+1

История
Два ленинградских процесса

Александр Шульман

Казалось бы, какие могут быть точки соприкосновения между участью молодого поэта и судьбами группы людей, сохранивших в условиях послесталинской России преданность еврейской традиции и идеалам сионизма? Однако оба этих судебных процесса связывает правозащитная деятельность представителей известной петербургской семьи Красных-Адмони — отца, адвоката Григория Яковлевича Красного-Адмони (1881-1970), и сына, филолога-германиста Владимира Григорьевича Адмони (1909-1993), в значительной степени повлиявших на неожиданный пересмотр дел и досрочное освобождение обвиняемых. Многие из связанных с этими делами событий разворачивались на моих глазах, и я попытаюсь рассказать о некоторых неизвестных ранее подробностях неравной борьбы с системой.

С наступлением хрущевской «оттепели» некоторые ленинградские религиозные евреи, уцелевшие в годы сталинских репрессий и борьбы с космополитизмом, воспряли духом. Наивно надеясь на возрождение общинной жизни, они стали собираться вокруг председателя совета синагоги Гдалии Печерского. Печерский с середины пятидесятых годов поддерживал тайные связи с посольством Израиля в Москве, что в дальнейшем и послужило предлогом для обвинения его и его товарищей в шпионаже, но помимо деятельности нелегальной, он по возможности предпринимал усилия и в легальной сфере. Именно Печерский подготавливал адресованные в различные советские инстанции просьбы об открытии в Ленинграде курсов по изучению еврейской истории, литературы, иврита и идиша, и с предложением подписать эти прошения он обратился к моему деду, Г.Я. Красному-Адмони.

Предложение не было случайным. Красный-Адмони — из последних представителей когорты еврейских исследователей, работавших в Петербурге в начале прошлого века, был редактором и одним из авторов Еврейской энциклопедии, той, что выходила в издательстве Брокгауза и Эфрона в 1908-1913 годах. С 1919 по 1925 год Григорий Яковлевич занимал пост профессора Петроградского еврейского университета, где читал курсы лекций по древней истории и библеистике и тогда же подготовил ряд фундаментальных исследований по истории еврейских погромов и «кровавого навета» в России. В 1925-м, после того как власти закрыли университет, Красный-Адмони снова занялся юриспруденцией, но никогда не оставлял надежду на возвращение к научной и педагогической деятельности, а потому с радостью встретил предложение Печерского, от всего сердца поддержав его инициативу. Властями обращения эти были категорически отклонены, но с тех пор Печерского и моего деда связывали самые теплые отношения.

Деятельность группы Печерского была пресечена в 1961 году — расправой над еврейскими активистами власти хотели запугать постепенно набиравшее силу движение советских евреев за выезд в Израиль. Суд над Печерским и его товарищами стал первым публичным антисионистским процессом в СССР после смерти Сталина, и приговор оказался очень суровым: по обвинению в шпионаже в пользу Израиля, связях с израильским посольством и создании просионистской группы Г. Печерский был приговорен к двенадцати, Н. Каганов — к семи, а Е. Дынкин — к четырем годам заключения.

С начала процесса над группой Печерского и вплоть до освобождения еврейских активистов адвокат Красный-Адмони прилагал максимум усилий для пересмотра дела, оказывая осужденным безвозмездную юридическую помощь в процессе суда и в период заключения, посылая кассационные жалобы в Верховный суд и обращаясь к тюремным и лагерным властям с прошениями об облегчении участи арестованных. При этом Григорий Яковлевич, которому было уже за восемьдесят, не думал о том, что в любой момент карающий меч советского правосудия может обрушиться на него самого. Пересмотра дела и освобождения осужденных удалось добиться лишь после смещения Никиты Хрущева, в 1965 году — практически одновременно с освобождением Иосифа Бродского.

Я помню, как по возвращении Печерский и Дынкин пришли к деду домой, в его квартиру на улице Фурманова, бывшей Гагаринской. Печерский, несмотря на перенесенные испытания не утративший способность радоваться жизни, обращаясь к Григорию Яковлевичу, называл его не иначе как «раби». Гдалия что-то пел по-еврейски, а уходя, все стремился поцеловать деду руку, чему тот всячески противился. Сохранилась направленная Печерским Красному-Адмони записка на характерном для йешиботника-литвака цветистом иврите, заканчивающаяся следующим образом: «Целующий прах под ногами Учителя моего, раб твой Гдалия». Дынкин же, обликом своим напоминавший рабочего или ремесленника, вернулся из заключения в угнетенном состоянии духа, но и он неоднократно бывал у деда.

Попытки уголовного преследования Иосифа Бродского начались еще в 1961 году — поэту инкриминировалось соучастие в попытке угнать самолет. В конце концов, обвиняемые в этом преступлении Шахматов и Уманский были осуждены за антисоветскую агитацию и пропаганду, и хотя Бродского, вину которого сочли недоказанной, оставили на свободе, судьба его была предрешена.

29 ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» появился направленный против Бродского фельетон «Окололитературный трутень», спустя полтора месяца, 8 января, был опубликован материал под названием «Тунеядцам не место в нашем городе», 13 февраля поэта арестовали, а через пять дней началось слушание его дела по обвинению в злостном тунеядстве. Процесс по делу Иосифа Бродского стал предметом горячих обсуждений в доме Г.Я. Красного-Адмони. Самую свежую информацию о ходе следствия и суда мой дед получал из уст своего сына, принявшего самое непосредственное участие в судьбе поэта.

За исследования в области немецкой и скандинавской литератур ученый-германист Владимир Григорьевич Адмони был избран членом-корреспондентом Ученого совета Института немецкого языка в Мюнхене и почетным доктором философии Упсальского университета; ему была присуждена Большая золотая медаль Института имени Гете. Адмони, на протяжении многих лет дружившего с Анной Ахматовой, знали также как поэта; он более десяти лет возглавлял секцию поэтического перевода ленинградской писательской организации. Как и многие видные представители интеллектуальной элиты тех лет, он был связан с диссидентскими кругами, участвовал в самиздате и печатался за рубежом, что нашло отражение в справочнике «Диссидентская активность 1950-1980-х гг.».

Борьбу за освобождение опального поэта отец и сын Адмони восприняли как нравственный долг, однако в их позициях наблюдались некоторые различия: если для Владимира Григорьевича дело Бродского было прежде всего свидетельством противостояния диссидентской интеллигенции тоталитарному государству, то для Григория Яковлевича в первую очередь было важно спасти еврея от произвола антисемитской власти. И с этой точки зрения для него не было никакой разницы между прошедшим огонь, воду и медные трубы религиозным сионистом Печерским и «мальчишкой» Бродским — оба они были евреями.

Дело Бродского слушалось в Дзержинском районном суде, неподалеку от дома деда, а потому после судебных заседаний В.Г. Адмони, бывший свидетелем защиты, обычно приходил к отцу, и они вместе обсуждали ход процесса. Сделанная Фридой Вигдоровой стенограмма выступления Владимира Адмони на суде хорошо иллюстрирует атмосферу действа и позиции сторон.

«Судья: Свидетель Адмони. Если можно, ваш паспорт, поскольку фамилия необычная.

Адмони (профессор Института им. Герцена, лингвист, литературовед, переводчик): Когда я узнал, что Иосифа Бродского привлекают к суду по обвинению в тунеядстве, я счел своим долгом высказать перед судом и свое мнение. Я считаю себя вправе сделать это в силу того, что 30 лет работаю с молодежью как преподаватель вузов, в силу того, что я давно занимаюсь переводами.

С И. Бродским я почти не знаком. Мы здороваемся, но, кажется, не обменялись даже двумя фразами. Однако в течение последнего года или несколько больше я пристально слежу за его переводческими работами — по его выступлениям на переводческих вечерах, по публикациям, потому что это переводы талантливые, яркие. И на основании этих переводов из Галчинского, Фернандеса и других я могу со всей ответственностью сказать, что они требовали чрезвычайно большой работы со стороны автора. Они свидетельствуют о большом мастерстве и культуре переводчика. А чудес не бывает. Сами собой ни мастерство, ни культура не приходят. Для этого нужна постоянная и упорная работа. Даже если переводчик работает по подстрочнику, он должен, чтобы перевод был полноценным, составить себе представление о том языке, с которого он переводит, почувствовать строй этого языка, должен узнать жизнь и культуру народа и так далее. А Иосиф Бродский, кроме того, изучил и сами языки. Поэтому для меня ясно, что он трудится — трудится напряженно и упорно. А когда я сегодня — только сегодня — узнал, что он вообще кончил только семь классов, то мне стало ясно, что он должен был вести поистине гигантскую работу, чтобы приобрести такое мастерство и такую культуру, которыми он обладает. К работе поэта-переводчика относится то, что Маяковский говорил о работе поэта: «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды».

Тот указ, по которому привлечен к ответственности Бродский, направлен против тех, кто мало работает, а не против тех, кто мало зарабатывает. Тунеядцы — это те, кто мало работает. Поэтому обвинение И. Бродского в тунеядстве является нелепостью. Нельзя обвинить в тунеядстве человека, который работает так, как И. Бродский, — работает упорно, много, — не думая о больших заработках, готовый ограничить себя самым необходимым, чтобы только совершенствоваться в своем искусстве и создавать полноценные художественные произведения.

Судья: Что вы говорили о том, что не надо судить тех, кто мало зарабатывает?

Адмони: Я говорил: суть указа в том, чтобы судить тех, кто мало работает, а не тех, кто мало зарабатывает.

Судья: Что же вы хотите этим сказать? А вы читали указ от 4 мая? Коммунизм создается только трудом миллионов.

Адмони: Всякий труд, полезный для общества, должен быть уважаем.

Заседатель Тяглый: Где Бродский читал свои переводы и на каких иностранных языках он читал?

Адмони (улыбнувшись): Он читал по-русски. Он переводит с иностранного языка на русский.

Судья: Если вас спрашивает простой человек, вы должны ему объяснить, а не улыбаться.

Адмони: Я и объясняю, что он переводит с польского и сербского на русский.

Судья: Говорите суду, а не публике.

Адмони: Прошу простить меня. Это профессорская привычка — говорить, обращаясь к аудитории».

Выступление Владимира Адмони на суде оказало существенное влияние и на ход процесса, и на последующие связанные с ним события.

Власти не оставили без последствий выступления защитников Бродского — их обвинили в политической близорукости, отсутствии бдительности и других не менее тяжких грехах. Против них была развернута яростная пропагандистская кампания, нашедшая свое отражение на страницах ленинградской прессы. Газета «Смена» откликнулась весьма колоритным сочинением под названием «Тунеядцу воздается должное»:

«Нет же, нашлись у Бродского и защитники. Особенным усердием отличились выступившие на процессе как свидетели защиты поэтесса Н. Грудинина, доцент Педагогического института имени А.И. Герцена Е. Эткинд, научный сотрудник В. Адмони. Говоря откровенно, стыдно было за этих людей, когда, изощряясь в словах, пытались они всячески обелить Бродского, представить его как невинно страдающего непризнанного гения. На какие только измышления не пускались они! Только потеряв столь нужную каждому поэту и писателю, каждому человеку идейную зоркость, можно было так безудержно рекламировать проповедника пошлости и безыдейности».

Согласно печальной советской традиции, такого рода нападки в прессе вполне могли предвещать скорый арест и новый судебный процесс — теперь уже над самими защитниками поэта.

Через много лет в беседе с Соломоном Волковым Бродский отметил: «Единственное, что на меня тогда, помню, произвело впечатление, это выступления свидетелей защиты — Адмони, Эткинда. Потому что они говорили какие-то позитивные вещи в мой адрес. А я, признаться, хороших вещей о себе в жизни своей не слышал. И поэтому был даже немножко всем этим тронут». Исход суда над Бродским можно было предугадать заранее. Применив указ от 4 мая 1961 года, суд постановил сослать поэта в места отдаленные сроком на пять лет с применением обязательного труда.

Но в 1965 году и Бродского, и группу Печерского неожиданно освободили — правда, хотя диссидентов и помиловали, обвинения с них так и не сняли. Преследования продолжались до тех пор, пока в 1971-м Печерский, а годом позже и Бродский не получили разрешения на выезд в Израиль; Бродский был фактически выдворен из СССР, что, впрочем, сыграло в его дальнейшей жизни весьма положительную роль.

На мой взгляд, для прояснения мотивов, побудивших советские власти внезапно смягчить суровость принятого ими решения, небесполезным будет анализ событий вокруг состоявшегося в 1963 году частного визита в Советский Союз близкого родственника Г.Я. Красного-Адмони, израильского общественного деятеля Менахема Хохлая.

Здесь необходимо остановиться на семейных связях Красного-Адмони, ведущих в Эрец-Исраэль начала 20-х годов прошлого века. В 1921 году семьи сестры и брата моего деда навсегда покинули пределы Советской России. Их путь лежал в подмандатную Палестину, где им предстояло примкнуть к пер-востроителям еврейского государства. Григорий Яковлевич горячо приветствовал алию своих близких и сам рассчитывал присоединиться к ним в недалеком будущем, однако работа в Петроградском еврейском университете и связанная с ней интенсивная научная и педагогическая деятельность задержали его в Советской России. Тогда никто не мог предположить, что вскоре границы закроются на долгие годы, но даже после того как это произошло, связь не была утрачена — интенсивная переписка велась на протяжении десятилетий. В годы большого террора она прекратилась, затем возобновилась во время Второй мировой войны, вновь оборвалась в разгар борьбы с космополитизмом и восстановилась в пятидесятых. При этом корреспонденты прибегали к наивной конспирации: весточки отсылались на имя знакомой, биография которой не представляла интереса для советских компетентных органов.

Ко времени описываемых событий племянник Григория Яковлевича Менахем Хохлай (Цеховой), один из руководителей кибуцного движения и член ЦК партии МАПАЙ, был в Израиле заметной фигурой. Дружеские отношения связывали его с Бен-Гурионом и с занявшим в 1963 году президентский пост Залманом Шазаром. Впрочем, Шазара хорошо знал и сам Красный-Адмони — еще с тех пор, когда будущий президент (тогда он носил фамилию Рубашов) учился на Высших курсах востоковедения, организованных бароном Гинцбургом в Санкт-Петербурге в 1908-1910 годах.

Летом 1963-го Менахем Хохлай с женой впервые за много лет посетил СССР — как самый обычный турист. Побывав в Москве, супруги поехали в Ленинград, где провели неделю, в течение которой Хохлай встречался со своими многочисленными родственниками. С Григорием Яковлевичем он много беседовал о жизни в Израиле и положении советского еврейства — и вряд ли эти разговоры в гостинице «Европейская» ускользнули от внимания компетентных органов, а потому вовсе не удивительно, что вскоре после отъезда племянника Красный-Адмони был вызван на допрос в КГБ.

Отправляясь в «Большой дом», дед предполагал, что вызов связан с его деятельностью по возрождению еврейского образования в Ленинграде и с недавно прошедшим судом над сионистской группой габая Печерского, однако беседа с вежливым чиновником повергла Григория Яковлевича в изумление. Проявив отменную осведомленность в подробностях визита Хохлая в Ленинград, гэбэшник произнес поразительные слова: «Мы весьма заинтересованы в укреплении дружеских связей с Государством Израиль. Очень хорошо, что видные представители израильской общественности посещают нашу страну и на месте знакомятся с нашими успехами в строительстве коммунизма. Мы и в дальнейшем не будем препятствовать вашим связям с израильскими родственниками».

Несмотря на то что в советской внешней политике постоянно усиливались проарабские тенденции, в 1967 году логически приведшие к разрыву дипломатических отношений с Израилем, начало шестидесятых характеризовалось некоторым потеплением отношений между двумя странами. Не исключено поэтому, что желание советских властей создать благоприятное впечатление об СССР у влиятельных израильтян послужило существенным обстоятельством в пользу смягчения приговоров, вынесенных по делу Бродского и по делу группы Печерского, людей, в защите которых столь заметную роль сыграли Г.Я. Красный-Адмони и В.Г. Адмони. Можно предположить, что тем самым советские власти давали израильтянам понять: суд над группой Печерского по обвинению в шпионаже в пользу Израиля — а по сути за желание репатриироваться — никак не отразится на межгосударственных отношениях. Туманный намек на возможность пересмотра дела узников Сиона вскоре обрел реальные очертания.

Кампания в защиту Бродского ограничивалась лишь достаточно узким кругом диссидентски настроенных интеллектуалов, а суд над группой Печерского вообще остался в стороне от общественного внимания, что позволяло властям рассматривать оба процесса как сугубо внутреннее дело и безболезненно игнорировать мнение людей, реальный общественный вес которых, с точки зрения все тех же властей, был близок к нулю. Иной оттенок приобретали эти дела в свете участия в защите представителей семьи Красных-Адмони. Их родственные связи с влиятельными лицами иного государства переводили процессы Бродского и Печерского на качественно иной, гораздо более чувствительный для СССР, международный уровень. И игнорировать эту реальность было невозможно.

Источник: «Вести»

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста