БС"Д
Войти
Чтобы войти, сначала зарегистрируйтесь.
Главная > История > Жизнь Бегина > Рассказ Шмуэля Каца, члена штаба ЭЦЕЛ
Оглавление

Рассказ Шмуэля Каца, члена штаба ЭЦЕЛ

Интервью со Шмуэлем Кацем — историком, писателем, политическим деятелем, личным секретарем Зеэва Жаботинского.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Я уроженец Южной Африки, в которую мои родители приехали из Латвии. Мне было 15 лет, когда на открытие семестра в университете, в котором я учился, приехал с лекциями Зеэв Жаботинский. Это было в 1930 году. Я два раза ходил на его лекции. В первый раз я слушал его двухчасовую лекцию на блестящем английском языке. Помню, что люди сидели буквально как прикованные, как будто загипнотизированные во время его выступления. Для меня это было началом нового пути. Назавтра я присоединился к «Бейтару» — первый южноафриканец, ставший членом этой организации. В 1933 году у меня, в возрасте 18 лет, произошел первый, если так можно назвать это событие, конфликт с Жаботинским. Сначала он уволил нескольких лидеров из руководства движения, а затем провел опрос, в котором набрал абсолютное число голосов. Мне все это категорически не понравилось. Я уже был секретарем местного отделения движения и заявил, что мне все это очень не нравится и что я отстраняюсь от работы.

Так я написал своему боссу, которого звали Гаскель, и потребовал от него объяснения происшедшему. Гаскель все рассказал Жаботинскому, которому все это, вероятно, понравилось, — ему нравилось, что люди имеют собственное мнение и не стесняются высказывать его вслух.

Потом Гаскель получил должность почетного консула в Иерусалиме от правительства ЮАР и взял меня в Палестину в качестве личного секретаря. Таким образом я оказался в Иерусалиме в 1936 году с паспортом Британской империи, который давал мне полную свободу передвижений в стране. Помимо этого я смог работать связным ревизионистского движения, так как мог свободно, безо всякой цензуры перевозить письма Жаботинскому из Палестины в ЮАР и обратно от него.

Этот факт создал определенные и достаточно доверительные отношения между нами. Еще в ЮАР я читал его книгу «Полк» на идиш и решил, что я обязан перевести ее на английский язык. На основании этого между нами завязалась оживленная переписка. Книга вышла в свет лишь через несколько лет, так как Жаботинский настаивал на том, чтобы дописать еще одну главу, посвященную его заключению. Времени для написания этих страниц он не нашел до конца своих дней. Я издал эту книгу на английском с частью того, что Жаботинский успел написать, и с моими добавлениями.

Позже в ЮАР правительство сменилось на кабинет, занимавший пробританскую позицию, и я посоветовал Гаскелю, чтобы он вышел в отставку со своего поста, так как смысла в его должности уже не было.

Он согласился со мною, и в результате я поехал в ЮАР, чтобы подготовить все для его возвращения домой. Здесь вмешивается судьба. Гаскель поехал в Лондон, где заболел. После своего возвращения из Лондона он обратился ко мне и сказал, что Жаботинский просит меня переехать в Лондон, чтобы основать там ревизионистскую сионистскую газету. Объяснялось это тем, что мои статьи понравились Жаботинскому, и потому он решил обратиться ко мне. Он прислал мне замечательное письмо, в котором просил приехать в Лондон, но я сообщил, что не для того приехал в Эрец-Исраэль, чтобы вернуться в галут.

— Когда и при каких обстоятельствах произошла ваша первая встреча с Жаботинским?

— Мы встретились с ним по дороге из ЮАР в Палестину. Я обратился к нему по поводу книги, которую перевел. Жаботинский тогда намеревался поехать в Египет по пути в Европу. Он сказал, что хотел бы просить меня сопровождать его во время поездки в Александрию. Когда мы увиделись, то он сказал мне так: «Вы пришли на встречу со мной, и я вижу, что вы сейчас не слишком обременены, не так ли? Так, может быть, вы согласитесь стать моим секретарем?» Это было в июле 1937 года.

Он тогда нуждался в секретаре, так как его многочисленные контакты в Египте требовали систематизации и оформления. Без этого он бы не смог со всем происходящим справиться из-за недостатка времени.

Жаботинский просил меня на предварительных встречах с людьми вместо него определять их значимость, важность для осуществляемого им дела. «И не приходите меня ни о чем спрашивать», — сказал он мне. Так мы начали работать вместе. Это было в июле. В сентябре начался раскол в Иргуне.

— Жаботинский был сложным, «тяжелым», как говорят, человеком?

— Ни в коем случае. Обаятельный, доброжелательный, внимательный. У него было замечательное качество — он мог говорить с молодыми людьми, такими, каким был тогда я, на их уровне, как равный. Он вообще со всеми разговаривал как с равными. В октябре того года я приехал в Варшаву, чтобы встретиться с ним. Жаботинский был удивлен, так как я не сообщил о своем приезде. Он сказал мне, что выезжает с лекциями по Польше. Опять он попросил меня сопровождать его, помочь по мере сил.

Три дня, которые я провел с ним в этой поездке, были очень непростыми. Я объясню почему. В отличие от восторженного приема в ЮАР и в Египте, в Польше Жаботинского принимали холодновато. Вероятно, потому, что против него велась серьезная агитация как со стороны руководителей еврейских общин, так и со стороны польских властей. Все это из-за его требования «эвакуации» евреев из этой страны.

Когда в первый день поездки, в 10 часов вечера, я постучал к нему в номер, получить указания, то увидел в комнате человека, лицо которого было мне незнакомо. Я повернулся, чтобы уйти, но Жаботинский пригласил меня войти. В комнате сидел человек с бледным лицом — Менахем Бегин. Это была наша первая встреча. Никакого особого разговора у нас тогда не получилось, и, в принципе, до 1946 года я Бегина не видел, не знал. Жаботинский его не любил, но мне никогда ничего по этому поводу не говорил. В те три дня, которые мы провели по большей части в поездах, Жаботинский действительно относился ко мне как к равному.

У него было четыре книги с собою, и я поинтересовался, почему в трехдневную поездку он взял четыре книги.

Жаботинский ответил, что он обычно читает сразу несколько книг. «Когда я устаю от одной, то начинаю читать другую, и так далее», — сказал он серьезно. Я удивился этим его словам. Он заметил мое удивление. Промолчал. Вообще, трудно передать сегодня замечательную обстановку, сложившуюся в ту поездку, спокойную, доброжелательную, как будто бы мы были многолетними друзьями. Он сказал мне, что его беспокоит обстановка, созданная вокруг него в Польше в основном из-за идеи «эвакуации». «Все это может завершиться катастрофой для евреев», — сказал тогда мне Жаботинский. До начала мировой войны оставалось два года.

— Давайте изменим немного тему и поговорим об истории с «Альталеной».

— Я довольно много ездил в тот период, речь идет о зиме-весне 1947-1948 годов. Я пытался организовать пожертвования, закупать оружие и все такое. Немного задержался в Париже, потом вернулся в Америку. Там я встретил Авраама Ставского, и мы вместе занялись судном «Альталена», купленным этим незаурядным человеком незадолго до всех событий1. Я как бы осуществлял наблюдение за происходящим от штаба Иргуна в Палестине.

— Когда вы получили телеграмму Бегина о том, что не стоит выходить из французского порта в Израиль?

— Вы несколько форсировали события, так как сейчас говорите о мае-июне 1948 года. Телеграмма пришла назавтра после отплытия в Израиль. У нас заняло довольно много времени оформление и получение всех необходимых документов из-за французской бюрократии. Потому-то судно столько времени стояло в порту.

Хотя это и не входило в мои обязанности, Бегин возложил на меня ответственность за все операции с «Альталеной» в Европе — Меридор отказался выполнять эти функции. И все равно из этого мало что получилось, так как вся идея состояла в том, чтобы мы находились на связи с Израилем и судном, когда оно будет в открытом море. Но связь не работала, и потому я не мог говорить ни с кем.

В телеграмме говорилось примерно следующее: «Если вы еще не вышли в море, то пока и не выходите». Мне-то было очевидно, что решения в открытом море мы будем принимать вне зависимости от кого бы то ни было. Бегин почему-то, вероятно, из-за боязни нападения на судно со стороны египтян и англичан, захотел остановить нас. Капитаном на «Альталене» был профессиональный офицер американских ВМС, который утверждал, что волноваться нечего. Тогда-то я и еще несколько человек из числа руководителей операции приняли решение продолжить плавание. Бегин не знал подробностей происходящего. Были решения, как вы видите, которые мы принимали самостоятельно.

— Давайте возвратимся в 1946 год. Каким вы нашли Бегина во время восстания? Это был пик его подпольной деятельности?

— Мы встретились в июне 1946 года в Тель-Авиве, в доме Меира Коэна, одного из членов штаба Иргуна. По профессии Коэн был кладовщиком, и никому и в голову не приходило подозревать его в связях с «террористами». Это был приятный во всех смыслах человек, веселый, добропорядочный... Всегда пользовались его услугами при организации тайных встреч.

Когда мы встретились тогда в доме Коэна с Бегиным, то он сразу вспомнил нашу предыдущую мимолетную встречу в номере Жаботинского в Варшаве. Бегин спросил меня, помню ли я его. Потом он добавил своим хрипловатым голосом:

— Вы не знаете, что Жаботинский тогда, когда вы хотели уйти из его номера в Варшаве, шепнул мне на ухо, чтобы я не боялся и что у меня нет секретов от этого человека, то есть от вас.

Одна из трагедий в жизни Бегина состояла в том, что он искренне верил в мою приближенность к Жаботинскому. Я уверен, что это было одной из причин его неприязни ко мне, сведения счетов со мной в будущем.

— У Бегина, вообще, было чувство юмора?

— Конечно, у него было чувство юмора. Но вы знаете, что высшее проявление юмора состоит в том, что человек может с удовольствием смеяться над собою. И вот этого юмора у Бегина не было.

Если вы хотите узнать о том, каким Бегин был в подполье, как себя вел, как проявил, то я скажу вам как человек, который много занимался историей подполья: я думаю, что Бегин был безукоризнен и неподражаем. Он был великолепен в те годы. Прежде всего он был настоящим демократом. Бегин никогда не отдавал приказов. Он объяснял ситуацию всем, и если видел, что большинство людей не согласны с ним, то никогда не шел против них. Только однажды я видел, как Бегин не принимает мнения большинства. Напротив, он навязал всем свое мнение. Это было во время «Сезона», когда большинство людей из штаба Иргуна хотели ответить на поведение палестинского истеблишмента, хотели ответить «Хагане» той же монетой.

Бегин твердо сказал, что ни в коем случае не даст этого сделать. «Придет день, и все вместе мы будем бороться против англичан. Мы не хотим здесь рек крови», — сказал он. И потом действительно все воевали вместе во время «Еврейского повстанческого движения». Этот случай решительно не укладывался в линию его поведения. Бегин всегда предпочитал согласие коллег из штаба со своим мнением. И только в случае общего согласия выносил окончательное решение.

— Он был поклонником Жаботинского?

— Несомненно. Всегда вспоминал его, называл его «мой учитель», «мой наставник». Я обязан здесь сказать, что в конце концов, по моему глубочайшему убеждению, Бегин изменил, так сказать, заветам Жаботинского...

— Давайте вернемся к «Альталене». Бегин был удивлен поведением Бен-Гуриона?

— Поведение этого человека стало для него настоящим потрясением. Бегин был очень наивен в политике. Именно в этом, в отношении к Бен-Гуриону он ошибся. Я критиковал поведение Бегина еще тогда, но подчеркивал в той же статье, что если бы сам был на месте Бегина, то, возможно, вел бы себя так же, как он.

Когда Бегин подготовил соглашение с правительством, то обязан был, по-моему, требовать именно от Бен-Гуриона подписи под этим договором. Соглашение-то было достигнуто с Галили и остальными, которые хотя и действовали по приказам Бен-Гуриона, но Бен-Гурионами не были ни в коем случае. Все решал Бен-Гурион. Наше предложение было таким: вы выделяете нам деньги для покупки дополнительного оружия, а мы привозим на «Альталене» 800 человек и это оружие в Эрец-Исраэль. Мы не обсуждали тогда, как будет распространяться оружие, в какой пропорции между организациями. В конце концов мы должны были передать судно в их распоряжение, то есть в руки вновь созданного государства.

Мне, например, было очевидно, что мы заберем себе ту часть оружия, которая необходима для наших сил (подразделения ЭЦЕЛ), расположенных в районе Иерусалима. Речь шла примерно о 20 процентах от общего числа вооружения, находившегося на «Альталене». Мы пришли к пониманию и соглашению, я, правда, не уверен, что оно вообще было подписано.

— Бен-Гурион знал об этих переговорах?

— Естественно. Вы должны понимать, что там у них никто ничего не делал без ведома Бен-Гуриона. Ничего. Они просто обманули тогда Бегина. После всех событий они утверждали, что не было никакого соглашения. Они придумали и распространили фантастическую версию о том, что ЭЦЕЛ намеревался привезти в Израиль бойцов и оружие для захвата власти. До сегодняшнего дня они утверждают, что «Альталена» была попыткой путча в стране.

Но я критиковал действия Бегина не по поводу этого соглашения, а по поводу того, что было после него.

Когда «Альталена» была атакована на рейде у поселения Кфар-Виткин, когда подверглись нападению люди Иргуна, прибывшие на разгрузку судна, Бегин просто обязан был понять, что все это делается по приказу Бен-Гуриона. Вместо этого он сам поднялся на борт судна, думая, что все происходит по недоразумению. Это было недальновидно и просто глупо.

— Что было плохого в том, что Бегин поднялся на борт «Альталены»? Вы говорите о недальновидности этого поступка...

— Поднявшись на борт «Альталены», Бегин стал целью для их стрельбы, он как бы предложил им убить себя... По моему убеждению, Бен-Гурион отдал приказ потопить судно из-за того, что Бегин был на его борту. Я утверждаю, что вся история с затоплением «Альталены» была попыткой убийства Бегина. Я говорю об этом много лет, и тот факт, что никто меня за это время не призвал к ответу, не обвинил в очернительстве, не опроверг этого мнения, говорит об очень многом.

(Отступление. Случайно увидел в тель-авивском музее фотографию пляжа с полузатопленным, каким-то обугленным судном на заднем плане совсем недалеко от берега. Большое скопление людей на белоснежном пляже. Прогулки юношей и девушек по берегу вдоль моря. Любопытствующие, взволнованные взгляды. Вечерний час. Население независимого государства знакомится с вещественными доказательствами кровопролитного происшествия, потрясшего страну.)

— Где вы находились в годы бегинской оппозиции между 1948-м и 1977-м? Какими были ваши отношения с Бегиным в это время?

— Первые наши расхождения начались в 1951 году. Стоит здесь заметить, что в жизни было как бы два Бегина, возможно, даже три. Как и у многих других людей, кстати, можно наблюдать подобное раздвоение и растроение. Бегин сам рассказывал мне, что когда он получил командование Иргуном и позже, когда объявил войну англичанам, то люди, знавшие его еще по Польше, начинали смеяться, так как в Польше он считался большим шутником. Но в подполье он функционировал безукоризненно. Это было лучшее время в его жизни, по-моему.

В 1949 году Бегин уже стал политиком. Я был депутатом кнессета первого созыва, но этого мне вполне хватило. Честно сказать, я был разочарован и огорчен его поведением в кнессете первого созыва. Вы спросите: чем именно было вызвано мое разочарование? Вы знаете, Бегин страстно хотел, чтобы с его мнением слепо соглашались, а я все-таки подставной куклой совсем не был. Никогда не был таким и не смог, не захотел стать. Ко всему Бегин не любил, мягко говоря, критики. Он просто «не замечал» критики как таковой.

Расстались мы с ним все же на идеологической почве. Я верил в политические взгляды Бегина до 1970 года, когда он вышел из правительства национального единства. Тогда начало действовать движение за Неделимую Страну Израиль. Я присоединился к этому движению. Через некоторое время я стал главным представителем этого движения за пределами Израиля. Отделения движения были организованы мною по всей Америке. Граждане Израиля проявили очень большой интерес к идеологии и основополагающим пунктам нашего движения.

Вместо того чтобы радоваться тому факту, что многие левые, так сказать центристы (мапайники), стали говорить нашим языком, оперировать нашими понятиями, Бегин сердился и говорил: «Где они были, эти люди, все эти годы?» А ведь Жаботинский писал в своих стихах, что наша месть им будет состоять в том, что мы перетянем в свои ряды их молодежь.

Несколько поступков Бегина вызвали у меня непонимание. Другие его действия порой вызывали у меня улыбку. Например, Бен-Гурион был блестящим и очень острым политиком. Он прекрасно понимал, как надо себя вести с оппозицией. Он раздражал оппозицию, вызывал ее гнев. Особенно лихо у него получалось это с Бегиным. Бен-Гурион нападал на Бегина враждебно, резко, порой бестактно. Он говорил про Бегина в кнессете в его присутствии: «Этот человек, сидящий возле Бадера», — настоящее оскорбление. Обсуждение каждой темы, относительно которой Бен-Гурион не был уверен в общественной поддержке, он начинал с нападения на Бегина, маскируя таким образом спорную проблему. И Бегин вместо того, чтобы поулыбаться и попозже с трибуны ответить Бен-Гуриону тем же, начинал нервничать, заводиться... Его «оркестр» начинал выкрикивать с места угрозы, оскорбления, обсуждение комкалось и шло кувырком.

Я всегда говорил Бегину, что он попадается в элементарную ловушку Бен-Гуриона и что назавтра никто уже не вспомнит темы обсуждения, а все будут говорить только о скандалах, криках и обидах. «Вас элементарно обманывают, ловят на крючок», — говорил я ему. Бегину, конечно, не очень нравилась эта критика.

— Вы ожидали победы Бегина в 1977 году на выборах, господин Кац?

— Нельзя сказать, что я этого ожидал или предсказывал, скажем, победу. Но, конечно, я был очень рад происшедшему. Вы должны понять, что все эти годы моя критика Бегина была на личном уровне. До того как он пришел к власти, к нему не было претензий и на идеологическом уровне.

— Его предложение вам было неожиданным?

— Было два его предложения мне о работе. Второе предложение Бегина мне последовало после того, как он решил отменить свое первое предложение.

Весь этот период мы часто беседовали с ним. Только я и он, больше никого. Я пытался рассказывать ему свои идеи относительно путей развития государственной пропаганды, которая была на тот момент в Израиле неустойчивой и достаточно неразвитой. Это было опасно для Израиля. Бегин в этом вопросе целиком соглашался со мною. Он и обратился ко мне заранее, так как знал, что превосходно я знаю Америку. Он считал, что я понимаю образ американского мышления, разбираюсь в американской психологии.

Все эти годы я по нескольку раз в год ездил в США. Мои связи в Америке были более чем важными. Можно сказать, что ни у кого в Израиле не было таких обширных и существенных связей, как у меня, в политике США и средствах массовой информации этой страны. И все эти годы я пытался при своих весьма ограниченных финансовых возможностях проводить разъяснительную и пропагандистскую произраильскую работу в этой стране.

Бегин не очень хорошо разбирался в пропагандистской работе, в ее сути. Он был хороший оратор, хотя я и не очень любил пафос его речей.

Я приехал в Америку в 1971 году. Было несколько хороших людей, которые помогли мне, ввели меня в необходимые круги, открыв нужные двери. Постепенно я разобрался в происходящем, начал владеть ситуацией, проводить и рассказывать идеи «неделимого Израиля».

Естественно, я никогда не критиковал политику правительства. Люди спрашивали мое мнение, и я отвечал, что если они хотят услышать то, что я думаю о Голде Меир или Рабине, то им стоит приехать в Израиль. В Америке же я говорю с ними, американцами, только о них, о их президенте. Очень многим людям нравился такой подход. Я был лоялен, честен по отношению к своему правительству и говорил американцам правду об их правительстве.

Наши беседы с Бегиным начались еще до выборов. Во время первой же поездки в США я обнаружил накладки и умопомрачительно медленный темп работы израильских дипломатов, которые отвечали за разъяснительную работу в Штатах. Повторяю, все это началось еще до выборов 1977 года. После своего избрания Бегин дал интервью газете «Маарив», в котором объяснил, что он заинтересован в создании министерства пропаганды и что у него есть отличный кандидат на пост руководителя оного.

Срочность создания нового министерства выявилась после того, как Бегин был беспардонно атакован в США и других странах мира после своего избрания. «Этот человек приведет мир к Третьей мировой войне», — писали тогда. Бегин вызвал меня и попросил срочно выехать в Штаты для «немедленного гашения пожара», как он выразился. Я полетел в США, и у меня заняло три дня это «тушение». Ситуация успокоилась, и вот как это было.

Ведущий американский журнал «Ньюсуик» пригласил меня на встречу в редакцию. Некий предобеденный коктейль в Нью-Йорке. Собралось много людей, желавших своими глазами увидеть этого «гангстера». Я сказал им, что хотел бы произнести предварительно несколько слов, после которых они, вероятно, пожелают выгнать меня отсюда. На это главный редактор журнала, естественно еврей, сказал, что никто никого ниоткуда здесь не выбрасывает, разрешил, так сказать, говорить.

Я достал редакционную статью этого журнала и начал разбирать ее резко критически, агрессивно. «Как вы можете, господа, так нападать на дружественное Америке государство? Как вы можете писать такие слова о главе правительства дружественной страны? Гангстер, убийца, террорист?!»

Они были потрясены, так как считали, что я приехал просить их об одолжении, о смягчении их позиций. Я прочитал им всю статью, разобрал каждую фразу, доказал им, что все написанное — ложь. Главный редактор был более чем смущен, пробормотал что-то вроде «возможно, вы и правы, сэр, мы разберемся». Через несколько дней я получил от него письмо, в котором он писал, что «в статье выявились неточности» и что «редакция приносит за них свои извинения».

После этой истории, уже вооруженный новым опытом отношений с американской прессой, я попросил организовать мне встречу с редакцией журнала «Тайм». Позиция этого издания была еще более враждебной, чем позиция «Ньюсуик», о котором шла речь выше. На встрече, которая проходила очень похоже на первую мою встречу, я говорил вещи подобные, только намного жестче.

Заместитель главного редактора спросил одного из участников, что он думает о встрече с Шмуэлем Кацем, и тот сказал: «Когда меня приглашали на эту беседу, то я не думал, что это будет настоящий талмудический экзамен».

В Англии и США употребление этого слова в подобном контексте является отрицательным, оскорбительным, антисемитским2. Этот человек был, конечно, евреем. Когда я говорил, он был фиолетового цвета, буквально, я думал, что его сейчас хватит удар. На той встрече выяснился интересный факт — у журнала был израильский сотрудник, снабжавший редакцию материалами определенного, антибегинского, антиликудовского толка. Подобным образом создавались актуальные и обзорные материалы об Израиле почти во всех средствах массовой информации США.

И хотя мне тогда, в первый «нацеленный» приезд в США, удалось успокоить ситуацию в течение трех дней, здесь есть, и его стоит отметить, очень важный момент. Бегин подписал соглашение с Египтом для того, чтобы доказать левым тот факт, что именно он договорился о мире. Я уверен в этом. Он сам признал это. Это признание Бегина произошло, правда, не в моем присутствии, но оно было.

— То есть, если я вас правильно понял, господин Кац, вы хотите сказать, что подписание Бегиным соглашения с Египтом повлияло на ваши рабочие отношения с главой правительства?

— Да, совершенно верно.

— Вы работали с Бегиным в правительстве очень недолго. Каковы настоящие причины этого? Вы же делали свою работу, исполняли свои функции преданно и честно, не так ли?

— Бегин не дал мне работать по-настоящему. Ведь он мне сказал, что хочет открыть министерство пропаганды, намеревается это сделать. В своих поездках я говорил всем, что занимаюсь сейчас организацией министерства пропаганды, исполняю обязанности министра. Но факт остается фактом, в тот момент когда антибегинская волна в мире спала, он посчитал, что ему все это не нужно.

Он не видел в дальней перспективе необходимости в напряженной и многогранной пропагандистской работе. В известном смысле Бегин хотел тушить пожары местного значения, а не планомерно собирать урожаи нашей работы, которые появятся в будущем.

— Ревизионизм не видел никогда в Синае части Эрец-Исраэль, господин Кац...

— Потому что существовала карта, которую нарисовал Жаботинский. Но он же не знал, что будет Синайская война, что прольется кровь наших солдат и что мы займем этот полуостров. Во-вторых, Жаботинский не знал, что Синай не принадлежит никому, что это ничья территория, на которой и населения нет. Я тоже раньше этого не знал, узнал о сионизме лишь годы спустя.

В свое время Египет получил право лишь на административное руководство Синаем. В этом случае, согласно всем международным законам, и так как мы были атакованы противником, а не наоборот, Синай должен был принадлежать Израилю. В дополнение ко всему территория Синая имеет невероятную стратегическую значимость, с которой невозможно сравнить по важности никакой другой район.

То есть я хочу сказать, что Синай — это реальность, создавшаяся сегодня, а, не скажем, 2000 лет назад. Такое тоже случается в отношениях между народами.

— Вы сказали ранее, что Бегин свернул с пути Жаботинского. Вы могли бы назвать пункты, господин Кац, в которых он отступил...

— Самый важный пункт, несомненно, подписание соглашения с Египтом. Возможно, Бегин и не думал о столь далеких последствиях, но он прорвал плотину, как бы стоявшую перед уступками. Результаты его действий мы ощущаем сегодня. К тому же он был первым лидером, наградившим агрессора.

Бегин и еще в нескольких важнейших своих делах был первым. Он был первым, признавшим легитимные права палестинцев, он был первым ликвидатором еврейских поселений, он был первым создателем их (палестинцев) «сильной полиции». С этим ничего нельзя поделать — это правда. Правда факта и поступка.

Вы думаете, что Жаботинский согласился бы со всем этим? Я могу вам сказать, что никогда в жизни. Жаботинский просто не мог признать права палестинцев законными, и это первая и главная ошибка Бегина. К тому же его просчеты как в пропаганде, так и в просвещении, допущенные им тогда, наносят вред до сегодняшнего дня.

(Необходимые, и в этом случае обязательные, пояснения автора.

Шмуэль Кац не является обычным человеком в ряду тех, с которыми я сталкивался во время подготовки материалов для этой книги. Стоит отметить, что этот человек по уровню своих аналитических, личностных, интеллектуальных возможностей, по моему мнению, бесспорно является человеком значительного государственного масштаба. Кац не любит Бегина и никогда не любил его. На отношение Каца к Бегину бесспорно повлияло сравнение, которое вольно или невольно возникало у него достаточно часто: между Жаботинским и Бегиным. Потому мнение Каца по поводу Менахема Бегина трудно назвать абсолютным и объективным, хотя его воспитание и ум и создают у слушателя, читателя замечательную иллюзию в последней инстанции.

Кац все прекрасно помнит, его высказывания остры и метки. Образ его мыслей вызывает интерес у собеседника. Он не склонен к забывчивости, этот очень немолодой человек, живущий в своей чисто прибранной, аскетического вида комнате в центре Тель-Авива.

«Он сводил со мной счеты», — сказал Кац в начале нашей беседы. Кац как бы обозначил будущее критическое направление нашего разговора. Его критика поступков Бегина-политика была суровой и нелицеприятной. У меня создалось впечатление, что личное разочарование Каца в отношениях с Бегиным наложило излишнюю эмоциональную окраску на его слова. Это мое мнение. Но он пытался, и во многих случаях смог, преодолеть эмоции и высказать свое объективное, насколько это возможно, мнение.

Есть очень важная фраза Каца о том, что он не знает, как бы сам поступил, будучи на месте Бегина. Например, в случае с «Альталеной».

И еще одно признание Каца. Он, ближайший помощник, личный секретарь Жаботинского, увидел личное оскорбление в том, что Бегин, именно Бегин, считал себя продолжателем дела Жаботинского. «Кто вы такой, господин Бегин?» — как бы спрашивает Кац. Создается впечатление, что этот вопрос задан Кацем не Бегину, а самому себе.

Вместе с тем стоит отметить, что Кац дал высшую оценку деятельности Бегина во время подполья. «Бегин был безукоризнен тогда, это было его время», — говорит Кац. По его словам, Бегин и его подполье не уступали ни одной подпольной организации, известной в истории, и нам стоит запомнить эти слова. Помимо этого Кац ни разу не усомнился в привязанности Бегина к идеям «неделимого Израиля» до прихода последнего к власти.

Кац отдает себе отчет в том, что говорит о выдающемся человеке, и подчеркивает этот момент. Он понимает, что Бегин значителен, велик. Кац, как человек честный и талантливый, не может не помнить о значении и роли Менахема Бегина, со всеми его ошибками, в строительстве независимого Израиля.

Пост лидера страны накладывает, по всей вероятности, особые рамки и обязанности на поведение избранного на власть человека. Эти вещи очень трудно понять и осмыслить со стороны, их надо испытать лично. Бегин это испытал, а Кац не испытал. Мне Шмуэль Кац показался человеком, уничтожившим в себе личные политические амбиции, что дает ему дополнительное право на критику. Не привести здесь интервью Шмуэля Каца я просто не мог.)


1 В США были созданы Гилелем Куком, Самюэлем Мерлином и Ицхаком бен-Ами такие сионистские организации, как «Лига за создание еврейской армии», «Лига за свободный и независимый Израиль» и другие, в которые входил и Ставский и на деньги которых закупалось оружие для еврейского подполья. — От авт.
2 И не только в этих странах. — От авт.

Добавление комментария
Поля, отмеченные * , заполнять обязательно
Подписать сообщение как


      Зарегистрироваться  Забыли пароль?
* Текст
 Показать подсказку по форматированию текста
  
Главная > История > Жизнь Бегина > Рассказ Шмуэля Каца, члена штаба ЭЦЕЛ
  Замечания/предложения
по работе сайта


2024-03-29 09:54:14
// Powered by Migdal website kernel
Вебмастер живет по адресу webmaster@migdal.org.ua

Сайт создан и поддерживается Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра «Мигдаль» .

Адрес: г. Одесса, ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.: (+38 048) 770-18-69, (+38 048) 770-18-61.

Председатель правления центра «Мигдаль»Кира Верховская .


Dr. NONA Еженедельник "Секрет" Всемирный клуб одесситов