Иерусалим, 2001 год
Нобелевский лауреат премии мира, премьер-министр Израиля в 1977-1983 гг., он принимал участие во многих важнейших событиях прошедшего века и решал кардинальные проблемы своей страны и своего народа. Он был хозяином нестандартной судьбы, и его личность заслуживает того, чтобы о ней говорить.
Человек побед, ошибок, мудрых решений и разочарований, он твердо верил в свою цель и был способен взять на себя ответственность за собственные поступки. И поэтому Менахем Бегин (1913-1992), один из самых значительных политиков ХХ века, бесспорно, остается в истории как деятель мирового масштаба.
Михаила Хейфеца я встретил по просьбе знакомого в аэропорту города Вена в марте 1980 года. Хейфеца я не знал и никогда прежде не видел. Я знал только, что он из Ленинграда и отсидел срок в советской тюрьме за некую статью на «неверную» тему.
В тот холодный, не по-европейски снежный день в Вену прилетели почти одновременно к полудню два пассажирских самолета из СССР: один из Ленинграда, а другой из Москвы. Большая толпа хорошо одетых людей сгрудилась вокруг представителя Еврейского агентства, который, стоя на стульчике под навесом, зачитывал фамилии приехавших. Все прилетевшие ехали в США на постоянное место жительства. «Хейфец», — сказал представитель агентства. «Да, — сказал кто-то в толпе, — мы едем в Израиль». «Вас тут встречают оттуда», — сказал представитель.
Ко мне вышел человек в сером демисезонном пальто, в треухе, за ним шла жена в платке и две девочки-школьницы. «Из Израиля?» — спросил меня Хейфец. После того как я сказал, что «да, оттуда», он обнял меня и крепко держал руками. Лицо у него было землистого цвета. Только что он освободился из советской тюрьмы и ссылки. Потом Хейфец встретился в том же аэропорту со своим подельником, прилетевшим для этого из Парижа, но это уже другая история.
Михаил Рувимович Хейфец, немолодой иерусалимский литератор, человек с высоковатым голосом, чуть излишне нервным багровым лицом, родившийся в Ленинграде еще до большой войны с немцами и отсидевший в советской тюрьме за написание никогда и нигде не напечатанной статьи о творчестве поэта И.А. Бродского, рассказал мне, как он получил из рук своего лагерного товарища дело израильского политика Менахема Бегина. По этому делу Бегин получил от Особого совещания в 1940 году 8 лет заключения в советском исправительно-трудовом лагере как СОЭ — социально-опасный элемент. Через 37 лет в мае 1977 года Менахем Бегин во главе правого блока Ликуд выиграл в Израиле выборы и впервые стал премьер-министром страны после 29-летнего пребывания в оппозиции.
Хейфец рассказал мне в гостиной своей квартиры на последнем этаже дома без лифта в иерусалимском квартале Рамот следующее:
— Я освободился из Дубровлага в Мордовии в 1978 году. Меня отправили по этапу в ссылку в Казахстан 19 апреля, за три дня до окончания срока. По этапу я шел один 54 дня. В пересыльной тюрьме в Рузаевке, где я находился один в восьмиместной камере, ко мне подселили человека с саблевидным носом в темно-сером костюме. Это было 2 мая. У него кончился суд, а я шел на освобождение. Он представился Балисом Гаяускасом 1928 года рождения. Конечно, я уже слышал это имя прежде не раз. Он отсидел 25 лет заключения именно в нашей зоне. Про него говорили, что он крепкий мужик. Всего же он отсидел при советской власти 37 лет, при Гитлере — 1 год. Про этот год он говорил: «Случайное дело». Еще он говорил: Сталин — плохо, а Гитлер — ужасно. Балис рассказывал, что гестаповец, который допрашивал его друга, говорил: «Воюют две великие державы: не путайтесь у них под ногами».
Гаяускас получил тогда, в 1978 году, очередной срок (15 лет заключения) за, по моему мнению, денежные переводы заключенным литовцам из Солженицынского фонда. Гаяускас не дал показаний на арестованного директора фонда Александра Гинзбурга. Надо знать, что есть общий, усиленный, строгий и особый режимы для заключенных в России. Я был на строгом режиме, а Балис, как рецидивист, шел на особый режим. Он ушел из камеры в Рузаевской пересылке за день до меня. Всего мы находились в камере неделю. Я отдал ему те теплые вещи, которые у меня были. Когда я уходил, он дал мне письмо для жены. Из еды у меня была обычная этапная пища — селедка, и вот Гаяускас накинулся на нее с большим аппетитом: «На воле-то селедки нет, перебои», — сказал он. Письмо Гаяускаса жене тогда дошло.
В 1990 или 1991 году, когда еще в силе была советская власть, я случайно прочитал в газете, что Гаяускас стал Председателем комитета Верховного Совета Литвы по делам КГБ. И тут меня, конечно, замкнуло. А дело все было в том, что после приезда в Израиль, в марте 1980 года, я написал статью о деле Менахема Бегина — тогдашнего премьер-министра страны. Эта статья была написана мною после прочтения его книги воспоминаний «В белые ночи». Там он пишет, что стал последним арестованным в Советской Литве «бейтаровцем». НКВД арестовало Бегина в 1940 году — он был беженцем из Польши и проживал в Вильнюсе. Он ничего не понимал из того, что с ним происходит. Вел он себя на следствии безукоризненно. Он не отказывался отвечать на их вопросы. Но, как человек разумный, он прекрасно понимал, что можно говорить им, а что нельзя. Напомню, что Бегин был арестован в качестве руководителя организации «Бейтар» в Польше. В нем состояло около 70 тысяч молодых евреев Польши. Это было мощное сионистское образование, которое ставило себе одной из основных целей борьбу с британской администрацией в Палестине. Англичане не давали разрешения на репатриацию европейского еврейства, находившегося под угрозой уничтожения. В НКВД, да и в ЦК, да и — страшно сказать — даже товарищ Сталин ничего не знали о ситуации в Палестине. В Москве не знали1 о многочисленных течениях сионизма, о направлениях его политической мысли. Все агентурные связи как в Палестине, так и в Западной Европе были уже уничтожены чистками 30-х годов, а новые агенты (переживших репрессии было очень немного) еще только осваивались, вживались в ситуацию: еще только выясняли, чего от них ждут в СССР.
Короче, повторяю, в Москве ничего не знали о происходящем в Палестине и окрестностях. Ничего. Из Бегина качали информацию — самую обычную информацию о численности, планах, направлениях работы «Бейтара» и прочем. Бегин рассказывал, не видя в этом ничего предосудительного, оставляя, естественно, в стороне данные о друзьях и коллегах, находившихся в пределах досягаемости НКВД.
Я разработал свою версию, согласно которой изменение отношения советской власти к сионизму относится именно к этому периоду времени, к периоду допросов Бегина в вильнюсской тюрьме Лукишки в сентябре 1940 года. В Москве в ЦК вдруг, или, скажем так, неожиданно для себя, сообразили, что сионисты борются против британского империализма — тогдашним заклятым врагом советской власти, и борются с ним насмерть. Эта информация, поступившая из Вильнюса, произвела в Москве большое впечатление. И невольным автором этого крена в советской политике по отношению к сионизму стал заключенный Менахем Бегин. Моя статья сначала была напечатана в израильском журнале «22», а затем переведена на английский язык и напечатана в Лондоне в журнале «Кроссроуд». Я знаю, как реагировал сам Бегин на мою статью, но все равно предполагаю, что правота за мной. Этой точки зрения я придерживаюсь до сих пор.
Так рассказал мне Хейфец в своем доме за чаем с бубликами — несладкими по рекомендации врачей.
Зато верный секретарь Бегина Йихиель Кадишай, поджарый, сообразительный, любящий поговорить человек, на память которого, казалось, абсолютно не повлияло время, рассказал о реакции Бегина на статью Хейфеца более подробно.
— Бегин читал очень быстро. Он как бы проглядывал за 6-7 секунд страницу — у него была фотографическая память — и мгновенно все запоминал. Статью Хейфеца он таким вот обычным для себя образом проглядел-прочитал, передал мне и сказал несколько смущенно: «Все-таки преувеличение». Он читал на 9 языках, был очень работоспособным человеком, перерабатывал огромное количество информации. Мне показалось, что эта статья заняла его, хотя он никогда больше не возвращался к ней.
Вернемся к рассказу Хейфеца.
— Мне всегда хотелось доказать Бегину свою правоту. Он никак не мог поверить в свою роль в изменении политики Сталина по отношению к сионизму, к Палестине. Бегин был скромный европейский человек, хорошо воспитанный, сдержанный. Мне казалось и сегодня кажется тоже, что Бегин не принял моей версии только благодаря своим замечательным человеческим качествам. Я здесь разъясняю свою позицию, не больше.
Понятно, что, узнав о новом и грандиозном назначении моего лагерного друга, я понял, что смогу попробовать добраться до дела зэка Бегина 1940 года. Я работал тогда в газете, выходившей на русском языке в Тель-Авиве. Редактором этой газеты был старый советский зэк, политзаключенный Эдуард Кузнецов. Я пошел к нему, рассказал все, и он тоже заинтересовался.
— Есть о чем говорить, — сказал он.
Я добыл телефон Балиса в Вильнюсе и позвонил ему. «Можешь дать мне для ознакомления дело Менахема Бегина от 1940 года?» — спрашиваю. «Позвони через 2 недели, я дам указания», — сказал он. Тянулась вся эта история 2 месяца, в ней участвовали помимо меня и Кузнецова редактор приложения Анна Исакова, тогдашний лидер Сионистского форума Натан Щаранский и другие люди, и в конце концов после больших перипетий, трудностей с оплатой билетов, командировкой и прочим, я через Ригу, где приземлился с огромным опозданием в 2 часа ночи и где меня все же дождался незнакомый мне человек, приехал утром в советский Вильнюс. Стояла очередь у пункта по обмену валюты. Я еще подумал, как хорошо они сейчас живут в Литве. Позже я узнал, что вся очередь хотела не купить, а продать доллары, так что я без труда продал свои 10 долларов в обменном пункте по цене, которая была выше, чем цена в государственном банке.
Гаяускас приехал за мною один на черной «Волге». Был мрачен. Меня это не смутило, я не спрашивал ни о чем личном по лагерной привычке. Потом уже он рассказал мне, что его квартиру в правительственном поселке обокрали. Охрана и обокрала. За обедом он уже был повеселее: что толку тосковать по вещам, хотя бы и дорогостоящим.
Я снял веранду в поселке под названием Шеменчине, в 40 км от Вильнюса. Платил за нее 240 рублей в день.
Дело Бегина мне Балис дал не сразу. Как потом выяснилось, он дал эту папку сначала для ознакомления лидеру еврейской партии Литвы, и лишь после этого в одной из комнат КГБ Литвы мне дали это дело для прочтения. В это трудно поверить, но в литовском КГБ тогда не было ни одной копировальной машины. Я сел переписывать все дело от руки и за неделю справился с этим. Когда я приехал обратно в Израиль, к переписанному мною от руки огромному делу здесь отнеслись с недоверием. Уже потом, когда копию дела получили от официальных представителей органов при посредстве других людей и все сошлось слово в слово, мне поверили.
Жизнь Менахема Бегина, перипетии ее представляются важными и значительными не только в качестве частной жизни человека, сыгравшего столь важную роль в новейшей истории целого народа и государства. Его жизнь кажется более чем значительной благодаря активному и посильному участию Бегина в главных событиях новейшей истории. Бегин является частью времени, местами подзабытого, местами все еще обжигающего нас, местами волнующего посторонних людей.
К тому же Менахем Бегин является частью своего народа, при всей обычности своей биографии — хозяином нестандартной судьбы, приведшей его как на вершины государственной власти, так и к болезненному, страдальческому завершению жизни.
Все это, как и особые свойства его характера, его манера поведения, его отношение к различным людям и актуальным проблемам государства, представляет, как кажется автору, интерес для будущего читателя. Бегин принял участие в стольких важнейших событиях прошедшего века, принимал решение в таких кардинальных проблемах своей страны и своего народа, что рассказ о его жизни близких друзей, соратников, родных может стать не простым повествованием о частной жизни известного человека, а чем-то большим. Впрочем, как известно, и одна частная жизнь может быть более чем интересна и поучительна. Нужно только эту жизнь прочитать.
История жизни Менахема Бегина не будет здесь рассказана в строго хронологическом порядке. Как и события прошедшего века. Мы последуем за интересом и правдой, которые не всегда в жизни следуют хронологической чередой.
Вот жизнь Менахема Бегина.
Менахем Бегин родился в городе Брест-Литовске 16 августа 1913 года. Он был третьим ребенком у Дова-Зеэва и Хаси. Это был второй брак Дова-Зеэва Бегина (первый его брак был очень краток), одаренного ученика религиозного училища в Брест-Литовске, во главе которого стоял знаменитый в то время раввин Хаим Соловейчик. Любопытно, что раввин был известным противником сионизма, в то время как Дов-Зеэв был яростным поклонником этого политического движения. Помимо этого Дов-Зеэв желал получить светское образование, подготовился к экзаменам на аттестат зрелости, выучил немецкий язык, что было в условиях тех лет очень сложно. В 17 лет он сбежал из родительского дома в Берлин, где намеревался изучать медицину. Отец поехал за ним, вернул домой, женил, чтобы выбить у парня всю дурь из головы.
Брак быстро распался. Позже он женился на Хасе Косовской — и это была любовь с первого взгляда.
Менахем Бегин признавался потом: «Я никогда в жизни не встречал более смелого человека, чем мой отец».
Несколько примеров из жизни и поведения Дова-Зеэва.
Когда летом 1904 года стало известно о смерти Герцля, местные сионисты собрались у Большой синагоги, дабы отслужить поминальный молебен по основателю сионизма. Раввин Соловейчик, противник сионизма, считавший его сатанинской и, главное, светской игрой, категорически возражал против проведения поминальной службы. Авторитет раввина был у прихожан синагоги беспрекословный. Все присутствующие ему повиновались. А Дов-Зеэв принес из дома топор, сбил замки со входных дверей, и молебен по Герцлю состоялся. Интересно, что через много лет ортодоксальный раввин в Иерусалиме, в независимом Израиле, напомнил Бегину про его отца во время некоего спора. Этот раввин сказал Бегину: «Мы помним, помним, каким противником еврейской традиции был ваш отец, господин Бегин, в Брест-Литовске, тогда, в те годы, все мы помним». Что он имел в виду, тот раввин, непонятно, и сказано это было в пылу очередного политического спора, но общее направление его обвинений ясно.
Герцль, человек с черной ассирийской бородой и глубоким взглядом горящих черных глаз, настоящий джентльмен, светский человек, 29 августа 1897 года в Базеле на Первом сионистском конгрессе произнес так называемую крылатую фразу, повторяемую до сегодняшнего дня многими его последователями и противниками: «Сегодня я основал еврейское государство».
Через несколько лет, уже в качестве секретаря городской общины Брест-Литовска Бегин был вызван к главе Польши маршалу Пилсудскому, который потребовал от него, чтобы представителям полиции общиной были выданы оптовые торговцы, по слухам, якобы скупавшие в спекулятивных целях огромные запасы товаров и продуктов. Бегин сказал разгневанному владыке следующее: «У еврейской общины, мой господин, нет тайной полиции и быть не может, у вас же полиция есть, ищите нарушителей — это ваше дело».
И еще одна история об отце Бегина, которую нельзя не рассказать здесь. С созданием независимой Польши солдаты польской армии, квартировавшие неподалеку, любили развлекаться на улицах Брест-Литовска отрезанием бород у еврев города — своего рода достойный ритуал, завершение пьянки в ближайшей корчме. Именно в такой предвечерней ситуации один из раввинов города, проходивший по улице в обществе старшего Бегина, был атакован двумя легионерами. Дов-Зеэв в ответ побил солдат тростью. Он был тут же арестован, отправлен в кутузку и там жестоко, по свидетельству очевидцев, избит солдатами, которые никак не могли поверить в происшедшее. Вернувшись домой в синяках и крови, «он был весел», как утверждал через много лет его сын. «Хотя вся эта история могла стоить ему жизни, отец верил, что сделал все правильно. Мы все очень гордились нашим отцом», — вспоминал Менахем Бегин.
В июле 1941 года Брест-Литовск был занят немецкой армией. 77-летний Дов-Зеэв Бегин вместе с 5 тысячами других евреев города был привезен на реку Буг и утоплен в ней вместе со всеми другими. Это было до окончательного решения еврейского вопроса нацистами и их поклонниками при помощи газовых камер и печей Освенцима. Дов-Зеэв Бегин дрался со своими убийцами до последнего своего мгновения. Фраза, которую он выкрикнул им напоследок, звучала так: «Еще придет месть вам, мерзавцы, вы увидите!»
После войны, размышляя о Катастрофе, Менахем Бегин высказывался в том смысле, что Холокост — не свидетельство смерти Б-га, а, наоборот, свидетельство существования Б-га. Если бы Гитлер не преследовал и не уничтожал евреев, он, чего доброго, мог бы первым создать атомную бомбу, и тогда весь мир превратился бы в огромное кладбище.
Существуют воспоминания Менахема Бегина о том, как он на руках матери прятался от артбстрела под искореженной телегой в разгар Первой мировой войны. Шел холодный дождь, палили ружья и пушки, грохотала война, мать закрывала его своим телом. «Мое поколение находится в пекле беспрерывной войны всю свою жизнь», — рассказывал потом Бегин. Эта фраза говорит о многом.
Необходимое отступление в прошлое.
«Бейтар» — Союз имени Трумпельдора — был основан в Риге в 1923 году группой сионистски настроенной молодежи. Прежде всего эти люди любили Сион. Они не были религиозны, хотя и противились атеизму, верили в будущее, не отказываясь от прошлого, не были социалистами, протестуя против классового эгоизма. Их ни в коем случае нельзя было назвать утопистами — они желали создания еврейского государства в наше время и при жизни нашего поколения.
Вы спросите: что такое сионизм? Так вот, сионизм, по определению, — это любовь к Сиону. То есть «Бейтар» был придуман и создан прежде всего любителями Сиона. В известном смысле «Бейтар» учил молодых людей жизни, учил поведению, учил, как жить, учил, если можно так сказать, стилю жизни. Это обучение юношей необходимо всегда и всем, а в те времена (хотя и в нынешние, конечно, тоже) особенно.
«Бейтар» не нуждался в книгах о сионизме. «Бейтар» был тогда движением, как говорил (с сожалением) о нем один из лучших учителей и воспитателей поколения Исраэль Эльдад (Шайб), «антиинтеллектуальным». Можно считать это утверждение знатока древнегреческого и латинского языков не совсем точным. «Бейтар» тогда, в 20-е годы, был таковым, если сказать точнее.
Участники этого движения тогда считали, что знают о сионизме все, что надо знать. Так они, по крайней мере, думали. Не книги им были нужны, а ружья, гранаты, пулеметы. «Железо». Сам Эльдад не умел стрелять и не хотел (да и не смог) научиться этому делу.
Я несколько раз видел доктора Эльдада на иерусалимских улицах в центре города, хотя он постоянно жил в Тель-Авиве. Это был немолодой, с как бы удивленным, нехарактерным лицом человек в довольно потертом на обшлагах и воротнике демисезонном темно-сером пальто. Это был первый человек, которого я видел в Израиле в пальто в те, 80-е годы. Никто не ходил тогда в пальто, даже ледяной столичной зимой. Разве что мой старый отец, новый репатриант из Ленинграда, да вот доктор Эльдад.
Он не был похож на агрессивного политического деятеля милитаристского толка. Совсем нет.
Исраэль Эльдад быстро шел под резким дождем вниз по улице Элени а-Малка от Русской площади, и толстые линзы его сильных очков были мокры. Шаг его ног небольшого размера был быстр и упруг на крутом, черном от дождя спуске улицы. Он приветливо поздоровался с прохожим, которого видел впервые. Этим прохожим был я. Исраэль Эльдад, знаток латинского и греческого языков, торопился на радиостанцию «Коль Исраэль», где вспоминал в юбилейной программе о друзьях своей молодости — Ури-Цви Гринберге, Йонатане Ратоше (Гальперине) и Зеэве Жаботинском. До сих пор я сожалею, что не набрался смелости и не попытался заговорить с ним или хотя бы просто кивком выдать свое расположение.
Но возвратимся назад, в 30-е годы.
То, что происходило тогда в Европе, было чудовищно. Террор, лагеря, насилие над телами и душами людей, массовые убийства, попрание законов, демократии и правды в России. В Германии же происходящее было еще ужаснее. Надеяться в этой стране было просто не на что.
Но самым ужасным было то, что народ и общество, униженные на Западе, растоптанные на Востоке, не находили в себе мужества и сил сопротивляться и бороться со злом. Можно сказать, что жизнь шла во многом по инерции. Люди мирились со всем происходящим, оправдывали его, надеясь, что все в конце концов образуется. Говорили, что раз происходящее, к счастью, не касается их непосредственно, то и пусть, и слава Б-гу. Жалкие чувства сожаления и смирения перед неизбежностью владели большинством людей. Жизнь текла достаточно вяло, перекатываясь через дни медленно и неизбежно, как судьба.
Руководителем «Бейтара» в Польше с 1929 по 1939 год был Арон Цви Пропес, рижанин, говоривший по-русски, по окончании этого срока уехавший, а точнее, посланный движением в США. Он скончался в 1978 году в Израиле, где отошел от политики, был одним из основателей традиционного Фестиваля искусств.
Это был красивый выдержанный человек, строивший свою организацию как крепость, кирпич к кирпичу, прочно и надежно. Он демонстрировал своим видом и поведением вежливость, корректность, даже отчужденность. Прежде всего Пропес был хорошим администратором, организатором, а дальше — что и как получится. У него были знакомые, но друзей не было. К 1936 году Пропес организовал десятки тысяч молодых людей Восточной Европы в рамках движения, созданного Жаботинским. Последний же, порвав свой депутатский билет в зале 18-го сионистского конгресса в Праге в 1933 году, вышел из Сионистской организации. Все это произошло после того, как на этом конгрессе не была поддержана главная идея и цель жизни русского сиониста — создание независимого еврейского государства в Палестине. «В такой организации мне делать нечего», — воскликнул Жаботинский. В 1929 году англичане лишили Жаботинского права на проживание в Палестине.
Новая Сионистская организация, основанная им в 1935 году, значительного успеха не имела. Для двух параллельных сионистских организаций в анемичном, а точнее, бездеятельном организме галутного еврейства тех лет крови и энергии явно не хватало. Жаботинский, человек блистательный и дальновидный, мог предсказать ближайшее будущее, но он не смог предвидеть темпов развития истории. Он апеллировал к еврейскому народу в Европе, к миллионам обреченных на гибель. Верить в рисуемые Жаботинским картины никто не желал, отталкивая и забывая его слова.
Молодежь, организованная в «Бейтаре», времени ждать не имела и не желала. Люди требовали немедленного действия. Разговоры, плебисциты, конгрессы ребятам из «Бейтара» не импонировали. Они хотели действовать и только ждали, чтобы кто-нибудь сказал, что надо сейчас делать. Но только не ждать. Вся еврейская история двух тысяч лет была сплошным ожиданием, ожиданием чуда. Но чудеса остались в прошлом, сейчас чудес уже не было. Эпоха Арона Цви Пропеса в «Бейтаре» подходила к концу.
Зеэв Жаботинский, родившийся в Одессе в 1880 году, был человеком необычным, чрезвычайно одаренным, оказавшим огромное влияние как на политические события своего времени, так и на отдельных людей, среди которых, бесспорно, находился и Менахем Бегин. Личность этого одесского литератора, как он сам себя иногда называл, с трудом поддавалась пониманию современниками. Но те, кто любил его, были преданы Жаботинскому безусловно.
Вот как писал сам Бегин о своей первой встрече с Наставником:
«Небольшой театральный зал провинциального городка переполнен. Для тебя, подростка, места нет нигде — ни в зале, ни на галерке, ни за кулисами. С огромным трудом пробираешься в оркестровую яму, подползаешь под сцену и слушаешь. Речь Учителя как бы поднимает тебя над действительностью, над театром, над городом. Его слова проникают в тебя. Ты не то что покорен. Ты чувствуешь, что вот это твое, единственное, идея, которой служит твой Наставник. Он спрашивает: «Навсегда?» И ты немедленно отвечаешь, что, конечно, навсегда. Я обручен с идеями этого человека навек».
Когда Бегин это писал, ему было 15 лет. Жаботинский выразил своей речью все то, что, по словам Бегина, было для него самым важным и главным — сионизм, Эрец-Исраэль, создание еврейского государства в ближайшее время.
Хаим Вейцман, который был другом Жаботинского, а потом его политическим противником, так описывал этого человека:
«Он был достаточно некрасив, очень обаятелен, невысок, убедительно говорил, был щедр, всегда готов помочь... И вместе с тем было в нем что-то театральное, аристократическое, нееврейское, необычное... трудно определимое.
Мне представляется, что именно вот это «аристократическое, нееврейское, необычное» и являлось тем секретом огромной популярности Жаботинского у еврейского населения городов и местечек Восточной Европы в те годы».
Предположу, что и юного Бегина он покорил простыми и высокими словами, которыми говорил с залом, не акцентируя, но и не приземляя свои фразы и идеи.
Жаботинский учился в России в гимназии, которую не закончил. В Риме он посещал лекции по праву. Диплом юриста получил позже в Ярославском лицее. Из Италии он писал для одесской газеты статьи, подписывая их псевдонимом «Альталена», что в переводе с итальянского значит «качели». В Италии, откуда он вернулся в Одессу в 1901 году, с ним произошли, а точнее, начали происходить личностные перемены. Именно там под влиянием событий в России он изменил свои планы на будущее. В Италии Жаботинский проникся, а точнее сказать, «заразился» великими настроениями эпохи Возрождения. Многие сулили этому юноше блестящее будущее в русской литературе. Его изданные позже романы, в частности, «Пятеро», а также многочисленные публицистические статьи подтверждают эти мнения и надежды литературоведов и исследователей русской литературы того периода.
Русский писатель-эмигрант М.А. Осоргин так писал в Париже о Жаботинском:
«Я поздравляю евреев, что у них есть такой деятель и такой писатель. Но это не мешает мне искреннейшим образом злиться, что национальные еврейские дела украли Жаботинского у русской литературы... В русской литературе и публицистике много талантливых евреев, живущих — и пламенно живущих — только российскими интересами. При полном к ним уважении я все-таки большой процент пламенных связал бы веревочкой и отдал вам в обмен на одного холодно-любезного к нам Жаботинского».
События в России тех лет (страшные еврейские погромы 1903-1905 годов), по свидетельству очевидцев и самого Жаботинского, повлияли на него столь сильно, что изменили его судьбу, изменили направление его жизни категорически.
Огромные способности этого человека проявились очень ярко уже на начальном этапе его политического пути — это было настоящее призвание его. Будучи руководителем пропагандистского отдела Сионистской организации, Жаботинский в возрасте 29 лет был послан в Кушту, где за короткое время создал газеты на четырех(!) языках: иврите, ладино, турецком и французском. Большинство статей в этих изданиях он писал и редактировал сам.
После возвращения в Россию через год он перевел и выпустил на иврите произведения самых значительных европейских писателей, мечтал о создании еврейского университета в Эрец-Исраэль.
После начала Первой мировой войны Жаботинский был командирован от русской газеты в качестве военного корреспондента на фронт для освещения происходящего. Журналистская судьба занесла его в Египет, где он познакомился с могучим смуглолицым красавцем, любимцем женщин, капитаном русской армии по имени Йосеф Трумпельдор. Тот был героем Русско-японской войны 1904 года, на которой потерял руку. Оба этих незаурядных, темпераментных человека, что называется, мгновенно нашли общий страстный интерес — создание еврейской армии, которая приняла бы участие в освобождении Эрец-Исраэль от турецкого владычества.
Английский офицер высокого ранга, которому Жаботинский представил свой план о создании еврейской бригады в составе британской армии, с ходу отверг его и предложил собеседнику для начала («Не замахивайтесь слишком далеко, сэр», — сказал Жаботинскому генерал) организовать батальон вспомогательных сил. Жаботинский не согласился с англичанином, хотя в словах его и была, и Жаботинский это понимал, большая доля истины. Он хотел слишком многого: он не мог пребывать в ожидании.
Трумпельдор и Жаботинский не смогли прийти к взаимопониманию, они были слишком разными людьми. Жаботинский желал прежде всего политического успеха — он должен был выразиться в создании еврейской армии и прямом участии ее в освобождении Эрец-Исраэль. Трумпельдор, человек военный до мозга костей, с известной долей авантюризма утверждал, что весь мир — фронт и в любом месте, в Галлиполи, например, еврейские солдаты внесут свой вклад в освобождение своей страны.
Они разошлись на этом. Трумпельдор отправился в составе английской армии в Галлиполи, а Жаботинский, загоревшийся идеей создания еврейских полков, поторопился в Англию. В дороге, в итальянском городе Бриндизи, он встретил уроженца Сибири, инженера Пинхаса (Петра Максимовича) Рутенберга, который бежал из России после революции 1905 года. Там он имел непосредственное отношение в качестве эсеровского боевика к убийству агента охранки Гапона. О богатом революционном прошлом этого человека мы здесь говорить не будем — оно заслуживает отдельного романа. Скажем только, что Рутенберг, способный и умный инженер, к тому времени успел в Италии разбогатеть. Он был покорен идеями, планами Жаботинского и немедленно выехал в США для их осуществления.
Жаботинский отбыл из Бриндизи в Лондон и Париж. Русского джентльмена еврейские общины этих городов встретили без воодушевления. Газета «Ди цайт», выходившая в Лондоне на языке идиш, писала о нем скептически, презрительно: «Еврейский юноша, одинокий и никем не любимый, снующий по Лондону и смеющий требовать от общины кровавых жертв посредством гнусных уловок и хитростей...»
За 1916 год Жаботинский смог мобилизовать в Европе около 200 добровольцев в еврейские полки. Цифра показательная. Тогда всерьез и реально можно было обдумывать и планировать создание полноценной 300-тысячной еврейской армии...
И все-таки все эти усилия, все это напряжение, вояжи, связанные с унижением, — все это было затеяно не зря. Хаим Вейцман и барон Ротшильд помогли Жаботинскому попасть в высшие круги британской политики, где идеи последнего были выслушаны не без внимания и понимания.
27 июля 1917 года, за три месяца до принятия знаменитой Декларации Бальфура, полковник Петерсон, командир полка английской армии в Галлиполи, получил приказ о создании пехотного еврейского полка, который отныне назывался «38-й стрелковый полк Его Величества».
Параллельно в Англии был принят закон, который поставил многочисленных еврейских беженцев из России перед выбором — призваться в создающийся 38-й стрелковый полк Его Величества или же вернуться на бывшую родину.
20 тысяч (!) евреев призывного возраста предпочли вернуться из Англии в Россию, где уже полыхала революция и связанные с нею национальные катаклизмы. В 38-й полк, первое воинское еврейское формирование после двухтысячелетнего перерыва, призвалось меньше тысячи человек. Можно посметь и позволить себе предположить, что история еврейского народа могла бы быть иной, не такой, скажем, мрачной, каковой она была в 20-м веке, окажись результаты той мобилизации иными, обратными этим показателям — 20 тысяч человек в армию и 1000 в Россию. Но в истории нет и не может быть сослагательного наклонения. История проста, сурова и не оставляет надежд для тех, кто недостоин этих надежд. К тому же ее нельзя переиграть — это одноразовое действо. Как говорится, все эти вышеприведенные слова лишь «информация к размышлению».
Вот выдержки из частного письма.
«2 ноября 1917 года.
Дорогой лорд Ротшильд,
С огромным удовольствием сообщаю Вам от имени правительства Его Величества декларацию поддержки намерений еврейского сионистского движения, которая была принята заседанием кабинета.
Правительство Его Величества благосклонно отнесется к созданию национального очага еврейского народа и сделает все от него зависящее в поддержке этой цели. Вместе с тем совершенно очевидно, что при этом не будут ущемлены законные гражданские и религиозные права остального (нееврейского) населения Страны Израиля...
Буду вам очень признателен, если вы доведете содержание этой Декларации до сведения Сионистской Федерации.
Искренне ваш Артур Джеймс Бальфур».
В апреле 1920 года арабы устраивают массовые беспорядки в Иерусалиме.
Жаботинский создает в это время в Палестине организацию под названием «Хагана», которая справляется с жестоким и многочисленным противником. Стоит запомнить этот факт еврейской жизни в Палестине.
Через год беспорядки повторяются, на этот раз захватывая не только Иерусалим, но и Тель-Авив-Яффо. Во время только этой волны арабских нападений погибают 43 еврея и 134 ранены.
В Стране Израиля 23 октября 1920 года было зарегистрировано 87 тысяч 790 евреев, которые проживали там постоянно. К 30 июня 1927 года там же было зарегистрировано 150 тысяч лиц этой национальности.
Ставшие «традиционными», арабские беспорядки 1929 года (в частности, страшный погром в Хевроне) унесли жизни 133 евреев, 230 раненых. Заметим, что несколько арабских семей прятали у себя во время хевронской резни преследуемых людей, но огромное большинство арабского населения убивало и казнило ни в чем не повинных людей.
В связи с этими трагическими событиями в стране опять начались споры вокруг того, какой должна быть «Хагана», и о необходимости ее реорганизации в соответствии с твердыми армейскими нормами. Напомним, что англичане, недовольные политической деятельностью и активностью Жаботинского, закрыли ему возможности въезда (возвращения) в Палестину после того, как в 1930 году он поехал с лекциями в Южную Африку. Больше Жаботинский в Эрец-Исраэль не был никогда.
Авраам Теоми был одним из командиров «Хаганы», а после событий 1929 года стал командиром Иерусалимского округа этой организации. Вот что пишет о Теоми и его друзьях историк «Хаганы»:
«...Еще в 20-е годы в Иерусалиме выделялась сплоченная группа командиров, которые видели себя одной семьей и которые (единственные) несли всю ответственность за безопасность граждан города и его окрестностей. Во главе этой группы были два человека — Авраам Зильберг (Теоми) и Авраам Кричевский. Эти люди были тесно связаны с группой прибывших в Палестину в начале 20-х годов репатриантов, которая была известна под названием «одесская команда». Некоторые из этих людей занимали ведущие посты в «Хагане», которая в известном смысле являлась целью всей их жизни. В отличие от пацифистских настроений, царствовавших в те годы в среде большей части еврейского общества в Эрец-Исраэль и бесспорно влиявших на общий настрой «Хаганы», эту группу можно было без оговорок назвать «милитаристской» и по настрою, и по направлению мышления.
В Палестине Теоми работал после приезда, как и подавляющее большинство новоприбывших, на прокладке дорог и строительстве. После присоединения к «Хагане» он энергично требовал придать этой организации военный характер. В Иерусалимском округе «Хаганы» Теоми ввел воинскую дисциплину, обучение владению оружием и был тут же обвинен старшими коллегами в «милитаризме» и даже... в «фашистских нововведениях».
Весной 1931 года Теоми взял отпуск в штабе «Хаганы», чтобы поехать в США по делам своего бизнеса. В дороге он узнает, что американцы отменили ему въездную визу, и тогда Теоми возвращается в Палестину. В Иерусалиме все те же старшие коллеги Теоми не дают ему вернуться на прежний пост в «Хагане» «из-за связей с ревизионистами и попыток забрать единоличную власть» в этой организации в свои руки.
«Узурпатор» Теоми не мог смириться с происходящим — это был не тот человек, не человек смирения. В апреле 1931 года он вместе с верными командирами «Хаганы», которые оставили организацию вместе с ним в знак протеста против организованной чистки, создал новую подпольную группу, которая получила название «Иргун цваи леуми» — ЭЦЕЛ. Или еще просто — Иргун. Из соображений секретности новая организация взяла себе и другие названия — «Иргун Бет», или «Национальная оборона». Штаб новой организации находился в Иерусалиме, отделения ее были в Тель-Авиве, Хайфе и Цфате. Иргун стал всепалестинской организацией. Впредь мы будем в повествовании называть ЭЦЕЛ Иргуном.
Необходимое отступление во времени (иначе говоря, заглядывая в будущее...). На протяжении десятков лет в Эрец-Исраэль беспрерывно лилась человеческая кровь. Евреи столкнулись с противником, на которого не действовали слова и уговоры. Этого противника нельзя было больше и игнорировать, пренебрегать им. Давний спор о том, могут или не могут цели политического сионизма быть достигнуты мирным путем, терял всякое значение перед реальной жизнью, перед суровой действительностью.
В такой ситуации мирное существование для евреев в Эрец-Исраэль было невозможно. В этих условиях и родилась в 1920 году «Хагана» — организация вооруженной еврейской охраны, созданная Зеэвом Жаботинским.
Целью «Хаганы» была безопасность населения, а не победа этого населения над врагом. Правота иллюзорной мысли о том, что еврейская жизнь в стране может нормально продолжаться и развиваться под прикрытием умеренной, оборонческой политики «Хаганы», девизом которой достаточно быстро стала сдержанность, получила временное подтверждение. Кажущаяся неколебимость этого подхода к ситуации в Эрец-Исраэль была быстро разрушена волной очередных арабских нападений на евреев.
В апреле 1920 года арабы проводят массовые беспорядки в Иерусалиме.
Жаботинский создает в это время в Палестине организацию под названием «Хагана», которая справляется с жестоким и многочисленным противником. Стоит запомнить этот факт еврейской жизни в Палестине.
Через год беспорядки повторяются, на этот раз захватывая не только Иерусалим, но и Тель-Авив-Яффо. Во время только этой волны арабских нападений погибают 43 еврея и 134 ранены.
В Стране Израиля 23 октября 1920 года было зарегистрировано 87 тысяч 790 евреев, которые проживали там постоянно. К 30 июня 1927 года там же было зарегистрировано 150 тысяч лиц этой национальности.
Ставшие «традиционными», арабские беспорядки 1929 года (в частности, страшный погром в Хевроне) унесли жизни 133 евреев, 230 раненых. Заметим, что несколько арабских семей прятали у себя во время хевронской резни преследуемых людей, но огромное большинство арабского населения убивало и казнило ни в чем не повинных людей.
В связи с этими трагическими событиями в стране опять начались споры вокруг того, какой должна быть «Хагана», и о необходимости ее реорганизации в соответствии с твердыми армейскими нормами. Напомним, что англичане, недовольные политической деятельностью и активностью Жаботинского, закрыли ему возможности въезда (возвращения) в Палестину после того, как в 1930 году он поехал с лекциями в Южную Африку. Больше Жаботинский в Эрец-Исраэль не был никогда.
Авраам Теоми был одним из командиров «Хаганы», а после событий 1929 года стал командиром Иерусалимского округа этой организации. Вот что пишет о Теоми и его друзьях историк «Хаганы»:
«...Еще в 20-е годы в Иерусалиме выделялась сплоченная группа командиров, которые видели себя одной семьей и которые (единственные) несли всю ответственность за безопасность граждан города и его окрестностей. Во главе этой группы были два человека — Авраам Зильберг (Теоми) и Авраам Кричевский. Эти люди были тесно связаны с группой прибывших в Палестину в начале 20-х годов репатриантов, которая была известна под названием «одесская команда». Некоторые из этих людей занимали ведущие посты в «Хагане», которая в известном смысле являлась целью всей их жизни. В отличие от пацифистских настроений, царствовавших в те годы в среде большей части еврейского общества в Эрец-Исраэль и бесспорно влиявших на общий настрой «Хаганы», эту группу можно было без оговорок назвать «милитаристской» и по настрою, и по направлению мышления.
В Палестине Теоми работал после приезда, как и подавляющее большинство новоприбывших, на прокладке дорог и строительстве. После присоединения к «Хагане» он энергично требовал придать этой организации военный характер. В Иерусалимском округе «Хаганы» Теоми ввел воинскую дисциплину, обучение владению оружием и был тут же обвинен старшими коллегами в «милитаризме» и даже... в «фашистских нововведениях».
Весной 1931 года Теоми взял отпуск в штабе «Хаганы», чтобы поехать в США по делам своего бизнеса. В дороге он узнает, что американцы отменили ему въездную визу, и тогда Теоми возвращается в Палестину. В Иерусалиме все те же старшие коллеги Теоми не дают ему вернуться на прежний пост в «Хагане» «из-за связей с ревизионистами и попыток забрать единоличную власть» в этой организации в свои руки.
«Узурпатор» Теоми не мог смириться с происходящим — это был не тот человек, не человек смирения. В апреле 1931 года он вместе с верными командирами «Хаганы», которые оставили организацию вместе с ним в знак протеста против организованной чистки, создал новую подпольную группу, которая получила название «Иргун цваи леуми» — ЭЦЕЛ. Или еще просто — Иргун. Из соображений секретности новая организация взяла себе и другие названия — «Иргун Бет», или «Национальная оборона». Штаб новой организации находился в Иерусалиме, отделения ее были в Тель-Авиве, Хайфе и Цфате. Иргун стал всепалестинской организацией. Впредь мы будем в повествовании называть ЭЦЕЛ Иргуном.
Необходимое отступление во времени (иначе говоря, заглядывая в будущее...). На протяжении десятков лет в Эрец-Исраэль беспрерывно лилась человеческая кровь. Евреи столкнулись с противником, на которого не действовали слова и уговоры. Этого противника нельзя было больше и игнорировать, пренебрегать им. Давний спор о том, могут или не могут цели политического сионизма быть достигнуты мирным путем, терял всякое значение перед реальной жизнью, перед суровой действительностью.
В такой ситуации мирное существование для евреев в Эрец-Исраэль было невозможно. В этих условиях и родилась в 1920 году «Хагана» — организация вооруженной еврейской охраны, созданная Зеэвом Жаботинским.
Целью «Хаганы» была безопасность населения, а не победа этого населения над врагом. Правота иллюзорной мысли о том, что еврейская жизнь в стране может нормально продолжаться и развиваться под прикрытием умеренной, оборонческой политики «Хаганы», девизом которой достаточно быстро стала сдержанность, получила временное подтверждение. Кажущаяся неколебимость этого подхода к ситуации в Эрец-Исраэль была быстро разрушена волной очередных арабских нападений на евреев.
Менахем Бегин, будущий руководитель «Бейтара» и будущий командир ЭЦЕЛ, как бы наследовал и Жаботинскому и Штерну. Его назначение на пост руководителя «Бейтара» было в известной степени компромиссом. Он завершил политическую метаморфозу ревизионистского движения и сделал это совершенно.
Весной 1939 года Менахем Бегин, горячий сторонник ЭЦЕЛ, был назначен на пост руководителя «Бейтара» и приступил к реорганизации командного состава организации. Параллельно командир ЭЦЕЛ Давид Разиель договорился в Париже о сотрудничестве «Бейтара» и ЭЦЕЛ в Палестине, тогда как в Европе эти организации сохраняли свою самостоятельность. И Бегин, и Разиель были глубоко преданы Жаботинскому.
Любопытно, что в конце 1937 года в Польшу из Палестины прибыли 36 боевиков ЭЦЕЛ для прохождения курса воинского обучения, который продлился 4 месяца. С правительством Польши об этом договорился Жаботинский. Половина из ребят не знала польского языка, так как они родились уже в Стране. Все они вышли из рядов «Бейтара». Инструкторы польской армии получили приказ от своего командования за 4 месяца сделать из этих парней боевых командиров. Задача эта казалась многим польским капралам невыполнимой. Они качали головами и посмеивались в усы: ну опять эти еврейкие фантазии. И тем не менее...
Никогда еще польским офицерам не приходилось иметь дела с такими евреями. Парни работали по 20 часов в сутки. Им не было дела ни до чего: «граната как центр мироздания» — таков был девиз их жизни, краткий и опасный, как сама эта жизнь. Их цель была ясна и проста — 30 грамотных солдат ЭЦЕЛ достаточно для захвата обоих берегов Иордана. Альтернатива этому поступку тоже известна — концлагеря Сталина и Гитлера. «Мессия въедет в Иерусалим на танке» — так говорили курсанты ЭЦЕЛ своим польским наставникам, вызывая у них благоговейный восторг, смешанный почти с ужасом. Профессиональным солдатам было трудно признаться в своих чувствах, но между собой за рюмкой водки они говорили об этих Хаимах, Мойшах, Абрашах, с восторгом и искренним почтением.
Время политики и мудрствований прошло — таково было мнение еврейских курсантов. Наши учителя — польские офицеры, и только они.
Поляки были потрясены тем, что увидели за эти 16 недель в Закопане. Таких учеников у них еще не бывало.
За первым военным курсом должен был последовать второй, для польских «бейтаровцев». У тех была та же психология профессиональных военных: «Гордиевы узлы истории рассекаются мечом». Они не читают книг, но прекрасно собирают ружья и пулеметы и стреляют из любого положения. «Военный сионизм» начинает противопоставлять себя не только «духовному сионизму», но и «политическому сионизму» Жаботинского.
Второй воинский курс не состоялся по причинам организационного порядка.
Но все это было несколько позднее. До этого, как говорится, нужно было еще дожить.
Вот как выглядит Менахем Бегин в эти годы, стоит присмотреться — пристальные острые глаза, сильный оскал зубов, твердые очертания рта, впечатление собранной силы и даже вызова. Низковатый голос и достаточно обычное семитское лицо европейского мужчины. Он чисто и опрятно одет, при любых условиях выбрит, брюки отпарены, башмаки начищены. Никаких следов и даже намека на роскошь в его внешности нет. Никакого барства. Он очень вежлив, внимателен к собеседнику.
Мимо него можно пройти и не заметить сразу, но что-то всегда заставит вас оглянуться и всмотреться в этого человека. Что?
Вернемся назад.
Учился Менахем в городской гимназии, которую закончил с отличием. В этой польской школе, естественно, учились и по субботам. Бегин не писал в этот день, из еврейского принципа. Польские ученики смеялись над ним и бивали его за это. Но и побои ничего не могли изменить. Упрямец со своим старшим братом Герцлем, который учился с ним вместе, не нарушал субботы. Не только и не столько из религиозных соображений, сколько из желания доказать «им».
Когда 17-летний Бегин и на выпускных экзаменах устоял и в субботу ничего не написал опять, то это могло ему стоить поступления в университет. Экзамен все же перенесли на другой день, и Бегин сдал его на «отлично». В это же время 17-летний Менахем Бегин — командир местной группы «Бейтара». Это его занятие Бегин должен тщательно скрывать от гимназического начальства, так как любая политическая деятельность была категорически запрещена. Помимо этого, он давал частные уроки, пытаясь помочь своей семье. На развлечения у него времени не было, да он и не очень любил развлекаться, если сказать честно. У молодого Бегина был другой интерес.
С детства он хотел стать адвокатом и после окончания гимназии отправляется в Варшаву для осуществления этой цели. У него есть письмо от руководителя польского «Бейтара» Арона Цви Пропеса с приглашением помочь в работе центрального органа организации. 1931 год. Юность кончилась. Бегин оставляет отцовский дом, родной город Брест-Литовск и вступает в так называемую взрослую жизнь, которая увлекает его, не разочаровывает.
Университет занимает в его жизни не главную роль, хотя учится он прекрасно. Бегин появляется только на экзаменах, которые сдает на «отлично». Живет очень скудно, дает уроки. Большую часть своего времени проводит в скромном здании, в котором среди прочих организаций находится «комендатура» польского «Бейтара». В коричневой форменной рубашке каждое утро зимой и летом Бегин появляется в этом месте. В руках у него газетный пакет со скудными бутербродами, которые не отличаются разнообразием — ломти черного хлеба, порезанное крутое яйцо.
Обед вместе с другими офицерами комендатуры Бегин съедал в еврейской столовой напротив. Раз в месяц Пропес оплачивал счета своих людей в столовой в том случае, если в кассе организации были деньги, что случалось нечасто. В рабочей комнате его, которую он делил еще с одним офицером, стояла пишущая машинка. Печатать на ней Бегин так никогда не научился и предпочитал писать от руки. Почерк свой он разобрать мог не всегда. То же самое происходило с людьми, которым приходилось читать его бумаги по обязанности. Лишь Йихиель Кадишай, начавший работать с Бегиным много позже, мог расшифровать записи своего босса. Должность Бегина тогда, в начале 30-х, называлась — офицер организационного отдела «Бейтара».
Он был очень худ и бледен в то время. Малозаметен. Выделялся разве что худобой. Многие знакомые подозревали, что он болен туберкулезом и скрывает это. Он носил челку, подражая своему учителю, Жаботинскому, которого боготворил.
Бегин преображался, поднимаясь на трибуну. Он становился уверенным, остроумным лидером, умевшим поразить слушателя, выдержать паузу, сразить противника. Именно таким выглядел Бегин на съезде «Бейтара» в Кракове в 1932 году, когда его впервые услышал и увидел Жаботинский. Тогда-то вокруг 19-летнего еще мальчика начала создаваться аура наследника самого Наставника. Именно таким его увидел и принял сам Жаботинский, человек трезвый, малосклонный к преувеличениям.
В апреле 1936 года в Палестине начались очередные беспорядки (предыдущие волны арабских беспорядков против евреев проходили в 1920-1921 годах и в 1929-м), начатые арабским населением против евреев страны, и британские власти немедленно использовали этот факт для сокращения выдачи сертификатов на репатриацию. Жаботинский призвал собратьев к созданию и развитию «нового национального вида спорта еврейского народа — нелегальной репатриации». Это вызвало резкую реакцию сионистского истеблишмента в Палестине. Против ревизионистов выдвигались сионистскими начальниками обвинения в том, что «они заполняют Страну Израиля шпаной, проститутками и ворами».
Задача организаторов нелегальной репатриации была проста — переправить в Эрец-Исраэль максимальное число евреев, несмотря на запрещения и преграды. Самое интересное, что преграды, создаваемые представителями так называемого официального сионизма, были огромны. Здесь существует разница в подходе к проблеме. Организаторы нелегальной репатриации считали, что совесть, еврейское чувство солидарности могут помочь в их просьбах к еврейским братьям из руководства ишува в Палестине. А братья, как живые люди, возможно, и считали, что да, там, в Европе, грядет трагедия и евреям надо помочь как-то, но только лишь в рамках дозволенного. Нельзя желать недозволенного — так считали они. Нелегальная репатриация казалась начальникам евреев в Палестине преступлением против законного и официального руководства сионизма. В помощи отказывали даже тем, кто уже прибыл нелегальным путем в страну. Довольно скоро в свете складывавшейся ситуации в Европе нелегальная алия выходит из границ партийной политики и становится почти стихийным явлением. Эти попытки привоза (вывоза) евреев из загорающейся Европы на каком-то этапе уже невозможно было регулировать никому. Сегодня ясно, что в годы перед Второй мировой войной единственными(!) людьми, которые делали это угодное Б-гу полезное дело среди всеобщей растерянности и пассивности, была группка всеми отвергнутых, ненавидимых «бейтаровцев».
Кто там сегодня еще помнит эти славные имена, которыми можно гордиться? Кто вообще что помнит?
Стоит назвать их здесь, и это не будет лишним упоминанием. Запомните их: Понемунский и Абраша Ставский в Варшаве, Мордехай Кац в Вене, Эри Жаботинский и Моше Галили и еще десятки других, делавших тогда это святое дело.
Последний нелегальный транспорт перед войной — старый сухогруз «Парита» с 850 еврейскими пассажирами из Польши и Центральной Европы в последних числах августа 1939 года выбросился на побережье Тель-Авива. До начала Второй мировой войны оставалось несколько дней. Общее число нелегально прибывших к тому времени в Эрец евреев достигло за эти годы 10 тысяч человек. Это число могло бы быть раз в 15-20 больше, но руководители официального сионизма не желали исполнять свой долг. Все, что было сделано в этом направлении, было сделано против их воли.
Дорога в спасительную Палестину стоила в Варшаве 600 злотых, которые были далеко не у всех. Авраам (Абраша) Ставский, веселый плечистый парень, с тяжелой нижней челюстью, в надвинутой на лоб шляпе, организатор нелегальной алии, брал с богатых людей больше, для того чтобы у него была возможность отправить и бедных. Вообще стиль его работы мог отпугнуть многих. И отпугивал, кстати. Но он спасал людей от смерти, а для этого все средства были хороши. Он мог выпить, как еще говорили тогда в Польше — «хлопнуть», с офицером пограничной охраны по стакану «сливовицы» без закуски. Этот человек мог легко дать по морде противнику и так же легко перенести ответ — Ставский хорошо держал удар, как говорят в боксе. Его побаивались, он — посмеивался.
Сначала он привез в Варшаву 12 мотогонщиков из Палестины и женил их на 12 местных девушках. Те, таким образом, получили право на въезд в страну. Затем он отвез членов этого хайфского мотоклуба в Ригу, где они переженились во второй раз. В Ковно свадьбы были сыграны в третий раз. Затем он привез группу хайфских докеров, которые продолжили дело мотоциклистов достойно. И попробуйте бросить в Ставского камень за эти поступки. Строжайшие ортодоксальные раввины, регистрируя свадьбы, закрывали глаза на происходящее. Все было правильно и морально в этом деле, все. Для спасения души и жизни человека все можно сделать, как известно, или почти все. Как написано в книге: «Пикуах нефеш», что в вольном переводе значит «спасение души».
Сторонники законности донесли на Ставского польским властям. Он был арестован полицией на улице Варшавы по обвинению в торговле живым товаром. Любопытно, что польская полиция, ознакомившись с подробностями странного дела, освободила Ставского. Летом 1947 года он приобрел в США сухогруз, который сначала представители ЭЦЕЛ в Америке хотели назвать именем Жаботинского. В целях меньшего привлечения внимания корабль назвали «Альталена» — журналистский псевдоним умершего в Нью-Йорке за 7 лет до этого лидера ревизионизма. Через год, в июне 1948 года, Ставский был ранен на борту «Альталены», которая везла оружие и 940 боевиков ЭЦЕЛ из Европы в только что созданный Израиль. Этот корабль был обстрелян с тель-авивского берега регулярными подразделениями израильской армии. Чуть позже Ставский, подстреленный братьями по крови, выполнявшими армейский приказ, скончался от ран в больнице. Об этой истории мы расскажем ниже.
В 1937 году Бегин становится одним из главных действующих лиц «Бейтара» в Польше. Он — официальный исполняющий обязанности «нацива» — коменданта «Бейтара». Жаботинский сказал о Бегине еще в 1935 году: «Он самый молодой из нас, он будет расти и расти. Он достоин уважения, и уважение достойно его».
Несмотря на то что 25-летний Менахем Бегин уже занимал соответствующее положение в иерархической лестнице «Бейтара», был известен как блестящий оратор, был образован и обладал врожденным даром лидера, он был практически, согласно народному изречению, гол и бос. То есть он был всегда одет так, как того требовало положение — чисто и опрятно, но имущества, как такового, у него не было никакого. Жить ему было не на что. Он часто бывал вульгарно голоден, а в своих пропагандистских поездках из-за свойственной ему щепетильности отказывался ночевать у принимавших его людей. И часто, часто бывали ночи, которые этот человек проводил на садовых скамьях в скверах местечек и городов Восточной Европы.
Жаботинский, замечавший очень многое вокруг себя своим пристальным и серьезным взглядом писателя, обратил внимание на положение этого человека. Он потребовал от Бегина немедленно начать стажировку в качестве адвоката и даже попросил одного из своих поклонников, владельца адвокатской конторы в галицийском городе Бориславле, принять его к себе.
В Бориславе Бегин снял комнату. В качестве оплаты он должен был готовить сына хозяев к выпускным экзаменам. Помимо собственно адвокатской работы Бегин объезжал окрестные города и поселения, в которых были отделения «Бейтара». Когда он попал в Дрогобыч, то естественно было получить ему приглашение на обед к местному адвокату Герману Арнольду, активисту движения Жаботинского. За этим обедом он увидел двух 17-летних молчаливых сестер-двойняшек. Он прекрасно разобрался в ситуации, этот щепетильный, чопорный человек в сильных очках, и понял, кто из сестер кто. Тогда же, в тот же вечер, он решил про одну из сестер — Аллу (Ализу), что она будет его женой. Вернувшись в Варшаву, он написал ей письмо — она ответила. Стиль его писем к этой девушке разительно отличался от его суховатой, сдержанной внешности, от его поведения. Почерк его, славившийся неразборчивостью, был понятен Ализе...
Через два года, в мае 1939 года, они поженились. Свадьба состоялась в Большой синагоге Дрогобыча, и на эту свадьбу приехал из Парижа Жаботинский.
Если можно говорить про удачу, то Менахему Бегину повезло с женою. Конечно, он был и сам «виноват» в этой удаче, потому что так точно угадать свою судьбу может не каждый и не всегда. А может, кстати, и просто не заслужить у Б-га. Бегин, вероятно, заслужил, Ализа — тоже. Добавлю, глядя на фотографию молодоженов, сделанную назавтра после свадьбы, что любовь и страсть освещают их лица — прекрасное у нее и сильное мужское у него.
И, конечно, обязательно добавим крепкую фразу про складный, уютный галицийский город, в зелени, в крепких крашеных заборах, в чистых дорогах, ведущих к синагоге, про людей, идущих к ней, в выходных костюмах и белых рубахах с галстуками у мужчин, платьях с отложными белыми воротниками у девушек, и детей, со смуглыми крепкими лицами, сосредоточенно и радостно, с негромкими возгласами бегущих к нарядному молельному дому по тротуару, и нееврейских людей этого места, наблюдающих стандартный, обычный еженедельный сход с как бы невнимательным, но постоянно тлеющим и почти пугающим звериным крестьянским интересом.
Жаботинский был недоволен отклонениями от генеральной линии своих молодых учеников. Он был убежден, что сионистские планы относительно еврейского государства могут быть осуществлены только при посредстве Англии, которую необходимо только убедить действовать в духе Декларации Бальфура. На Жаботинского большое впечатление произвел присланный из Палестины в конце января 1939 года на переговоры в Париже между лидерами ревизионизма и ЭЦЕЛ Давид Разиель.
По одной из свидетельских достоверных версий, Жаботинский сказал Разиелю: «Такого человека, как вы, мой господин, я ждал всю жизнь». Разиель стал главой ЭЦЕЛ. Бегин же на посту лидера польского «Бейтара» сменил Пропеса, который был отправлен в США для организации тамошнего «Бейтара». С марта 1939 года Бегин официально стал главой польского «Бейтара». За пару недель до этого Жаботинский в одном из выступлений в Варшаве сказал переполненному залу (небольшому залу) следующее:
«Три года я обращаюсь к вам, евреи Польши... беспрерывно предупреждаю вас, что катастрофа близка. Я поседел и постарел за эти годы, сердце мое истекает кровью из-за вас, мои дорогие братья и сестры, из-за того, что вы не видите вулкана, который вот-вот начнет извергать огонь уничтожения. Я вижу страшные картины... но еще можно спастись. Вы не раз убеждались, что все мои прогнозы (он так и сказал, этот скромный прорицатель Жаботинский, — прогнозы) оправдывались всегда. Если вы думаете иначе, прогоните меня вон с еврейской улицы, из еврейского дома. Но если вы мне верите, прислушайтесь к моим словам в этот час, уже почти двенадцать ночи на наших часах, скоро начнет греметь последний сигнал... Ради Б-га, братья, спасайтесь, пока это возможно!»
Бегин, став главой польского «Бейтара», принял два важнейших решения. Первое — каждый офицер «Бейтара» обязан пройти курс воинской подготовки. Второе — все денежные ресурсы организации подчинены одной цели — приобретению вооружения в больших масштабах и последующей переправке его в Палестину. Обе акции проводились при активном участии старших офицеров польской армии, которые приняли участие в этом не из любви к евреям, а из желания избавиться от них. Но все это было несущественно, главное — цель.
Стоит отметить, что в это время в нелегальной репатриации из Европы принимает участие и «Хагана», достаточно серьезное, надо сказать, участие посредством своих людей на континенте и в Палестине. Но действия этой организации несравнимы с действиями «Бейтара», хотя бы в силу трагического опоздания с началом работы по спасению европейских братьев.
17 мая 1939 года английское правительство опубликовало «парламентский документ номер 6019», который получил известность под названием «Белая книга». Вот выдержки из этого документа:
«Стремления английского правительства сводятся к тому, чтобы создать независимое Палестинское государство в течение 10 лет. Вновь созданное государство будет осуществлять тесные торговые и стратегические связи с Британским содружеством».
Репатриация евреев в Палестину будет сокращена. Число еврейского населения в стране не будет превышать трети от общего населения Палестины. В ближайшие 5 лет будет разрешена репатриация 75 тысяч евреев, если это позволят экономические условия...
Дополнительная репатриация будет дозволена только в том случае, если арабы согласятся с нею...»
Арабы отвергли «Белую книгу» под предлогом того, что ее предложения недостаточны...
Разиель после опубликования «Белой книги» заявил, что борьба с арабскими экстремистами становится главной для ЭЦЕЛ. Это же мнение было высказано и Жаботинским.
Авраам Штерн (Яир) вместе с группой сторонников утверждал, что организация должна освободиться от диктата Жаботинского и что главный враг евреев сегодня — это англичане. Вот, собственно, вкратце основания для раскола в Иргуне. Это исключая все личные качества участников — амбиции, желание власти и азарт борьбы за нее.
— Представьтесь, пожалуйста.
— Я родился в Палестине в 1928 году. В возрасте 15 лет я присоединился к ЭЦЕЛ. Я жил тогда в Рамат-Гане. В 1947 году переехал в Иерусалим. Участвовал в Войне за независимость, был командиром роты. После войны начал учиться в Иерусалимском университете на факультетах химии, физики и математики. Стал доктором наук по биохимии и получил профессуру в начале 70-х годов. В 1980 году глава правительства Менахем Бегин пригласил меня в свою канцелярию и предложил мне должность руководителя Бюро по связям, известного под названием «Натив». Я должен был сменить на посту начальника Бюро Нахемию Леванона. Я не был знаком с деятельностью «Натива», хотя у меня и был опыт общения и помощи ученым — новым репатриантам из СССР в университете. Я сказал Бегину, что не знаком с этой работой, и он ответил мне: «Так вы выучите это на месте, о чем тут думать?» Бегин говорил со мной до тех пор, пока я не согласился с его предложением. «Много лет вы занимались чистой наукой, — сказал он мне, — пришло время помочь стране». Я сказал ему, что не знаю русского языка. На это Бегин ответил: «Русский язык вам не нужен. Вам нужен английский язык, господин Лапидот. У нас нет отношений с СССР».
Он добавил также, что, по его мнению, я самый подходящий на этот пост человек. «Леванон рекомендовал мне другую кандидатуру, но я предпочитаю вас. Хотел бы увидеть во главе «Натива» человека, которому мог бы безоговорочно доверять», — сказал Бегин тогда.
— Как вам показалось, Бегину было важно, что станут говорить в обществе по поводу его новых назначений, или это не занимало его вовсе?
— Очень важно. Он обращал внимание на очень многое происходящее вокруг. Ему действительно мешало бы, если бы по поводу его людей говорили, что это политическое или, еще хуже, родственное назначение. Именно по этой причине Бегин не «очистил» МИД и руководство СМИ. На мой взгляд, это была серьезная ошибка, так как люди не были ему преданы. В любом случае та наша встреча, на которой он предложил мне должность руководителя «Натива», была самой длительной. Он просто «давил» на меня, и в конце концов я согласился.
— Полученнная вами должность, господин Лапидот, была на уровне министерской? Я спрашиваю для того, чтобы лучше понять масштабы вашей работы!
— Иногда эта должность была даже выше по своим полномочиям, чем министерская. У меня было больше возможностей для действий, чем у отдельных министров, у меня было больше самостоятельности, большие бюджеты. Но формально министром я не был.
— Еврейство СССР занимало у Бегина по своей важности, проблематичности какое место?
— Центральное. Этому есть несколько объяснений. Он, как вы знаете, на себе испытал прелести советского режима, советской тюрьмы. Множество его друзей по ревизионистскому движению прошли тот же горький путь, и он всегда заботился о них, помогал им. То есть отношение Бегина к этому вопросу было прежде всего на личном уровне. Вообще он был сентиментальный человек, очень сильный, но все-таки сентиментальный.
Но, конечно, существовал и еще один аспект его отношения к этому вопросу — государственный. Все годы Бегин утверждал, что в СССР находится самый важный еврейский потенциал для репатриации в Израиль. Он искренне верил в то, что можно открыть накрепко закрытые ворота СССР. Я думаю, что мы успели на этой арене борьбы сделать немало. Нам сопутствовал успех, сказал бы я так. Это была очень большая должность. Бегин, со своей стороны, дал мне полную свободу действий.
— В период вашего постоянного рабочего общения Бегин уже находился в депрессии. В чем это выражалось?
— Он стал несколько пассивен к происходящему, болезнен. Я не думал, что он хочет выйти в отставку, но отчетливо видел, что Бегин находится в плохом состоянии. Перед одной из его поездок в США, а он всегда приглашал меня лететь с ним, так как вопрос советского еврейства всегда обсуждался на встречах с американскими руководителями и он нуждался в моей помощи, в получении необходимой информации, я подготовил по его просьбе некий важный документ. В нью-йоркской гостинице «Уолдорф-Астория» должно было произойти заседание, на котором предстояло обсуждать проблемы евреев СССР. Бегин попросил меня встретиться с ним за некоторое время до заседания, чтобы он мог ознакомиться с данными, приготовленными специально для него, выяснить проблемы, понять. Вдруг, как это нередко бывает, в последнюю минуту выясняется, что документ этот у его помощников пропал. Бесследно. Найти его невозможно. К этому часу у Бегина на дополнительные разговоры со мной времени совершенно не было. В конце концов мы договорились с Йихиелем1, что я передам Бегину самую важную информацию перед заседанием, так как без этого Бегин не будет готов к переговорам.
Мы договорились, что я встречусь с ним в лифте и помимо нас там будет только охранник. Так и было. Бегин спросил меня: «Есть ли у вас что-либо написанное об этой проблеме, господин Лапидот?»
Я вынул копию пропавшего документа и передал ему. Он взял бумаги и проглядел их во время поездки в лифте. Сколько это может занимать времени? Ну, несколько минут, не больше. Он буквально фотографировал взглядом эти листы. Мне вообще казалось, что он их и не читал, а только проглядывал. Я паниковал, считая, что заседание будет провалено. Через несколько минут на этой встрече Бегин слово в слово повторил то, что было написано в тех бумагах. Я был потрясен. Таких невероятных человеческих возможностей, такой концентрации внимания, памяти я больше не встречал.
— Вы часто беседовали с ним с глазу на глаз, на личном уровне?
— Достаточно часто. Расскажу вам историю одного разговора с Бегиным, который касался резни в лагерях беженцев Сабра и Шатила в Ливане. Все это происходило под Новый еврейский год. Я должен был с ним встретиться перед моей поездкой в США. Я пришел в его канцелярию, и Йихиель сообщил мне, что Бегин отменил все встречи и не готов никого видеть. Я попросил Кадишая, чтобы он только сказал Бегину обо мне. Если он не захочет увидеть меня, то я пойму это. Кадишай вернулся через минуту и сказал, что Бегин ждет меня. Я был уверен, что Бегин хочет говорить со мной о проблемах советских евреев, так как это действительно занимало его.
Но неожиданно Бегин заговорил о трагедии Сабры и Шатилы2. Бегин тогда рассказал мне, что к нему после экстренного субботнего заседания правительства подошел Йосеф Бург, который был тогда министром внутренних дел Израиля, и спросил:
— Почему я должен брать на себя ответственность за происшедшее, когда я даже не знал об этом ничего, я не знал, что все это вообще существует на белом свете?
— Вы ответственны, господин Бург, — сказал Бегин, — потому что существует коллективная ответственность правительства за все происходящее, как, например, я взял на себя ответственность за боевую операцию в деревне Дир-Ясин, не зная абсолютно ничего о ней.
Тогда я впервые услышал, что Бегин ничего не знал об операции в Дир-Ясине. Я не знал, что ему сказать, так как был уверен в том, что он знал все о той операции. «Я был командиром ЭЦЕЛ во время проведения той операции и потому несу полную ответственность за все. Не важно, знал я о происходящем или не знал» — так сказал мне Бегин. Необходимо объяснить здесь, почему он не знал об операции в Дир-Ясине. Он не знал о той операции, потому что армейская связь тогда у нас была очень примитивная и существовали серьезные опасения подслушивания. Если бы арабы узнали, что намечается операция в Дир-Ясине, то все бы сорвалось, пропал бы элемент неожиданности. Потому-то Бегин и дал разрешение командующему округом принимать решения о проведении боевых операций единолично. Бегин знал только, что намечается операция. Он не знал, где и когда эта операция пройдет.
— Когда вы впервые увидели Бегина, познакомились с ним, господин Лапидот?
— Я увидел его впервые в июле 1948 года. Я поехал тогда из Иерусалима в Тель-Авив в отпуск. Я приехал встретиться с семьей после того, как долгое время обо мне вообще не было известно, жив я или мертв. Себе я сказал тогда, что я обязан увидеть Бегина, попытаться встретиться с ним. Я знал, где он находится, и прибыл в то место. Это был целый дом, занятый ЭЦЕЛ и его различными отделами. Я представился на входе охране как Нимрод из Иерусалима — Бегин знал меня под этим именем, так как посылал мне телеграмму с благодарностью за боевую операцию в Рамат-Рахель.
Я поднялся на третий этаж и зашел в комнату, встал по стойке «смирно». Он поднялся мне навстречу, пожал руку, обнял и сказал: «Я рад видеть вас».
Человека, которого я увидел, можно было бы описать следующим образом: среднего роста, в очках, усат, очень много курит. Комната была пуста, только стоял большой стол, книги. Все. Ни телефона, ни, кажется, даже радиоприемника не было. Тогдашние радиоприемники были большого размера, и если бы аппарат стоял, то я бы его заметил. Галстука у него не было, пиджака тоже, обычная одежда обычного человека. Все было на нем выглажено, чисто, достаточно стандартно.
Должен сказать, что молчащий Бегин не производил, не должен был производить большого внешнего впечатления — зубастый, невысокий, на мой взгляд, некрасивый, с толстенными линзами очков.
Но я просто обязан рассказать здесь о встрече Бегина с президентом Еврейского конгресса Эдгаром Бронфманом, свидетелем которой мне довелось быть.
Перед сессией Еврейского конгресса в Иерусалиме в поддержку советского еврейства Бронфман созвал заседание Конгресса в Париже. На этом заседании Бронфман намеревался провести решение, в котором Еврейский конгресс противился бы проведению сессии в защиту советского еврейства в Иерусалиме. Как только мне стало это известно, я встретился с Бронфманом и спросил его, как он может так поступать.
Бронфман был надменным человеком с огромным личным состоянием, которое во многом определяло его поведение. Он сказал мне:
— Если вы желаете, то можете выступить на заседании в Париже и попытаться убедить депутатов не принимать этого решения, сэр.
Я немедленно вылетел в Израиль и доложил Бегину об этой встрече и беседе с Бронфманом. Бегин выслушал меня и ответил: «Кто, вообще, такой этот Бронфман, а?! Они могут там, в Париже, принимать любое решение. Еврейский конгресс будет заседать здесь, в Иерусалиме».
Я сказал Бегину, что намереваюсь лететь на это заседание Конгресса в Париж, и он ответил мне, что никаких проблем с поездкой у меня не будет, поскольку я еду туда выступать, а не переубеждать. И я действительно полетел в Париж и сказал на том заседании достаточно взволнованную речь в пользу проведения сессии Еврейского конгресса в Иерусалиме. Моим секретным аргументом в этом сложном споре было послание отказников из Москвы, в котором говорилось о том, что они заинтересованы в проведении сессии Конгресса в Иерусалиме.
После этого президент Конгресса Бронфман предложил делегатам не принимать конкретного решения по вопросу о месте проведения Конгресса. Бронфман был направлен в Израиль на встречу с Бегиным, на которой должен был передать ему послание Конгресса.
Встреча Бронфмана с главой правительства Бегиным состоялась через два дня. Я сообщил Бегину о том, что произошло в Париже сразу после заседания. К моему удивлению, Бегин находился в прекрасном расположении духа, на пике, так сказать, своего обаяния, красноречия, возможностей. Это было в 1981 году, еще была жива его жена Ализа. Бегин попросил меня присутствовать на его встрече с Бронфманом.
Вот как проходили эти переговоры. Бронфман был принят Бегиным в его канцелярии в кнессете. На встрече присутствовали Бегин, Бронфман, Исраэль Зингер — секретарь Всемирного еврейского конгресса и референт главы правительства по делам диаспоры Йегуди Авнер.
Бегин сделал из Бронфмана, уверенного, сильного человека, за короткое время, как говорят в народе, отбивную котлету, и не одну, кстати. Бронфман совершенно не знал иврита. И началось с того, что Бегин сказал Зингеру: «Вы переводите, пожалуйста, господину Бронфману, мои слова. Ведь вы, кажется, состоите в той должности при господине Бронфмане, которая называлась в старой России «ученый еврей» при барине, не слишком много знающем и понимающем».
Зингер побледнел и не нашелся, что сказать.
Бегин продолжил и сказал Зингеру: «А сейчас переведите, пожалуйста, мои слова уважаемому господину Бронфману на английский». Зингер начал заикаться. После того как Бронфман услышал Зингера, он почувствовал себя неловко и начал ерзать в кресле. Тогда Бегин произнес небольшую речь по-английски. После него говорил я. Бронфман молчал все это время. Человеку, попавшему в эту комнату со стороны, немедленно было бы ясно, кто здесь хозяин, а кто — провинившийся ребенок.
Я ждал, что Бронфман наконец заговорит, так как он еще в Париже обещал сказать Бегину все, что он думает о создавшейся благодаря нам ситуации. Но Бронфман так ничего и не сказал тогда. Бегин посмотрел на него и заявил, что по его мнению, заседание закончено. Тогда Бронфман сказал ему по-английски: «Господин Бегин, что я могу сделать для вас?»
Бегин ответил ему: «Если вы спрашиваете, то я могу вам объяснить». Несколько минут Бегин объяснял Бронфману, что тот может и должен сделать. В конце монолога Бегин сказал: «Передайте им (делегатам), господин Бронфман, то, что мы рассказали вам здесь сегодня».
Мы выходим из канцелярии премьера, и Бронфман говорит мне: «Какая прекрасная была встреча у нас». Я тогда, помню, подумал, как Бегину удалось все так быстро расставить по своим местам. Он был бесспорно доминирующей, сильной личностью, которая строила при желании любую ситуацию в необходимом ей русле.
Необходимое отступление.
17 мая 1939 года английское правительство опубликовало «Парламентский документ 6019», который стал известен как «Белая книга». В этом документе англичане конкретно представили намерения своей государственной политики по отношению к Эрец-Исраэль.
«Правительство Его Величества стремится к созданию независимого палестинского государства в течение ближайших 10 лет. Это государство будет надежно связано с правительством Объединенного Королевства. Эти связи будут обеспечивать торговые и стратегические нужды двух стран в будущем».
Для того, чтобы обеспечить арабский характер будущего государства, англичане намеревались сократить еврейскую репатриацию до размеров, составляющих не более трети от общего числа граждан его. В течение 5 лет будет разрешено прибытие 75 000 евреев в Палестину, «если это позволят социальные и экономические условия в стране». После этого всякая дополнительная репатриация в Палестину будет запрещена. Евреи будут въезжать в страну только в случае «арабского согласия»...
Так это делалось в Лондоне за три с половиной месяца до начала Второй мировой войны.
Пояснения профессора Йегуди Лапидота.
«Белая книга», в принципе, является официальным подтверждением государственной английской политики, начало которой лежит в 1920 году. Напомню, что Англия получила мандат на базе Декларации Бальфура. Так написано в «контракте» международного сообщества. Основной идеей Декларации Бальфура является создание национального дома для еврейского народа. Очевидно, что все это было возможно и реально только при свободной репатриации евреев в Эрец-Исраэль.
Эти замечательные идеи продержались нетронутыми до 1921 года, когда в стране прошли арабские антиеврейские беспорядки, и Верховный комендант Палестины Герберт Самуэль пришел к мнению о невозможности осуществления Декларации Бальфура.
На первом этапе Самуэль решает временно приостановить репатриацию. Арабы требовали от англичан осуществления трех важнейших условий: прекращения еврейской репатриации в Эрец-Исраэль, запрета продажи земель евреям, создания палестинского правительства в Палестине. Самуэль смог успокоить арабских лидеров приостановлением еврейской репатриации. После этого было решение Уинстона Черчилля, тогдашнего министра колоний, о продолжении свободной репатриации «в соответствии с экономическо-социальными возможностями в стране». Кто определяет эти... возможности? Правительство.
Можно определять эти возможности в связи с теми или иными политическими раскладами. То есть и за и против в зависимости от политических нужд. И эти решения принимались уже в 1920-1921 годах. Затем в 1930 году специальная комиссия новыми постановлениями еще более усилила так называемый социально-экономический аспект репатриации.
Даже если экономические возможности для репатриации в Палестине существуют, но у арабского населения наблюдается безработица, то и тогда существует запрет на репатриацию евреев. В общем, еврейское существование в Эрец-Исраэль, если говорить другими словами, становилось невозможным. В «Белой книге» наличествуют три важнейших элемента, касающиеся жизни в Палестине на ближайший период времени.
Первый — полное приостановление репатриации после того, как в ближайшие 5 лет в страну смогут прибыть по 15 тысяч репатриантов ежегодно. Но через 5 (пять) лет — ворота Палестины для евреев закрываются.
Второй — запрет, в соответствии с решениями Верховного коменданта, на продажу евреям земель в отдельных районах Палестины — в Иудее, Самарии и в большинстве районов Галилеи. Для свободной продажи земли еврейским поселенцам остался участок побережья Средиземного моря от Ришон ле-Циона до Нагарии.
И третий элемент, не менее важный, чем предыдущие, — создание Палестинского государства в Стране Израиля. В этом государстве евреям отводилась роль постоянного национального меньшинства. В «Белой книге» дотошно отмечается и количество этого еврейского нацменьшинства в Палестинской стране — одна треть, не больше, от общего числа ее граждан. И власть в этой стране всегда у арабов.
Таким образом, можно сделать вывод из всего вышесказанного: «Белая книга» — официальное предательство английским правительством мандата, полученного от стран международного сообщества.
Таков был общий фон политического развития событий в Палестине в канун начала Второй мировой войны (1 сентября 1939 года).
Ничего радостного не ожидало, судя по всему, еврейский народ в ближайшие годы как в Европе, так и в Палестине.
В конце августа 1939 года был подписан договор о ненападении между между СССР и Германией. В Польше начался массовый призыв резервистов. Бегин предложил министерству обороны Польши проект, согласно которому призванные в армию евреи сражались бы с нацистами под своим национальным флагом. Но времени на рассмотрение этого предложения уже ни у кого не было — 1 сентября немцы атаковали Польшу.
Вот что рассказывает об этих днях 1939 года Исраэль Эльдад, работник штаба «Бейтара» в Варшаве:
— 5 сентября в штаб торопливо забежал Ури-Цви Гринберг. С порога он закричал: «Что вы здесь делаете? Все кончено, надо немедленно бежать». Мы не поняли. Ури показал рукой на карту Польши, на реку Буг и пророчески сказал, как это и полагается поэту: «Смотрите, досюда дойдут русские, а на западе будут немцы. Через две недели все будет кончено».
В тот же день Гринберг смог уехать из Варшавы к польско-румынской границе, пересечь ее и добраться в конце концов до Палестины. Назавтра эта граница была перекрыта.
Той же ночью Варшаву уже бомбили гитлеровские бомбардировщики, почти не встречая сопротивления польской армии... Все завершалось в этой стране гораздо быстрее самых мрачных пророчеств. На смелость и доблесть солдат Польши надеялись многие, но против немецкой машины этого было недостаточно.
6 сентября 1939 года Бегин и Фридман-Елин с женами, забив походные рюкзаки до отказа продуктами и вещами, отправились из дома Рахели (старшая сестра Бегина) и Йегошуа Гальперина на вокзал, который был переполнен тысячами людей — все хотели оставить обреченный город. Куда угодно, только прочь отсюда, дальше, дальше от воя пикирующих бомбардировщиков, от судьбы...
Фридман-Елин, сильный физически человек, смог пробиться к билетным кассам.
— Четыре билета на Львов, — сказал он в окошко.
— На Львов больше поездов нет.
— А куда есть поезда?
— В Вильну, — сказала кассирша. Вильной тогда называли город Вильнюс.
— Давайте четыре до Вильны, — сказал Фридман-Елин.
Их поезд до Вильны дойти не смог. За два дня они проехали 70 километров, надолго застревая на перегонах из-за немецких бомбежек. В конце концов поезд был разбомблен, и после этого они пошли пешком и неделю передвигались по грунтовым дорогам, по обочинам, питаясь хлебом. Женщины стирали в лесных ручьях белье... Многие тысячи людей шли тогда на восток от немца, на всякий случай скрываясь в придорожных кустах и в полях нескошенной пшеницы. Они оказались во Львове, где пути двух этих пар разошлись. Фридман-Елин отправился к румынской границе — выяснить возможности ее перехода, а Бегин с женой в нанятой телеге поехали в Дрогобыч к родителям Ализы. В конце концов в октябре 1939 года Бегин с женой оказался в Вильнюсе, где они прожили в качестве польских беженцев ровно один год.
Сначала полтора месяца Бегин и Аля, а также Шайб с женой Батьей (все пришли в этот дом вильнюсских бейтаровцев поодиночке, как бы незнакомые друг с другом) прожили у родителей Исраэля Эпштейна на Мало-Стефаньской (ныне Квашенная улица), 21, в двухкомнатной квартире на третьем этаже многоквартирного дома. Спали на полу, пили кипяток. Хозяйка дома поставила на стол, по рассказу Шая Эпштейна, младшего брата Исраэля, банку малинового варенья, но гости не притрагивались к нему, пили пустой кипяток. У Шая был отрез английского сукна на костюм. Он взял материал и пошел на Рогатки, куда приезжали крестьяне с продуктами на обмен, потому что рынка уже не существовало, и поменял у хуторянина на почти полный мешок картошки.
— Четыре километра до дома я тащил его на плечах, передыхал, оглядывался, убеждался, что никто не следит, не хочет ограбить, шел дальше, — рассказал Шай Эпштейн, крепкий литовский человек, «бейтаровской» закалки, который, по его словам, все помнит, «как сейчас это было».
«Принес картошку, мама поставила чугунок на огонь, и Шайб сказал ей, что «надо варить в мундире», то есть с кожурой. Так она сварила этот котелок, все кушали картошку, и Шайб все говорил, чтобы не очищали от кожуры: «так тоже очень хорошо и полезно». Все ели так, с кожурой, Бегин ел медленно, степенно, не торопился. Он был особый человек, сразу это было заметно. Такие люди часто не встречаются, не знаю, как объяснить. Раз на поколение такой человек рождается. Вежливый, у него как бы еще одна жизнь происходила за этой внешней, это было видно. Если он кого-то вычеркивал из знакомых или, например, подозревал кого-то в чем-то, то такой человек переставал для него существовать. Ничего не помогало. Он не мирился никогда.
Говорил таким хриплым голосом, очень веско говорил, все слушали. Потом, через месяц примерно, стало опасно у нас, ходили всюду доносчики, разнюхивали, свои были люди, всех знали, служили честно. Под Вильнюсом мы нашли домик на отшибе, жили две польские женщины, мать и дочь, их мужья, дети были в польской армии. Там поселили Шайба с Батьей и Бегина с Алей. Там его, Менахема, и арестовали».
Эпштейн, быстро, не по годам, двигаясь, сделал чай для гостя и себя, принес щедрые бутерброды, поправил галстук.
«Я здесь в 1948 году работал строительным рабочим. Вот в один день, в середине, или нет, уже в конце рабочего дня, я узнаю, что вечером Бегин впервые выступает после подполья официально в Петах-Тикве. Я как был, заляпанный, грязный, пошел туда. Стою в стороне. Бегин поднимается на трибуну и говорит мне: «Иешаягу, что с тобой?» Узнал меня, значит, сразу, только глянул. Никогда и никого он не называл сокращенными именами, кличками, только полным именем.
К вечеру там, в кафе, эцеэлники делали что-то вроде банкета, Бегин мне велел прийти. Я пришел домой, помылся, приоделся, пришел. Стоит на дверях какой-то тип, не пускает меня: «Ты кто такой?» — «Я такой, говорю, меня Бегин позвал». А он мне: «Видали мы таких, еще чего, Бегин его позвал» — и не пускает. Бегин увидел с другого конца зала, пришел, взял меня за рукав и втащил внутрь. Ну, мы сидели, вспоминали всех тогда...»
1940 год. Литва в это время была независимой и к тому же нейтральной страной. В Вильнюсе и в его пригородах к весне 1940 года находились сотни, если не тысячи людей, сумевших убежать от немцев и прорваться через советские пограничные кордоны. Из Палестины неожиданно прибыли сертификаты на въезд в страну, два из них предназначались для представителей ревизионистского движения. Бегин отказывается использовать свой статус: «Я остаюсь здесь со своими людьми». Позже прибыли еще сертификаты, но Бегин упрямо настаивал на своем и не хотел оставить людей «Бейтара» в неизвестности и опасности.
Тогда, к весне 1940 года, было уже очевидно, что СССР в ближайшее время приберет к рукам все прибалтийские республики. Отсчет государственного времени этих стран шел на недели. И так и было.
С октября 1939 года в Литве находилось на трех военных базах в Алитусе, Вильнюсе и Каунасе от 12 до 30 тысяч советских солдат. Армия СССР соблюдала строжайший нейтралитет, ни во что не вмешиваясь. 12 июня 1940 года СССР предъявил ультиматум всем трем прибалтийским республикам. Коммунист Юстинас Палецкис, выпущенный из тюрьмы, с 15 июня стал президентом Литвы вместо Антанаса Сметоны. Другой коммунист Антанас Снечкус стал начальником департамента безопасности Литвы. 17 июня из тюрем были освобождены все политзаключенные этой страны. Стоит запомнить этот очень немаловажный факт. Тюрьма при сильной власти, особенно такой, какой была власть советская, пустой быть не может (и не бывает).
Вновь организованная Служба безопасности Литвы параллельно начала как кадровую, так и организационную перестройку, которая закончилась к концу августа того же года, когда для усиления органов из Москвы прибыла группа офицеров НКВД.
Там же, в Вильно, в августе из радиопередачи своего любимого Би-би-си Бегин узнает о смерти в Нью-Йорке Зеэва Жаботинского. Это печальное событие произошло 4 августа 1940 года.
Бегин любил Жаботинского, как отца, и почитал его как учителя и народного лидера, самого яркого за последние поколения у еврейского народа. Со временем Бегин уяснил, что и Жаботинский, несмотря на свою сдержанность, чувствовал к нему особое расположение. Узнав, что Бегин пропал в Варшаве, Жаботинский очень беспокоился и завалил центр Красного Креста просьбами найти Бегина и спасти его.
В день Поминовения лидера ревизионизма группа ревизионистов (десятки людей — напомним, что в Литве советская власть) собралась на кладбище Вильны, чтобы почтить память великого человека. Бело-голубой флаг развевался над головами людей. Бегин произнес слова песни «Бейтара» своим глуховатым сильным голосом. Затем лидер «Бейтара» сказал собратьям: «Мы еще заслужим право воевать за Сион и для Сиона... Но если этого права мы не получим, будем лишены его, то мы будем страдать за Сион... Что бы ни случилось, наш обет мы исполним». Все это происходило в обстановке секретности, под прикрытием чужих похорон. Ни о какой гласности происходившей церемонии речи быть не могло — советская власть стояла на пороге, грозя, так сказать, классовым штыком. Люди отлучились на несколько минут, сказали слова в память о Жаботинском и вернулись к похоронам местного еврейского писателя, происходившим неподалеку.
А началась история настоящих отношений Менахема Бегина, польского беженца из Варшавы, с советской властью и ее представителями в первых числах сентября 1940 года.
«Вас просят зайти в горсовет, комната 23, с 9 до 11 часов утра, в связи с рассмотрением вашей просьбы». Такую повестку из Вильнюсского горсовета получил Менахем Бегин через месяц после того, как Советский Союз подчинил своей военной и политической власти Литву, Латвию и Эстонию. В местные органы внутренних дел уже прибыли (с конца августа) «советские сотрудники», и работа литовского НКВД резко активизировалась. Об этом рассказал мне работник литовских «органов» НКВД, попавший туда на работу прямо из тюрьмы, где провел шесть лет за коммунистическую деятельность. Руководителем Вильнюсского управления госбезопасности НКВД был назначен присланный из Москвы генерал Быков (майор госбезопасности), еврей по национальности. Потом, через 15 лет, он был расстрелян по так называемому «бериевскому» делу. Он и утвердил арест беженца из Варшавы, еврея по национальности, адвоката по специальности, уроженца города Брест-Литовска, 1913 года рождения, Бегина Менахема Вольфовича, за антисоветскую работу, резко враждебную существующему в СССР строю. Постановление на арест и обыск выдал старший оперуполномоченный Второго отдела ГУГБ, лейтенант госбезопасности Гольдин. Справа вверху на постановлении от руки кто-то совсем уж с невероятной властью написал «Согласен», неразборчивая подпись и дата — 20.09.1940.
И еще одно пояснение к происходившему тогда.
В период между разделом Польши и падением Парижа Москва ограничивалась, как уже говорилось выше, «военными базами», сданными в аренду правительствами Таллина, Риги и Каунаса. Правительства эти не были коммунистическими, скорее, наоборот. Но в переходный период большевики педантично, демонстративно соблюдали принцип невмешательства во внутренние дела «настоящих хозяев баз». После падения Парижа правительства Литвы, Эстонии, Латвии пали одно за другим все в тех же Таллине, Вильнюсе и Риге. Антонас Сметона 15 июня сложил с себя полномочия президента Литвы и ушел через границу. Вместо кабинетов, «сдававших в аренду» военные базы, были мгновенно, в одну ночь, сформированы коммунистические правительства, радостно приветствовавшие «освободителей», пришедших с Востока.
Тогда-то многие жители Литвы стали получать повестки и приглашения в самые невероятные организации, о существовании которых они не догадывались. Бегин был приглашен в Вильнюсский горсовет. По свидетельству все того же отставного сотрудника НКВБ Литвы подполковника Н.Н. Д-го, вызовы в нейтральные органы местной и муниципальной власти этой страны практиковались для того, чтобы органам государственной безопасности (службе наружного наблюдения этой организации) легче было выйти на свои объекты и начинать работу по отслеживанию немедленно, не теряя времени на розыски интересующих их лиц. Работы у НКВБ Литвы с середины августа стало очень много, надо было разобраться с врагами, заполнить пустующие камеры в тюрьмах, выявить сочувствующих врагу и прочее.
О происходивших с ним событиях того времени Менахем Бегин написал сам в книге воспоминаний «В белые ночи». Бегин не пошел в горсовет, потому что справедливо считал, что ему там делать нечего. Не стал он и скрываться. Через несколько дней польские беженцы, обитатели пригородного дома в Павильнас, улица Кренто, 10, обнаружили слежку за собой. После этого, в ясный осенний день три человека в гражданской одежде явились за Бегиным. После препирательств Бегин задал им неожиданный вопрос, который советский человек задать в те годы не мог в принципе:
— А ордер на арест у вас есть?
Он понимал, что ареста этот вопрос не отсрочит, и все же задал его. Бегин был человеком пунктуальным, хорошо знал законы. К тому же у него, как не у советского человека, не было этой истерической боязни страшной конторы, которую гости представляли так деловито и цепко.
— Ордера на арест у нас сейчас нет, но вы правильно заметили: мы пришли вас арестовать и имеем право применить силу, если вы откажетесь идти с нами добровольно, — сказал старший над пришедшими.
— Хорошо, хорошо, — сказал Бегин, — теперь мне ясно, что вы пришли арестовать меня. Позвольте мне только собрать вещи.
Ордер на обыск и арест Бегину предъявили позже.
«Мы снимали этот дом вместе с супругами Шайб (помимо нас в доме жили еще два человека). Батья Шайб вдруг заплакала. Я ее попытался успокоить. Моя жена не плакала: к моему аресту она была внутренне готова. С Исраэлем Шайбом мы обменялись мнениями относительно позиции в нашей шахматной партии, которую мы играли и которую прервали нежданные гости, — писал через много лет Бегин в своей книге. — Жена предложила гостям чай. Они посмотрели на нас с недоумением, поблагодарили, но вежливо отказались, заметив, что не могут больше задерживаться. Я взял с собою буханку хлеба. Начистил ботинки. Добавил к хлебу две книги: одна из них была Танах, а другая — повесть Андре Моруа о Дизраэли. Жене позволили проводить меня до машины. Я сказал, что, видимо, скоро вернусь, но в любом случае прошу ее не нервничать, не вызывать жалость у людей. «Не волнуйся, все будет в порядке», — ответила она.
— Скажи Шайбу, что у него было преимущество в последней партии, и можно считать, что он ее выиграл, — попросил я ее напоследок.
— Не забуду, скажу, — сказала Алла».
Бегина привезли в длинное серое здание на центральной улице Вильнюса — управление НКВД. Вот что он пишет про первый допрос.
«Я не заметил ничего особенного ни во внешности, ни в поведении своего визави. Он был в гражданском сером костюме и при галстуке. Был немного похож на еврея, но с уверенностью этого сказать было нельзя. Даже если его мать зажигала в канун субботы свечи, мне это не сулило поблажек.
— Я задам вам несколько вопросов. Если ответите искренне, как честный человек, тут же вернетесь домой. Вы женаты?
— Да.
— Сколько ей лет?
— Двадцать.
— Молодая. Наверняка ждет вас. Но не беспокойтесь, как только ответите на вопросы, вернетесь к ней. Вы должны себя считать свободным человеком, а не арестованным. Говорю вам еще раз, вы не арестованы, а приглашены на беседу со мной, и в вашей власти решить, вернетесь ли вы домой. Все зависит только от вас, — сказал он почти сочувственно».
Предположу, что у работников НКВБ, служивших как бы за границей, во всяком случае, в новом и малоизвестном краю, еще не было жестких, четко разработанных инструкций, они еще не знали, что можно делать и говорить, а чего нельзя. То есть основная линия работы была, конечно, известна, но, так сказать, привнесения, добавки еще не отработаны. Личная инициатива следователей пока не поощрялась, коммунисты еще только укреплялись на новом месте, все было впереди. «Никого из спрошенных мною заключенных в НКВД не били, не пытали, хотя и бессонница тоже была методом воздействия очень существенным», — утверждает Бегин.
Еще один отрывок из книги воспоминаний Бегина.
«— Кто вы? Вы политический деятель? — спросил следователь.
— Да.
— Какой?
— Сионист.
— Членом какой сионистской организации вы являетесь?
— «Бейтар».
— Вы были рядовым членом организации или состояли в руководстве?
— Состоял в руководстве.
— Какой вы занимали пост?
— Возглавлял организацию «Бейтар» в Польше.
— В этой организации было много людей?
— Да, десятки тысяч.
— Очень хорошо. А теперь расскажите мне все, все до конца о вашей антисоветской деятельности в Вильнюсе, — сказал следователь.
— В такой деятельности я не участвовал, — сказал я.
— Врешь!! — заорал следователь. — Врешь!!
До этого момента он был вежлив, обращался ко мне на «вы», говорил тихо. В моем положении не стоило, может быть, обращать внимания на такие мелочи, но недостатки воспитания и, как еще говорили, «пережитки прошлого» не позволили мне промолчать.
— Я читал, — сказал я ему, — что представители советской власти обращаются с гражданами вежливо, и поэтому прошу мне больше не тыкать. Во-вторых, я не вру.
— Я не хотел вас обидеть, — тут же сказал следователь. — Вижу, что вы человек грамотный, но быть таким гордым не стоит. Главное — вы должны рассказать мне всю правду, хотя я вижу, что вы этого, кажется, делать не хотите. Подумайте, вы оказываете себе медвежью услугу.
В течение часа этот диалог повторялся с легкими вариациями множество раз. В сказанном мною было, по понятиям энкавэдэшников, достаточно обличительного материала, чтобы меня ликвидировать. Правда, в моих ответах не было ничего нового для следователя: в Польше мы действовали открыто и легально, и материал о нашей деятельности был в избытке передан советским следственным органам осведомителями-евреями. ...Но верно, конечно, и то, что я не рассказал ему о ночных собраниях в Вильнюсе, Каунасе и других городах Литвы, посвященных памяти Зеэва Жаботинского.
— Я оставлю вас одного. Вот бумага, ручка, чернила. Пишите. Пишите все о своей жизни и деятельности. Но советую вам писать правду. Нам и так все известно... Вы еще можете вернуться к жене. Подумайте хорошенько и пишите правду, — посоветовал мне следователь.
По-русски я писать не умел, а на вопросы отвечал, пользуясь смесью русских и польских слов и выражений. Поэтому я спросил следователя, на каком языке мне писать автобиографию: на польском или идиш.
— Все равно, — сказал он. — У нас переводят со всех языков. Но я лично предпочел бы идиш, ведь я тоже еврей.
— Правда? — непроизвольно вырвалось у меня.
— Да, я еврей, и поэтому можете мне доверять. Пишите правду, — сказал следователь. Это и был старший лейтенант госбезопасности, старший оперуполномоченный Второго отдела ГУГБ Гольдин».
Все вышеизложенное тоже говорит о недостаточно достигнутом органами уюте в Литве. Еще не все им, энкавэдэшникам, известно, они еще не все знают о местной жизни — о людях, условиях, климате и прочем. Они еще по-простецки, в интересах следствия, конечно, но все же признаются в слабостях и недостатках, жалуются на боли в спине и простуды. Они осваиваются, прощупывают ситуацию, не идут напролом. Хитрят.
Но уже скоро, совсем скоро, помчат эшелоны в глубь России, СССР с тысячами людей, которых будут выбрасывать как есть, без инструмента, одежды, еды в тайге, тундре, дикой степи и говорить им: «Живите как сумеете». Это в лучшем случае. Очень много прибалтийцев, сотни и сотни тысяч, будут отправлены в лагеря в период от сентября 1940-го до июля 1941 года. Из Литвы за этот период были высланы, по свидетельству Д., около 30 тысяч человек, из них евреев — 7 тысяч человек. В самом начале советского прихода (в октябре 1940-го) были высланы около 200 представителей крупной буржуазии с семьями.
Лица иудейской веры, или, как их еще называют в том краю, евреи, из числа этих высланных и арестованных должны сказать советской власти «спасибо», так как это насильственное, ужасное действие подарит им, тем, кто сумеет выжить, жизнь. В борьбе двух огромных и злодейских режимов оставшиеся в живых обязаны благодарить Небо и судьбу.
Стоит вернуться к следствию по делу Бегина Менахема Вольфовича, 1913 года рождения, уроженца г. Брест-Литовска, по национальности еврея, адвоката, беженца из г. Варшава. После первого допроса, который провел лейтенант госбезопасности, старший оперуполномоченный Второго отдела ГУГБ Гольдин, дальше следствие вел до предъявления обвинительного заключения подследственному Бегину М.В. старший следователь следственного отдела Виленского городского управления НКВД младший лейтенант госбезопасности Киянченко. Обвинительное заключение было составлено 21 декабря 1940 года, то есть через три месяца после ареста Бегина.
Приведем из книги Бегина «В белые ночи» для примера один из допросов, который провел Киянченко — вежливый, корректный молодой человек с хорошими нервами, неплохими манерами, почти не срывавшийся на допрашиваемого.
«— Сегодня я хочу узнать о ваших планах, о программе вашей организации, но расскажите мне все. Можете говорить на своем языке, а переводчик мне все переведет, — сказал следователь, — видите, я вашу просьбу выполнил. (На предыдущем допросе Бегин попросил следователя вызвать на допрос переводчика, утверждая, что его знания русского языка ограничены.)
Я вздохнул с облегчением. Теперь не придется искать слова или придавать наугад польским словам русское звучание.
— Наша программа, — спокойным голосом сказал я, — до предела проста. У нашего народа нет родины, и мы хотим вернуть ему историческую родину, превратить Эрец-Исраэль в еврейское государство и заселить его миллионами евреев, не имеющих никакого будущего в странах рассеяния. Переведите мои слова точно, — обратился я к переводчику. — Мы говорим: «Необходимо превратить Эрец-Исраэль в еврейское государство». Это очень важное определение, так как англичане в Декларации Бальфура написали: «Создать национальный очаг в Эрец-Исраэль» — в Эрец-Исраэль, то есть на территории Эрец-Исраэль. Это предложение позволяет им с помощью всевозможных толкований и интерпретаций толкований уклоняться от своих обязательств в отношении еврейского народа. Это — прямой обман.
Переводчик попросил время на размышление. С первых же предложений выяснилось, что, хотя русским он владеет лучше меня, работает он очень медленно. Кончив переводить, он неожиданно обратился ко мне по-русски:
— Почему вы говорите о британском обмане и молчите о сионистской лжи?
— О какой лжи? — простодушно переспросил я, тоже по-русски.
— Я могу ему ответить? — спросил переводчик у Киянченко.
— Конечно, объясните ему, товарищ, какой ложью он занимается всю свою жизнь.
И переводчик прочитал мне лекцию по-прежнему по-русски — о «сионистской лжи».
— Сионизм — и с этой точки зрения нет различий между отдельными его течениями — является одной большой ложью. Сионистские руководители — Герцль, Нордау, Жаботинский, Вейцман и другие — никогда и не думали создать в Эрец-Исраэль еврейское государство. Они были достаточно умны, чтобы не верить в возможность создания еврейского государства в Эрец-Исраэль. Ведь большая часть населения там — арабы. А что с англичанами? Они отдадут вам Эрец-Исраэль? Как бы не так! Эта территория нужна им для их империалистических планов. Короче, сионистские лидеры прекрасно знали и знают, что провозглашенный ими план невыполним. Свой план создания еврейского государства они выдвинули, чтобы отвлечь еврейскую молодежь от революции. Разумеется, в наше время сионизм является орудием британского империализма, давая англичанам повод к притеснению арабских масс. Но в еще большей степени он служит международной буржуазии, буржуазии всего мира, отвлекая своими лозунгами евреев, прежде всего молодежь, от революционной борьбы. Таким образом, сионизм намеренно ослабляет силы революции. Можно сказать, что сионизм является комедией, хотя результаты его весьма трагичны.
— Точно, точно, — загорелся Киянченко, сионизм — это кукольная комедия. Один большой обман.
На минуту я забыл, где нахожусь...
Мне приходилось слышать много коммунистических, бундовских социалистических теорий о нашем стремлении в Сион, но с такой «теорией» я столкнулся впервые. Ответ переводчику сложился у меня мгновенно:
— По какому праву вы называете сионизм комедией? Ведь вы еврей и, думаю, учили еврейскую историю. Вам, надеюсь, известно, что сионизм в его историческом понимании существовал задолго до коммунизма, социализма и даже буржуазии?..
Сионизм фактически не создан, он возник сам по себе. Он возник из крови и слез, он возник из страданий, из преследований и безграничной тоски. Эта тоска, тоска по дому, передавались из поколения в поколение...
Из-за тоски по Сиону люди покидали богатые дома, спокойную жизнь и отправлялись в пустынную страну. Студенты, врачи, инженеры выполняли любые работы, осушали болота, болели малярией ради Сиона, и во имя его наши праотцы шли на костры... Все это можно назвать комедией? ...Я арестован как сионист, член «Бейтара», я знаю, что меня ждет горькая судьба, но все же не жалуюсь, готов страдать, потому что это моя вера, и я не единственный еврей, страдающий за свою веру...
Я говорил около десяти минут. Чувствовал, что распаляюсь все больше и больше. В момент особого волнения ударил правым кулаком в левую ладонь. Переводчик меня не прерывал.
— Что он говорит? — спросил следователь. — Что он говорит? Это очень интересно».
...О многом, о очень многом говорят эти слова читателю. После трех месяцев следствия Бегину было предъявлено следующее обвинительное заключение. Вот выдержки из него, которые и сегодня представляют большой интерес для историков, да и обычных читателей.
Следственное дело номер 461
по обвинению Бегина Менахема Вольфовича в преступлениях, предусмотренных по ст.58 пар.4 и 58 п.2
Следствием установлено:
что Бегин Менахем Вольфович с 1931 года по июнь 1940 г. являлся членом контрреволюционной буржуазно-националистической партии сионистов-ревизионистов, а с 1930 г. по июль 1940 года членом сионистско-ревизионистской молодежной организации «Бейтар» бывш. Польши.
...По прибытии из г. Варшавы в октябре месяце 1940 года в гор. Вильно Бегин М.В., как бывший руководитель контрреволюционной, буржуазно-националистической организации «Бейтар» и член ЦК сионистов-ревизионистов, работы не прекращал, а проводил сионистско-ревизионистскую деятельность среди беженцев, членов организации «Бейтар» бывш. Польши, до июня м-ца 1940 года и поддерживал связь с руководителями литовского «Бейтара».
«Я, как руководитель «Бейтара» бывш. Польши и член ЦК партии сионистов-ревизионистов, работы не прекращал, а проводил сионистско-ревизионистскую работу среди беженцев, членов организации «Бейтар». До июня 1940 года я неоднократно читал лекции на собраниях членов «Бейтара» в г. Вильно — об экономическом и политическом положении Палестины и создании еврейского государства в Палестине».
На основании изложенного обвиняется:
Бегин Менахем Вольфович, 1913 г. рождения, по национальности еврей, уроженец города Брест-Литовска, из служащих — адвокат, образование высшее, член контрреволюционной партии сионистов-ревизионистов, в настоящее время без определенных занятий, в том, что он с 1931 года являлся членом контрреволюционной, буржуазно-националистической партии сионистов-ревизионистов, с 1930 г. членом организации «Бейтар». С 1934 по 1939 г. член ЦК «Бейтара» бывшей Польши и в 1939 году являлся руководителем «Бейтара» бывш. Польши, а с 1938 г. по сентябрь 1939 г. являлся членом ЦК контрреволюционной, буржуазно-националистической партии сионистов-ревизионистов, где проводил активную сионистско-ревизионистскую работу, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст.58 п.4 и 58 п.2 УК РСФСР.
Обвиняемый Бегин М.В. признал, что он являлся членом «Бейтара» с 1930 по 1940 г., членом партии сионистов-ревизионистов с 1931 по 1940 г., член ЦК партии сионистов-ревизионистов с 1938 по 1939 г. и проводил активную сионистско-ревизионистскую деятельность. Контрреволюционную деятельность отрицает.
Руководствуясь ст.208 УПК РСФСР, следственное дело номер 461, по обвинению Бегина Менахема Вольфовича, направить на Особое Совещание при Народном Комиссариате Внутренних дел СССР.
Ст. следователь
след. отд. Виленского гор. управления НКВД,
младший лейтенант госбезопасности Киянченко.
Рядом с этим написано от руки слово «согласен» главного тамошнего следственного начальника и его неразборчивая подпись.
Приложена и справка.
1. Обвиняемый Бегин М.В. с 21 сентября 1940 года содержится под стражей в тюрьме г. Вильно.
2. Вещественных доказательств по делу не имеется.
3. Личные документы обвиняемого Бегина М.В. — временное удостоверение №2086 и военное свидетельство — находятся на хранении в 1-м Спецотделе УГБ НКВД г. Вильно.
Ст. следователь
след. отдела Виленского гор. упр. НКВД
Киянченко.
Приведем отрывок из книги Бегина «В белые ночи» — о его последней встрече со старшим следователем Киянченко.
«— ...вы сами оттягиваете окончание следствия, отказываясь подписать протокол.
— Я хочу подписать, гражданин следователь, но прошу заменить два слова, всего два слова.
— ...Что я дожен менять? Я написал все, как вы говорили. Говорили, что были председателем польского «Бейтара», я так и написал.
— Да, но я не виновен.
— О, еще как виновен! Вы даже сами не знаете, как вы виновны.
Такой разговор продолжался много часов подряд, с легкими вариациями. Были изнурительные повторы, были угрозы, были уговоры.
...вошел коллега следователя, человек в форме майора НКВД1.
— Ну, что скажешь? — обратился к нему следователь. — Он отказывается подписать.
— Что отказывается подписать? — удивленно спросил майор.
— Протокол.
— Что?! Я вижу, — сказал майор мне, — что вы хотите сыграть роль героя. Мы уже видывали таких героев. Советую вам, для вашей же пользы, подписать. Вообще вам повезло, что у вас такой следователь, но я вижу, что он слишком хорош для вас. Вы почему не хотите подписать?
— Гражданин майор, — сказал я, — я не герой и не играю никакой такой роли. Но это вопрос веры. Я не могу подписать, что «признаю себя виновным» в вере в свои идеалы.
— О чем он говорит? — спросил майор у Киянченко.
Следователь зачитал ему текст протокола и добавил:
— Вот это он не хочет подписывать.
— И это вы отказываетесь подписывать? — снова обратился ко мне майор. — Ведь это правда, как же вы отказываетесь подписаться под правдой?
...меня вдруг осенила замечательная мысль, притом чисто юридическая.
— Гражданин майор, — сказал я, — я готов в любую минуту подписать этот протокол, но как могу я писать, что я виновен? Ведь я собираюсь защищать себя и думаю, что имею на это право. Я предстану перед судом и постараюсь доказать свою невиновность. Это моя единственная возможность. Но как я смогу защищать себя перед судом, если еще до этого признаю свою вину?
— Суд! Подавай ему трибуну для его красноречия! Кого вы хотите убедить, — спросил майор, — нас, старых чекистов?
...С этими словами он вышел из комнаты.
— ...Подпишите протокол, и закончим, — сказал мне Киянченко.
С этого момента я отбросил все идеологические аргументы и ухватился за юридическую формулу: если подпишу, что виновен, — как смогу я защищать себя на суде?
Почти всю ночь продолжались пререкания о двух словах в заключительном протоколе. Наконец следователь сказал:
— Вы вредите самому себе. Мне, по правде говоря, все равно. Ваша вина ясно доказана. Но хватит, я чувствую отвращение к вам, вы для меня все равно что обезьяна, африканская обезьяна, и я не хочу вас больше видеть. Я выбрасываю слово «виновным» и пишу: «Признаюсь, что был...»
...Я по наитию смог уловить разницу между словами «признаюсь» и «признаю» и попросил Киянченко изменить и это слово. Он не удостоил меня ответом, взглядом, порвал на мелкие кусочки протокол, написал его заново и прочитал новый текст: «Признаю, что был председателем «Бейтара» в Польше...»
Я поставил свою подпись, и меня увели в камеру».
Впоследствии Бегин часто говорил в различных ситуациях различным людям: «Я человек не из пугливых». Выясняется, что у него были все основания для произнесения этой фразы еще из той жизни, из того страшного экзамена, который выпал ему в те роковые годы.
Интересны выводы, сделанные Бегиным из своего пребывания в вильнюсской тюрьме Лукишки. Приведем еще одну цитату из его книги «В белые ночи».
«Возможно, обитателям Лукишек того периода повезло. Мы попали в тюрьму в период массовых арестов. Проводилась не особая, а обычная чистка: Литва два десятилетия находилась вне советского влияния, Красная Армия осуществила «июньский переворот», и вслед за этим стражи революции провели «профилактику».
...аресты должны были просто снять «подозрительную прослойку» из людей всех национальностей, всех общественных групп. Интеллигенты, военные, научные работники, политические деятели, в том числе коммунисты и их адвокаты, должны были исчезнуть бесшумно, по решению Особого совещания, заседавшего «где-то в Москве».
Мне тоже повезло. Я оказался в серой многотысячной массе заключенных, которым суждено было исчезнуть — со следствием или без него».
И наконец, приговор.
1 апреля 1941 года всех заключенных вывели из общей камеры и привели на небольшую площадку. «...Там стоял маленький столик, за которым сидели два человека в гражданском. Зэки по очереди подходили к столику. Остальные стояли поодаль и видели, как каждый заключенный получает небольшую бумажку, на которой расписывается. Подошла моя очередь.
— Имя, фамилия? — спросил человек, сидевший ближе к середине столика.
Я назвался. Второй человек быстро, словно пересчитывая денежные купюры, перелистал толстую пачку, нашел нужную бумажку и передал своему товарищу. Тот зачитал текст, который я запомнил навсегда: «Особое совещание при Народном комиссариате внутренних дел постановило, что Бегин Менахем Вольфович является социально-опасным элементом (СОЭ), и приговорило его к заключению в исправительно-трудовом лагере сроком на восемь лет».
— Замечательная первоапрельская шутка, — сказал я, беря ручку.
Энкавэдэшник внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я поставил свою подпись и вернулся в камеру».
В принципе стандартный и достаточно небольшой для советского государства срок. Если учесть условия, в которых Бегин получает этот срок, и личность приговоренного, то станет ясно — это приговор окончательный и обещающий мало оптимизма. Вопрос выживания в лагере, а не выхода на волю, становится главным в этой ситуации, хотя сам Бегин еще не отдает себе отчета в этом.
В июне 1941 года Бегина вместе с тысячами других заключенных отправляют в Печорлаг на строительство железной дороги Печора — Воркута. Бегин на общих работах таскает шпалы и рельсы вместе со всеми остальными. Познает лагерный быт. Слабеет, болеет. В своей книге Бегин достаточно бесстрастно описывает происходящее вокруг. Даже удивление от лагерного кошмара ему удается скрыть достаточно неплохо. Не будем повторять здесь про условия жизни в лагере (чудовищные), про отношения заключенных с уголовниками, с бригадирами, охраной и операми.
Отрывок из книги М.В. Бегина «В белые ночи».
«Отнимут, все отнимут, увидишь», — вспомнил я слова охранника. (По поводу вещей, которые зэк Бегин вез с собой в лагерь.) Он знал. Взяли, правда, в два приема, но взяли все. Страж порядка знал обычаи в исправительно-трудовых лагерях. Отнимут, все отнимут, и защиты от этого нет, и просить ее ни у кого нельзя».
Как можно понять, ситуация несколько смазана из-за начала войны России и Германии (22 июня 1941 года), но жизнь польского адвоката, по национальности еврея, 1913 года рождения, участника партии сионистов-ревизионистов, Менахема Вольфовича Бегина каким-то образом продолжается.
В Печорлаге Бегин проводит 8 месяцев. Можно представить, что судьба его была предопределена, как и многих других заключенных. Трудно было ждать от судьбы заключенного ГУЛАГа подарков. Но Б-г-то на небе есть или нет? Есть, конечно. И иногда он помнит о людях своих.
Отрывок из книги Менахема Бегина «В белые ночи». Глава 19-я.
«— Ты поляк? — спросил меня однажды охранник.
— Я еврей по национальности и польский гражданин.
— Не понимаю. Польский гражданин — значит, поляк.
— А что такое? — спросил я его, отчаявшись растолковать различие между национальностью и гражданством.
— Всех поляков освобождают, — сказал он.
— Кто сказал? — спросил я, почувствовав странную слабость.
— Я говорю, а если я говорю, значит, это правда.
— Но кто сказал это тебе? — спросил я, стараясь сохранить спокойный тон.
— Не веришь, а? Раз так, скажу, от кого я слышал. По радио слышал. Сказали, что все поляки выйдут на свободу и будут помогать нам в войне против немцев... Ну, теперь веришь? Советское радио говорит только правду».
Такие вот диалоги происходят (происходили) иногда в советских лагерях.
«...На собрании поляков представитель Печорлага сообщил, что действительно подписано соглашение между правительствами Советского Союза и Польши, и советское правительство решило амнистировать всех польских граждан. Он сам зачитал текст соглашения в «Правде». Однако администрация Печорлага не получила пока никаких указаний об освобождении польских граждан. Пока указание не получено, польские граждане должны трудиться плечом к плечу с остальными заключенными. «Собрание созвано, чтобы объяснить нам ситуацию и избежать недоразумений, — сказал этот человек, — теперь вы должны трудиться с еще большим энтузиазмом, так как Польша и СССР ведут совместную борьбу против общего врага, против немецких людоедов. Наша работа — тоже вклад в будущую победу».
Несмотря на отличные кое для кого новости, а может быть, именно благодаря им, в лагере собирают этап, в который попадают и польские граждане. И только после нескольких дней ужасного пути происходит долгожданное событие.
«Мы прошли длинный путь, но впереди еще дальняя дорога — на север, на север... В один из дней охранник наклонился над трюмом и закричал:
— Бе-ги-н!
Урки, стоявшие у выхода, завопили:
— Бе-ги-н!
— Здесь! — крикнул я в ответ.
— Имя, отчество?
— Менахем Вольфович.
— Верно.
И еще много имен по алфавиту.
— Все, кого назвал, поднимаются с вещами. Пришло указание освободить всех поляков, вы выходите на свободу.
Я простился с Гариным и побежал к выходу. Вещей у меня не было. На ходу я подхватил свой короткий ватник. «Чужой» урка зацепил меня за рукав, хотел то ли удержать, то ли забрать ватник. Я вырвался и побежал к лестнице.
— Но ведь это жид, а не поляк! — закричал урка.
Ему я тоже не мог объяснить различия между гражданством и национальностью, но я его понял хорошо: из всех завистей в мире самая глубокая — это зависть заключенного, сосед которого выходит на свободу...
Со стороны берега подплыла лодка.
— Готовы? — крикнул кто-то из лодки. — Поляки готовы?
— Готовы, готовы! — закричали в ответ вместе часовые и «поляки».
Мы сели в лодку и поплыли к берегу, в перевалочный лагерь. Оттуда — на юг, на юг. Я ехал налегке, без вещей...»
Что же произошло на воле, что позволило освободить из советских лагерей тысячи польских заключенных? Лишь экстремальная военная ситуация может объяснить столь невероятный факт. Между Сталиным, главой советского государства, и генералом Сикорским, лидером польского правительства в изгнании, было подписано соглашение о том, что польские граждане, находящиеся на территории СССР, будут подлежать призыву в польскую армию под командование генерала Андерса. Тогда-то и были медленно, со скрипом, но освобождены тысячи людей из ГУЛАГа. Но в эту армию генерала Андерса еще надо было попасть... найти ее, эту самую армию...
Из книги Бегина «В белые ночи». Глава 21-я.
«Несколько месяцев я скитался по России. Проделал огромное расстояние от Баренцева моря до Каспийского. Пришлось побывать в больших городах и местечках, в отрезанных от внешнего мира деревнях. Ночи проводил на вокзалах, в городских парках, во дворах возле убогих хат. У таких, как я, не было ни крова, ни пищи. Мы отмахали сотни километров, стоя на подножке поезда, держась за дверную ручку или друг за друга. Денег на билеты у нас не было. Не раз контролеры сбрасывали нас на ходу поезда. Я держал путь на юг. Искал сестру и ее мужа, сосланных в глубь России еще до моего ареста в Вильнюсе. Я искал также польскую армию, которая должна была быть сформирована согласно советско-польскому соглашению.
Как разыскать двух человек на необъятной земле, среди миллионов освобожденных из тюрем, массами передвигавшихся с севера и востока и смешавшихся с миллионами беженцев?
Помочь может только случай.
Я лежал в группе бродяг на одном из грязных среднеазиатских вокзалов, ждал возможности влезть в поезд без билета. Была ночь, я уснул. Сквозь сон я услышал голос женщины, рассказывавшей о медных рудниках на Урале. Подобных рассказов я слышал немало и почти не обращал внимания на еще одну полуавантюрную историю.
Вдруг слух резанула знакомая фамилия — Гальперин, и я, не колеблясь, спросил в темноту:
— Извините, Гальперин, о котором вы рассказываете, случайно не адвокат?
— Да.
— Он из Варшавы?
— Да.
— Он был в ссылке с женой?
— Да.
— Ее зовут Рахель?
— Да, вы их знаете? — спросил незнакомый голос из темноты.
Так мне удалось разыскать сестру с мужем. Тогда я еще не знал, что, кроме них, никого из моей семьи не осталось в живых».
Бегин вновь и вновь предпринимал попытки попасть в польскую армию, которую и найти-то было очень и очень непросто. Пойди найди в СССР некую таинственную полуофициальную организацию, особенно в те дни зимы 1942 года. Бегин торопился. Десятки беженцев, прослышавших о том, что в Ташкенте находится лидер польского «Бейтара», разыскивали его и находили. Вопрос о том, что вскоре его найдут и люди из НКВД, был риторическим. Бегин понимал, что НКВД не оставит его долго на свободе, и хотел, чтобы обезопасить себя, мобилизоваться.
Из книги Бегина «В белые ночи».
«...Я искал на просторах России польскую армию, но вскоре понял, что польская армия вовсе не ищет меня.
«Евреи нежелательны», — сказали поляки, и слух об этом пронесся по всей стране. Сталин якобы сказал Сикорскому и Андерсу, военачальникам польской армии, что евреи бывают хорошими военными администраторами, инженерами и врачами, но воевать они не умеют. Не хотелось верить этому слуху. Мы думали, что поляки намеренно распространяют его для оправдания проводимой ими дискриминации польских евреев.
Спустя несколько лет я убедился, что слухи были правильными. Антиеврейская солидарность сблизила таких разных людей, как Сталин и Молотов, с одной стороны, и генералы Сикорский и Андерс — с другой.
В своих мемуарах генерал Андерс воспроизводит полную стенограмму переговоров Сталина с польскими представителями. Среди прочего приводится следующий обмен мнениями.
Андерс: Я полагаю, что в моем распоряжении будет около ста пятидесяти тысяч человек, но среди них много евреев, не желающих служить в армии.
Сталин: Евреи плохие солдаты.
Сикорский: Среди евреев, вступивших в армию, много торговцев с черного рынка и контрабандистов. Они никогда не будут хорошими солдатами. В польской армии мне такие люди не нужны.
Андерс: Двести пятьдесят евреев дезертировали из военного лагеря в Бузулуке, когда поступили ошибочные сообщения о бомбардировке Куйбышева. Более пятидесяти евреев дезертировали из Пятой армии перед раздачей оружия.
Сталин: Да, евреи плохие солдаты.
...Во время второй встречи со Сталиным польские генералы уже отстаивали права национальных меньшинств. Чуть позже генерал Сикорский погиб во время таинственной авиакатастрофы.
...эти беседы, стенограммы которых приводит Андерс в своих мемуарах, состоялись зимой 1942 года, но польские евреи о них тогда не знали, хотя и чувствовали на себе их последствия. Освободившись из исправительно-трудового лагеря, я не смог вступить в польскую армию. Сикорский сказал: «Спекулянты», Андерс сказал: «Дезертиры», Сталин сказал: «Плохие солдаты». Польские генералы были рады получить от самого Сталина моральную санкцию на дискриминацию евреев...
Через несколько лет все три полководца поняли, что евреи умеют воевать...
С восторгом и даже гордостью об ЭЦЕЛ и мужестве его бойцов говорили бывшие командиры польской армии. В своей книге генерал Андерс даже повысил меня ретроактивно в звании — до капрала. Справедливости ради надо сказать, что в его армии я не поднимался в звании выше рядового. Но и рядовым я стал благодаря случайности.
...Существовал еще шанс на получение в СССР английских сертификатов на въезд в Палестину. Но доктор Йоханан Бадер — один из лидеров польского ревизионизма, который был сослан в Туркмению, в город Мары, и который проделал тысячи километров для встречи со мной, сразу же категорически заявил, что шансов на получение здесь сертификатов нет. ...
Я послушался его совета и предстал перед призывной комиссией польской армии.
— Послушайте, — сказал мне врач, — у вас тяжелое сердечное заболевание. Как вы можете быть солдатом?
После этого он проверил мое зрение и добавил веско:
— Пан Бегин, у вас очень плохое зрение. Вы никогда не сможете хорошо стрелять.
Короче, меня забраковали».
Бегин пишет письмо начальнику штаба дивизии, и тот назначает встречу.
«...Беседа решила дело в мою пользу. Начштаба с улыбкой предупредил, что если дивизия отправится за границу, то он уделит мне особое внимание и позаботится о том, чтобы мне не удалось бежать в Палестину. Затем он отправил меня на медкомиссию. Я сказал, что прошел проверку и меня признали непригодным.
— Ничего, пойдите еще раз, там будет мое письмо, — сказал он.
...Врач, обследовавший меня в первый раз, удивленно и сердито спросил:
— Вы у нас, кажется, уже были, если я не ошибаюсь?
— Да, был, — сказал я, — но начальник штаба приказал мне пройти проверку еще раз.
— Начштаба?
Врач прослушал меня.
— Сердце и легкие, — сказал он громко, — отличные. Легкие — как железо... Вы немного близоруки, но в нашей армии научитесь хорошо стрелять. Можете стать лучшим стрелком.
Так я попал в польскую армию».
В возрасте 29 лет Менахем Вольфович Бегин становится рядовым армии свободной Польши. Дивизия, в которой служил Бегин, была отправлена в Иран для получение там английского вооружения и оборудования. Оттуда она перебрасывается в Ирак, а в начале мая 1942 года, через год и 9 месяцев после разлуки, Менахем Бегин встречает в Иерусалиме свою жену Ализу.
Он служит чиновником штаба польской армии в Иерусалиме, что позволяет снимать маленькую квартиру в полуподвальном этаже квартала Рехавия (район в центре города) на улице Альфаси, 25.
Бегин, по свидетельствам друзей, в частности Исраэля Эпштейна, окрепший, возмужавший, загоревший, внимательно осматривается и старается разобраться в происходящем.
Несколько слов о ситуации, сложившейся к этому времени в ревизионистском движении Палестины. После смерти Зеэва Жаботинского прошло почти два года. Лидер, то есть человек, который ведет и организовывает политическое и духовное существование партии, явно отсутствует. Но свято место пусто не бывает, и группа во главе с романтическим революционером, прагматичным политиком Авраамом Штерном, привлекательным человеком, сильной личностью, набирает в это время силу. Штерн желает преобразить ЭЦЕЛ в национальную армию, что может практически завершить политическое существование этой организации.
Вот что рассказывает о расколе в Иргуне Иегуди Лапидот.
— У раскола в ЭЦЕЛ 1941 года была предыстория. По моему мнению, корни раскола находятся в феврале 1939 года, на Конгрессе в Париже, где Жаботинский пытался разобраться в отношениях между ЭЦЕЛ, «Бейтаром» и ревизионистской партией. Его решением было то, что в Эрец-Исраэль «Бейтар» и ЭЦЕЛ будут под общим руководством командира Иргуна. В Польше ЭЦЕЛ будет частью «Бейтара». То есть в Польше подчинение всех без исключения будет командиру «Бейтара». Это решение категорически противоречило как политике Разиеля, так и политике Штерна.
Но если Разиель принял приказы Жаботинского безоговорочно, то Штерн этого не сделал, желая вести самостоятельную политическую линию. Авраам Штерн не был солдатом, не был дисциплинирован, не считал себя неотъемлемой частью идей Жаботинского и продолжателем его дела. Как говорится, отнюдь...
Это были первые серьезные признаки раскола. Повторю, февраль 1939 года, Париж.
Штерн, который не только не был членом «Бейтара», но и не входил в командование ЭЦЕЛ, считал, что нельзя принимать мнение Жаботинского по поводу статуса «Бейтара» в Польше. Его влияние в определенных кругах было тогда достаточно сильным.
Посланники ЭЦЕЛ в Европе, такие, как Гилель Кук в Англии, Алекс Рафаэли во Франции, Авраам Штерн в Польше, проводили самостоятельную политику Иргуна в противоположность общей политике организации.
Внешнее впечатление было таковым, что Иргун, дисциплинированная воинская организация, принял указания Жаботинского и, соответственно, Разиеля безоговорочно. Но...
Когда Жаботинский пригласил Алекса Рафаэли в Париж и сказал ему: «Немедленно прекратите самостоятельную деятельность (Рафаэли созвал пресс-конференцию, на которой объяснял журналистам деятельность ЭЦЕЛ, сделав это без ведома своего лидера, после чего выпустил пресс-релиз)», Рафаэли в ответ на это твердо заявил:
— Моим командиром является Разиель, а не вы. Если Разиель пожелает, чтобы я прекратил свою, так сказать, деятельность, то я это сделаю».
То же самое происходило и со Штерном, хотя у него противостояние Жаботинскому принимало еще более жесткие очертания, так как самый серьезный оппозиционер ревизионистского лидера осуществлял контакты с польским правительством и представителями польской армии.
В то время, когда люди ЭЦЕЛ проходили офицерский курс в Закопане, Жаботинский ничего не знал о происходящем, так как Штерн запретил сообщать тому какую-либо информацию. Штерн сказал тогда курсантам: «Вы не можете встречаться с Жаботинским и ничего сообщать ему об этом курсе». Штерн не был армейским человеком, он был чистой воды теоретиком, идеологом. Он прекрасно, что называется, знал маневр. Он был блестящим светским человеком, впрочем достаточно отстраненным от действительности.
Мы подходим к последнему предвоенному периоду. Это было время раскола всего еврейского народа, всего кажущегося национального единства, которое держалось неизвестно на чем — на сантиментах и боли.
Эти предвоенные месяцы нанесли ужасающий удар по ревизионистскому движению в сионизме, так как фундамент его находился в Польше, в отличие от социалистического движения, фундамент которого уже переместился в Палестину.
Как сказал некогда Бегин? «У вас большинство в Эрец-Исраэль, а у меня большинство в Польше». Но теперь у него не было ничего. Ни-че-го.
Естественным образом возникал вопрос: что будет делать ЭЦЕЛ в стране?
Сразу же после опубликования «Белой книги» был арестован Разиель. В мае 1939 года этот факт стал критическим моментом, так как до тех пор, пока он был командиром ЭЦЕЛ, эта организация действовала только против арабов. Никогда ЭЦЕЛ командира Разиеля не функционировал против англичан. Больше того, Разиель написал письмо командующему английской армией в Палестине и Верховному наместнику Британии, в котором объяснял им, что у ЭЦЕЛ нет никаких претензий к правительству и что, напротив, Иргун является союзником Британии в этом районе.
По приказу Разиеля были напечатаны листовки на английском языке, в которых он обращался к солдатам с такими словами: «Мы не воюем против вас».
После ареста Разиеля было создано новое руководство Иргуна во главе с Ханохом Калаи и тот немедленно пригласил Авраама Штерна вернуться из Польши в Палестину, чтобы помочь в организации подпольной деятельности ЭЦЕЛ. До этого Штерн, как мы уже говорили, не имел отношения к руководству ЭЦЕЛ. Все это происходило до начала Второй мировой войны (1 сентября 1939 года).
Штерн возвращается и становится у Калаи ответственным за пропагандистскую работу в Иргуне. Новый штаб ЭЦЕЛ начинает подрывную деятельность против англичан в Палестине. Разиель решительно возражает против этого, но никто не интересуется его мнением. Оно (мнение) просто никому не нужно. В ЭЦЕЛ существовал закон, согласно которому арестованный командир не может принимать участия в принятии важных решений из-за двусмысленной и опасной ситуации, в которой он находится.
В ночь с 31 августа на 1 сентября 1939 года английская секретная служба арестовывает весь штаб Иргуна во время заседания. Все арестованные не знали, что в этот день началась мировая война, так как они содержались в строжайшей изоляции. Калаи, Штерна, Любинского, Хайкмана постоянно перебрасывали из одной тюрьмы в другую. Сначала их содержали в Яффо, затем перевезли в Иерусалим, а в конце концов поместили в следственный лагерь в Црифине, где они впервые после нескольких месяцев встретились с Разиелем, находившимся там.
На той встрече Разиель спросил их: «Ну и что вам дали эти взрывы нескольких телефонных будок (люди ЭЦЕЛ взорвали несколько центров телефонной связи в стране)? Смотрите, где вы находитесь сегодня и с чем вы пришли к этому дню, с каким багажом?»
Разиель вернулся на должность командира Иргуна. Он написал письмо в сентябре 1939 года начальнику английской секретной службы. Разиель сообщал в этом письме, что ЭЦЕЛ извещает о прекращении боевых действий против британских властей в Палестине. Под этим письмом кроме Разиеля стояли подписи еще двух человек, но показательно, что они не были даже членами ЭЦЕЛ, а просто состояли в рядах ревизионистской партии. Штерн и его люди не то что не подписали это письмо, а существует серьезная вероятность того, что они просто не знали о написании оного.
Между Штерном и Разиелем происходили серьезные споры по поводу трех основных вопросов политической жизни.
Штерн утверждал, что нельзя объявлять о прекращении огня без заключения заранее с англичанами предварительных условий.
Второй спорной проблемой было убеждение Штерна в том, что ЭЦЕЛ обязан быть самостоятельным в своих действиях и никоим образом не зависеть от мнения и приказов Жаботинского.
И третьей проблемой, вероятно, самой серьезной из всех, были личные споры и отношения претендентов на лидерство в Иргуне. Кто больше достоин быть командиром ЭЦЕЛ — вот что лежало в принципе в основе всех разногласий между Разиелем и Штерном.
Впоследствии Разиель был освобожден из заключения, в то время как остальные лидеры Иргуна остались в тюрьме. Помимо Разиеля, англичане, мастера подобных сценариев, начали освобождать и других активистов ревизионистской партии, но только не Штерна и его соратников. «Их невозможно освободить, так как они убийцы, ответственные за насильственную смерть английского офицера», — утверждали мастера следственной интриги. Это была блистательная задумка англичан, которая усилила трения между Разиелем и Штерном и его штабом. Помимо этого англичане прекрасно понимали, что, пока Штерн в тюрьме, а Разиель на свободе, ситуация складывается в их пользу из-за пробританской позиции, занимаемой в то время Разиелем.
Когда через несколько дней после освобождения Разиель приехал в тюрьму Црифина за вещами, то ему была организована английским «сценаристом» «случайная» встреча со Штерном и людьми его штаба. Разиель был один. Скандал между ним и Штерном, Калаи и Хайкманом был громким и очень неприятным. Штерн и Калаи, не колеблясь, обвинили Разиеля в предательстве.
«Вы сделали все, чтобы освободиться самому, а нас оставить в тюрьме», — громогласно было сказано взбешенному Разиелю. Все это было неправильно и несправедливо и отдавало жуткими выяснениями отношений между подпольными группами в дореволюционной России.
Разиель немедленно и на месте подал в отставку с поста командира Иргуна. Штаб Штерна потребовал от него остаться на этом посту хотя бы до того времени, когда они освободятся из тюрьмы. Было очевидно, что сценарий последующих событий уже написан: в тот момент, когда Штерн и его соратники выйдут на свободу, командир ЭЦЕЛ уйдет со своего поста, а Штерн займет его место.
И так и было, но только по прошествии полугода. За это время ненависть между свободным Разиелем и группой Штерна, находившейся в заключении, только усилилась.
В тот же день, когда Штерн и его люди вышли из тюрьмы, Разиель попросил освободить его с поста командира Иргуна, и Штерн немедленно занял его место.
Вот так это происходило тогда в Эрец-Исраэль, такие вот страсти, такие вот сложнейшие отношения.
Стоит отметить, что это был рассказ одного если не участника событий, то все же свидетеля происходившего. Он объективен и точен.
Интересно пронаблюдать развитие этих сложных и важных в истории Израиля политических процессов и с более официальной исторической позиции людей, лично знавших героев этих событий.
С 1939 года руководителем ЭЦЕЛ в Палестине, напомним, является Давид Разиель, человек, которого многие, и в том числе Жаботинский и Бегин, считали выдающейся и даже невероятной личностью огромного масштаба. После ареста английской тайной полицией Разиеля, а затем и его преемника Ханоха Калаи руководство ЭЦЕЛ переходит практически в руки Авраама Штерна, который до этого занимал в организации должность начальника международного отдела и отдела пропаганды.
В июне 1940 года на специальном заседании штаба ЭЦЕЛ Давид Разиель, незадолго до этого освобожденный из заключения в Црифине, поняв, что потерял поддержку в руководстве, а его личные отношения со Штерном и его людьми еще более осложнились, немедленно подает в отставку с должности руководителя организации.
Члены штаба ЭЦЕЛ избирают Авраама Штерна на освободившееся место.
Жаботинский всю жизнь мечтал о еврейской армии, о еврейских солдатах, сам был солдатом, но даже в мундире легионера, по собственному признанию, оставался «глубоко штатским существом». Перо и бумага в известном смысле были ему много важнее ружья, хотя он прекрасно понимал необходимость оружия. Солдатская психология была ему чужда.
В это время Зеэв Жаботинский находится в Нью-Йорке с целью создания еврейской армии, которая бы боролась против нацизма. Он немедленно присылает из Америки телеграмму с двумя требованиями: первое — отмена отставки Разиеля, второе — незаконность назначения Штерна и требование об отказе последнего от поста командира ЭЦЕЛ. Штерн категорически отказывается подчиниться лидеру. Через несколько недель Жаботинский умирает в Нью-Йорке от сердечного приступа.
Раскол в ЭЦЕЛ набирает силу. Все группы делятся на организации, очень разные по своим устремлениям. Почти все отделения ревизионистов в Палестине, за исключением ревизионистской ячейки города Петах-Тиква, во главе которой стоит молодой инженер Яков Меридор, близкий друг Давида Разиеля, расколоты и разобщены.
Группа Авраама Штерна становится самостоятельной. Она берет себе в название аббревиатуру ЛЕХИ — «Лохамей Херут Исраэль», что в переводе значит «Бойцы за свободу Израиля». Интересно, что Штерн, человек самых немыслимых, казалось бы, политических идей, готовый пойти на соглашение (или хотя бы переговоры) даже с дьяволом (в частности, по свидетельству отдельных историков, он выступал за переговоры с нацистами), в конце 1940 года начинает переговоры с Элиягу Голомбом о соединении двух таких разных организаций, как ЭЦЕЛ и «Хагана», — ему абсолютно все равно, как мы уже говорили выше, с кем идти вместе. Главное — осуществление своих идей, незаурядных надо признать, в жизнь. Переговоры проходят в тель-авивской квартире Голды Меир. Бен-Гурион, узнав об этом несанкционированном им контакте, гневается и немедленно запрещает всякое общение с «этими людьми».
Из романа Моше Шамира «В волчьей шкуре» (перевод Эфраима Бауха).
«Вдруг произошло какое-то волнение у входа в барак. Яиру был знаком голос Хайдмана, этакий громкий хриплый шепот. Эри пытался продолжать перевод:
«Убирайтесь из нашей страны... из Италии... чужеземцы, захватчики».
Это и вправду был Хайдман. Аарон Хайдман — один из самых крепких — телом и духом. Верный и естественный, как скала в Галилее, говорил о нем Яир. Теперь он стоял посреди барака, бледный, капли пены в углах рта, как всегда — знали товарищи, — когда слова застревали у него в горле, стоял и кипел от негодования... «Пожалуйста, Аарон, успокойся. Что случилось?»
Речь о законе, связанном с продажей земли. Вчера было сообщение. Сейчас поймал его во дворе лагеря Файк, офицер-инспектор, ирландец, у которого, полагали, есть искра понимания, как у каждого, кто ненавидел англичан, и дал ему вчерашний номер газеты «Палестайн пост». Жирный заголовок.
— Ну, так как же, — говорил мэйджор Файк, — к чему вся ваша борьба?
Заголовок во всю ширину страницы — «Новые правила передачи земель в Палестине».
Эри попросил газету, начал переводить с английского на иврит в напряженной тишине. Снаружи снова пошел дождь, Эри приблизился к окну, откуда едва сочился свет. Запрещается евреям, только одним евреям запрещается, покупать земли. На девяноста пяти процентах Западной Эрец-Исраэль разрешается покупать земли только палестинским арабам.
Тишина взорвалась криками. После «Белой книги» вот, пожалуйста, «Черная». Дайте послушать. Это еще хуже. Дайте послушать, черт возьми!
Да, это было еще хуже. Только на площади в пять процентов от Эрец-Исраэль евреям можно теперь покупать земли. Но и это только в районе Шарона, только между Хадерой и Гадерой. Там и так половина земли наша. Все остальное — запрещено. Иорданская долина (вздох), долина Бейт-Шеана (толчок в плечо), Изреэльская долина (горький смех), берег Кармеля (тьфу ты!), район Беэр-Тувии и Негева (что же осталось?) — на трети Эрец-Исраэль запрещено покупать земли палестинских арабов тому, кто не палестинский араб, или только по специальному разрешению. На всей остальной территории...
— Не молчать. Не молчать! — Кто-то распахнул дверь барака, закричал в пространство, в дождь. Кулаки ударили в стены. Эри продолжал:
— На всей остальной территории, в две трети Западной Эрец-Исраэль, — разрешено покупать земли только арабам, палестинским арабам.
— Отлично, — услышали Яира, замолчали в ожидании. — Запрещено покупать? Возьмем силой!
— Когда?
Он не заметил, откуда раздался вопрос, но он был необходимым, естественным, ожидание ответа нависало над всеми, давило, и в то же время отчаяние было в этом вопросе, отчаяние от того, что нет ответа, а должен быть, если есть лидер у всей этой массы. Отлично, если так, есть у вас лидер. И он начал говорить стоя, и все окружающие начали усаживаться. Эри все еще у окна, переворачивает страницу газеты, видя, что его уже не слушают.
Говорил Яир:
— Я задаю этот вопрос каждый миг, днем и ночью — и я знаю, что можно сойти с ума от отсутствия дела, и все же я говорю — отлично, — ибо людей можно купить, а землю обязаны захватить. Когда? Вот с этого момента начать. И закон этот за раз приносит нам тысячи, быть может, десятки тысяч новых бойцов. Закон этот раскрывает глаза тем, кто уже с нами. Закон этот, кстати, просвещает, быть может, ту часть людей, которые по наивности и слабодушию считают, что еще есть место какому-то сотрудничеству с англичанами, с захватчиками и оккупантами. Что тут вообще для нас ново в этом законе о землях? Мы что, не знали, что они хотят нас задушить, проклятые англичане? Господин Эри Жаботинский...
Яир оставил это обращение без продолжения, как бы повисшим в воздухе, и там, у окна, стоит этот господин, словно обвиняемый, складывающий газету вчетверо, ввосьмеро, и в конце концов роняет: «Надо ждать директив. От руководства».
«Директивы должны выйти отсюда, — закричал Ханох Калаи дрожащим, полным едва сдерживаемого гнева, голосом. — Отсюда! Восстание должно начаться здесь! Что еще должно случиться, чтобы это, как вы его называете, руководство сдвинуло с места свой зад?»
И на этот раз Яир смеялся вместе со всеми».
Отметим тот факт, что расхождения между Штерном и Разиелем и их группами сторонников были более чем принципиальными. Небольшой, но весьма показательный факт — люди ЛЕХИ обязаны были всегда быть при оружии, днем и ночью. В ЭЦЕЛ такого приказа не было, было противоположное требование командования этой организации.
И еще. Если, как уже писалось выше, Штерн мог сотрудничать с кем угодно в его схватке с англичанами, то Разиель считал, что сегодня, в этот решающий для жизни народа час, все должны объединиться в борьбе против нацистов. Он активно выступает за перемирие с англичанами и проводит его в жизнь. Больше того, он становится союзником английских властей.
Так, начиная с первых дней мировой войны, Разиель предоставляет в распоряжение английского командования лучших из людей ЭЦЕЛ, которые посылались военной разведкой армии Ее Величества с разведывательно-диверсионными заданиями в Европу. В частности, люди ЭЦЕЛ действовали на территории Балканских стран, Румынии, Северной Африки. В мае 1941 года руководитель диверсионного отдела в штабе 9-й армии полковник Симпсон попросил Давида Разиеля об организации им спецгруппы ЭЦЕЛ для выполнения диверсионного задания в Ираке, в районе Багдада, где находились огромные склады с горючим германских ВВС.
Разиель сам отправился во главе группы из четырех человек (одним из этих людей был Яков Меридор), и хотя в дороге выяснилось, что склады уже захвачены английской армией, но на группу была возложена дополнительная разведывательная задача. Во время выполнения ее Разиель и его помощник, Яков Тарази, попали под бомбежку и погибли. После гибели Давида Разиеля руководство ЭЦЕЛ осуществлялось группой руководителей городских отделов, и лишь в конце 1941 года Яков Меридор был назначен командиром организации.
Параллельно и ЛЕХИ слабел и терял в своем влиянии среди еврейского населения Палестины. После ряда неверных попыток действия, среди которых выделяются контакты с представителями фашистской Италии (они проходили в Куште и Бейруте), члены ЛЕХИ были объявлены «пятой колонной» и за ними началась настоящая охота. После гибели двух еврейских офицеров английской полиции в результате взрыва бомбы, подложенной боевиками ЛЕХИ в Тель-Авиве, жизнь бойцов этой группы как бы была сомнительной, то есть заранее заказанной врагом в еврейской Палестине. С ними можно было сделать все что угодно. В течение короткого времени большая часть боевиков ЛЕХИ оказалась в заключении в тюрьме Мезры. Остальные, преследуемые, ненавидимые, готовые ко всему, временно оставались на свободе.
Беседа с бывшим главой правительства Израиля Ицхаком Шамиром, в прошлом одним из лидеров ЛЕХИ.
— Когда и при каких обстоятельствах вы встретились с Менахемом Бегиным впервые?
— Я помню его еще со встреч в Польше до моей репатриации в Палестину в 1935 году. Он очень выделялся уже тогда в польском «Бейтаре». Мы впервые встретились в академическом доме, где находился штаб «Бейтара», в Варшаве.
— Какое впечатление Бегин произвел на вас тогда?
— Невероятное. Он был на год-два старше меня, считался одним из лучших ораторов в движении «Бейтар». В те дни, да и потом, мнение о человеке создавалось в основном по тому, как он умел говорить речи. Вы спросите почему? Из-за Жаботинского. Все сравнивали себя с Жаботинским. Бегин уже был известен как оратор, несмотря на юный возраст. Все мы были людьми Жаботинского, и все хотели походить на него.
— Аарон Пропес тогда еще был лидером польского «Бейтара»?
— Да, конечно. Пропес был полной противоположностью Бегину. Он был аппаратчиком, толковым и сообразительным, а Бегин, который тоже совсем неплохо понимал организационные дела, уже был трибуном, главным образом трибуном. Бегин заменил его естественным образом, хотя, по-моему, без рекомендаций Жаботинского его назначение на этот пост произойти не могло — это была главнейшая должность в польском «Бейтаре».
— На каком языке вы говорили с ним?
— На идиш. Мы говорили и на иврите, во всяком случае, не на польском языке.
— Где вы оба находились во время раскола в ревизионистском движении?
— Бегин во время раскола был в России и потому находился в стороне от споров. Он попал в Палестину лишь в 1943 году с армией генерала Андерса. Арье Бен-Элиэзер предложил Бегину тогда стать во главе ЭЦЕЛ, в противном случае ничего хорошего с этой организацией в будущем не будет. Яков Меридор, который тогда был командиром ЭЦЕЛ, поддерживал эту идею. Он видел огромные возможности лидерства этого человека как в организационной области, так и в плане идеологическом. Я помню, что не все поддерживали эту идею о назначении Бегина. Я не могу вспомнить сейчас, кто возражал, потому что уже отходил к группе Яира (Штерна).
Естественно, главным в истории назначения Бегина на пост командира ЭЦЕЛ было согласие Меридора с предложением бен Элиэзера и его уход с этого поста. Это было время раскола между Давидом Разиелем и Яиром Штерном. Главный пункт раздора состоял в том, что ЭЦЕЛ намеревался продолжать воевать вместе с англичанами против нацистов. Яир же, в отличие от этого мнения, категорически возражал против этого. Он считал, что мы должны быть самостоятельными. Невозможно быть союзниками англичан, в то время как их политика является вражеской по отношению к самим основам сионизма.
— Во всем этом, скажем так, споре, был логический смысл?
— Конечно. На этом этапе англичане официально были против создания еврейского государства, выступая на стороне арабов. ЭЦЕЛ был как бы более прагматической организацией. Жителям Палестины естественно было в тот момент идти вместе с англичанами. Но в практическом смысле англичане были нашими противниками.
— Получается, что Бегин попал в Палестину, что называется, в самый разгар раскола?
— Нет. Он никогда не находился в эпицентре того спора. Все относились к Бегину с огромным уважением. Все знали, что он не имеет отношения к ЭЦЕЛ. Способности его были известны всем. В ЭЦЕЛ его приняли безоговорочно все, и он сумел сплотить ряды этой организации. Относительно ЛЕХИ всего этого сказать было нельзя, мы уже были противниками позиций Иргуна.
— Вы сохраняли дружеские отношения после этого?
— Да, конечно. Мы были друзьями. Во время «Сезона» обе организации действовали совместно. Бегин всегда настаивал на том, чтобы ЭЦЕЛ постоянно помогал нам в случае необходимости, так как его организация была более сильной. Скажу вам больше того, Бегин всегда хотел объединения двух наших организаций, но осуществить это было не так просто. И ЭЦЕЛ, и ЛЕХИ почти одновременно потеряли своих командиров1.
Появление Бегина в ЭЦЕЛ можно, несомненно, называть чудом, потому что ему удалось спасти эту организацию благодаря исключительно личным качествам. Шамир назвал способности Бегина гениальными.
Под командованием Бегина Иргун осуществил те грандиозные антибританские операции. ЭЦЕЛ стал самой серьезной силой в борьбе против англичан. У «Хаганы» численно было больше людей, но ЭЦЕЛ и пугал англичан, и совершал невероятные по дерзости и успеху операции, как-то: взрыв в гостинице «Царь Давид» и другие.
— Во время истории с кораблем «Альталена», который был пригнан людьми ЭЦЕЛ из Европы, вы были здесь, в Израиле?
— Я был в Тель-Авиве. За несколько дней до событий я приехал из Африки, бежав из Эритреи в Джибути. Оттуда я попал в Париж и уже из Парижа прилетел в независимый Израиль только-только провозглашенный. Я еще, как говорится, был не у дел, дело с «Альталеной» только начинало раскручиваться. Я не был напрямую связан с этой историей, повторяю, я еще только входил в дела.
Мы очень хотели помочь ЭЦЕЛ в эти тяжелые минуты, но трудно было сделать что-либо в той ситуации. Мы не хотели гражданской войны никоим образом, мы не хотели отвечать на происшедшее. В этой истории, на мой взгляд, выявилось значение Бегина как национального лидера. Бен-Гурион отдал приказ стрелять по «Альталене» и по Бегину, находившемуся на борту судна. Солдаты «Хаганы» открыли ураганный огонь по «Альталене» с одной целью — уничтожить Бегина. Экипаж смог высадить его с корабля и таким образом спасти.
Вопрос, который занимал всех тогда: каким образом Бен-Гурион принял такое решение об открытии огня по «Альталене» с целью убийства людей ЭЦЕЛ. В свое время Бен-Гурион утверждал, что информация, полученная им в связи с этим делом, была ошибочной... Но это все прошлое. Убитых, раненых, весь огромный ущерб, нанесенный той историей, уже не вернуть, не восстановить.
— Когда Бегин попал в кнессет, вы продолжали контактировать с ним?
— Мы периодически общались. Но ЛЕХИ уже завершил свое существование, я перешел на работу в МОСАД. В этой организации, как вы знаете, нельзя, да и невозможно, заниматься политикой, к тому же на это просто нет времени. В МОСАДе я работал 10 лет. Тогдашний руководитель этой организации Исер Харэль принял меня, совершенно, кстати, неожиданно, на работу с распростертыми объятиями. По-моему, это было распоряжение Бен-Гуриона — о принятии меня на работу. После меня, кстати, еще несколько людей ЛЕХИ были приняты в эту, скажем так, контору. Без распоряжения Бен-Гуриона это было бы невозможно.
После того как я завершил службу в МОСАДе, я пришел к Бегину и попросил его о моем присоединении к Херуту. Он был очень рад этому.
— Чем вы занимались в Херуте, господин Шамир?
— Сначала я нес ответственность за репатриацию из СССР — мы понимали всю важность еврейского исхода из России. После этого я заведовал организационным отделом партии.
— Вы были тем человеком, который «вытащил» Херут из огромных долгов в начале 70-х годов?
— Этим человеком был Бегин. Я ему помогал по мере сил. Бегин очень переживал из-за этой ситуации с деньгами Херута, он просто заболел из-за этих проблем — у него тогда был инфаркт. Долгов было на миллионы лир. Получилось все это из-за того, что расходы партии были значительнее доходов. Но Бегин сумел справиться с этой сложнейшей ситуацией.
— Бегин ожидал результатов выборов 1977 года?
— Я не могу сказать этого наверняка. Он совсем не был уверен в победе. Я, скажем, был более оптимистично настроен, чем он. Я считал, что мы идем к верной победе.
— Тот факт, что Бегин присоединил к своему правительству Моше Даяна, был частью его стремления к политическому компромиссу?
— Теоретически Бегин всегда стремился к единству, к объединению всех сил. Он всегда стремился создать общую платформу для всех политических сил. Этим он разительно отличался от представителей противоположной стороны. Я не могу сказать, что был сторонником присоединения Даяна к правительству, но, естественно, именно Бегин обладал решающим голосом. В нашем лагере его слово было последним. И первым. Он нес всю ответственность как за победы, так и за поражения. Я утверждаю, что изгнание англичан — заслуга Бегина. Конечно, так же, как и великая победа на выборах 1977 года.
— Вы не всегда соглашались друг с другом, господин Шамир?
— У нас бывали серьезнейшие разногласия, и он очень гневался на меня. Должен вам сказать, что я был большим упрямцем, и Бегин знал это мое качество и ценил его очень. Он никогда ничего не делал против меня, джентльмен есть джентльмен. Но в наших серьезных расхождениях он злился на меня, так как, по-моему, нуждался в моей поддержке. Кстати, он не всегда понимал, почему я выступаю против его мнения.
— Соглашения в Кемп-Дэвиде с Египтом явились неожиданностью для вас?
— Это была более чем неожиданность. Во время переговоров в Кемп-Дэвиде я находился за границей, будучи на посту председателя кнессета. Я не принимал этого соглашения, и потому мне ничего не оставалось, как воздержаться во время голосования в кнессете.
— Бегин беседовал с вами перед отъездом в Кемп-Дэвид?
— Нет. Он не очень любил беседовать на эти темы. Он был самостоятельным и сильным человеком.
— Вы можете назвать себя другом Бегина, господин Шамир?
— Несомненно. Мы общались и разговаривали почти каждый день.
— Вы ожидали его ухода из политической жизни?
— Это было неожиданностью для меня. Для ревизионистского движения уход Бегина был настоящей трагедией, катастрофой. Мы спрашивали себя: что теперь будет? Кто будет лидером?
Мы пытались уговорить его всеми возможными средствами, но он плохо себя чувствовал, был болен. К тому же он был упрям — решил, и все. И смерть жены на него очень повлияла, он уже не был тем, кем был до этого. Ему было трудно выступать перед людьми. Ему было тяжело жить.
— Бегин поздравил вас с избранием на пост главы правительства, господин Шамир?
— Естественно. Я получил больше голосов, чем второй кандидат (Давид Леви), и получил от Бегина сердечные поздравления.
— Вы приходили к нему за советом?
— Я, конечно, приходил к нему, но советов он никогда не давал. Он разбирался во всем происходящем, но считал, что если я начальник, то я и должен решать и никому нельзя вмешиваться в мои решения. «Ответственность за все лежит на вас как на начальнике» — так говорил Бегин.
— Как Бегин реагировал на то, что он восемь раз проигрывал выборы?
— Самое интересное, что после каждого поражения он только становился сильнее, его желание победы было и трезвым, и неотвратимым. Проигрыш заставлял его работать с еще большей энергией. Это бесспорно влияло на него, но Бегин никогда не разочаровывался, никогда. Его внутренние ресурсы были поистине неограниченны. Конечно же, у него тоже бывали спады...
— Что бы вы могли сказать о его отношениях с Бен-Гурионом?
— Бен-Гурион не выносил Бегина. Он говорил о Бегине: «этот человек, сидящий возле Бадера». Мы были оппозиционно настроены по отношению к Бен-Гуриону, который был сильным и тяжелым человеком. Бен-Гуриону же казалось, что Бегин может быть ему опасен в политическом плане.
В преддверии Шестидневной войны, после того как Бен-Гурион ушел из политической жизни, а во главе правительства стал Леви Эшкол, Менахем Бегин присоединился к делегации (по другой версии, был инициатором этой поездки), которая поехала к «старику», как еще звали Бен-Гуриона, на его тель-авивскую квартиру, чтобы попытаться переубедить упрямца. Бегин и другие просили Давида Бен-Гуриона вернуться в политику и стать главой правительства Израиля. Что, кстати, не одобрял премьер Леви Эшкол...
Через пару лет Бен-Гурион написал, среди прочего, следующее в письме от 6.2.1969 года:
«Депутату кнессета Менахему Бегину мир и благословение... Позвольте мне несколько личных слов. Моя Поля всегда была Вашей поклонницей, неизвестно почему. Я же всегда был противником Вашего пути, иногда слишком яростным и жестким противником. Это было как до создания государства, так и после мая 1948 года. В той же мере я противился и всему тому, о чем говорил и писал Жаботинский.
Когда в 1933 году я был избран в Директорат Еврейского агентства, я пытался найти пути к этому человеку и мы даже стали друзьями... Хотя наше общее соглашение с ним от 1934 года было отвергнуто моими коллегами по партии.
Я всегда резко противился Вашим отдельным позициям и акциям и после создания Израиля.
Я не сожалею о своем противостоянии Вам, так как, по-моему, правда была со мною в этих ситуациях. (Каждый может ошибиться, не предполагая, что совершает ошибку.)
Но на личном уровне у меня никогда ничего против Вас не было, никогда.
Чем больше я знакомился с Вами в последние годы, тем больше признавал и уважал Вас.
И моя Поля была просто счастлива от этой моей эволюции.
Прочтя мое письмо Голде (Меир), Вы поймете, почему я вижу трагедию и опасность в том, чтобы правительство Леви Эшкола продолжило свое существование. Вы, конечно же, можете судить обо всем иначе, как это видится Вам с позиции личных интересов.
С уважением и признанием Д. Бен-Гурион».
Почерк этого человека тоже был ужасным. Чтобы разобраться в написанном, мне потребовалось прибегнуть к помощи специалистов. Но отмечу, что Бегин писал еще более неразборчиво.
Апологеты большой израильской политики на основании этого письма много лет создавали красивую литературную легенду, согласно которой Бен-Гурион сказал после той встречи в мае 1967 года в Тель-Авиве: «Если бы я знал Бегина в прошлом так же, как я знаю его сегодня, то, возможно, история этой страны была бы другой». Бен-Гурион не пояснял, согласно этим романтикам, как бы все складывалось здесь, в Израиле, в случае его близкого знакомства с Бегиным — лучше или хуже. Но можно предположить, судя по интонациям отдельных его фраз, что лучше, много лучше... все бы здесь было в таком случае. (Напомним только, что сослагательного наклонения в истории нет. И никогда не было.)
— С идеологической точки зрения ревизионизма Бегин утверждал, что Синай не является Страной Израиля... и потому его можно отдать?
— Так он считал. По-моему же, было бы хорошо, если Синай остался бы нашим, потому что с территориальной точки зрения это более чем важно.
— Бегин являлся противником индивидуального террора, не так ли?
— Он был принципиальным противником такого террора. По его мнению, только большие акции могут повлиять на Англию и именно значительные операции могут выгнать англичан из Палестины. Я, естественно, был за подобные террористические акты и думаю, что и они тоже нанесли ущерб, урон британскому мандату. Скажу так, мягкий, беззащитный живот английской власти не выносил наших ударов. Такая акция, как уничтожение лорда Мойена (Бегин резко возражал против этого покушения, а я выступал за немедленное проведение его), была, на мой взгляд, одной из главных в борьбе с британским мандатом в Палестине. Бегин очень хотел произвести благожелательное впечатление на такие страны, как СССР и США, ему это было важно. Он думал вперед, если так можно выразиться. Но, скажем, против повешения английских сержантов он не возражал, совсем нет. Он был трезвый политик и прекрасно разбирался в ситуации, просчитывал варианты и возможности. Главное достоинство Бегина, как политика, было в том, что он видел дальше других, если можно так сказать.
В ЭЦЕЛ в это время предпринимались попытки приобретения партий оружия, два полковника польской армии проводили ускоренные курсы младших командиров в Шуни — старой турецкой крепости между Беньяминой и Зихрон-Яковом, делались малоуспешные попытки мобилизации новых людей в организацию. Все протекало достаточно вяло на общем фоне бешеного потока событий вокруг и в мире.
С начала 1942 года психологическая обстановка в Эрец-Исраэль резко изменилась, приняла тревожные, даже истерические формы. Все это происходило под проливным палестинским зимним дождем и ледяным ветром среднегорий Иерусалима, на фоне кошмарных сообщений, поступавших из Европы. «Убийство еврейского населения в фашистских концлагерях Восточной и Центральной Европы поставлено на конвейерный поток» — такой заголовок в ежедневной газете «Гаарец» потряс в феврале 1942 года граждан Палестины.
По свидетельству людей, живших тогда в стране, очень и очень многие граждане Палестины физически не могли заставить себя поверить в достоверность этих сообщений. Человеку очень трудно свыкнуться с ужасом. Человек автоматически отказывается верить в страшные сны, потому что после того, как поверишь в них, трудно просто не сойти с ума, просто выжить. То, что кто-то не хочет верить в реальные кошмары, отталкивает их от себя, так объяснимо и понятно — это инстинкт самосохранения, существующий в каждом живом человеке.
В декабре 1941 года судно нелегальной репатриации «Струма» вышло из болгарского порта Варна. На борту — 772 человека, беженцы из европейских стран, которые в сопровождении людей болгарского «Бейтара» пытались спастись от смерти. Очень старое и с большим трудом передвигающееся судно, готовое в любую секунду развалиться под ударами волн, пересекло Черное море и прибыло в Турцию. Правительство этой страны попросило у англичан гарантий того, что беженцам со «Струмы» будут предоставлены сертификаты на въезд в Палестину (или в любую другую страну). В случае положительного ответа евреям предоставлялось временное убежище в Турции. Англичане отказали, и «Струма» опять вышла в открытое море. Назавтра, 23 декабря, судно затонуло. Из 772 спаслись три человека1.
Самым важным вкладом Меридора в ЭЦЕЛ было создание спецподразделения «Адумим» — «Красные». Практически это была сверхсекретная часть, формировавшаяся из новых людей организации, которые не примелькались и не были известны агентам «еврейского отдела» английской полиции. Это была часть, ждавшая своего решительного часа, часть прекрасно подготовленная, неплохо вооруженная, готовая к действию, но достаточно немногочисленная.
Секретный отчет английской службы безопасности (январь 1941 года) записал в ряды ЭЦЕЛ в это время около 1000 боевиков, «половина из которых вооружена ружьями и автоматами».
Англичане несколько преувеличили силу противника. Причины этого преувеличения в данном случае не так важны. На самом деле у боевиков ЭЦЕЛ находилось в это время 150 пистолетов, 60 ружей, 1 (один) пулемет и 5 автоматов.
Не только эти факты мешали Меридору возобновить борьбу против англичан. Он считал, что возглавить ЭЦЕЛ должен авторитетный человек, значительная личность, осознающая ситуацию в полном объеме.
Бегин был единственной кандидатурой, которая была бы приемлема для всех и, больше того, приветствовалась всеми. Помимо достоинств, о которых знали все, у кандидатуры Бегина был еще один плюс — он никак не был связан с расколом организации ЭЦЕЛ 1941 года и с теми серьезными спорами и разногласиями, которые последовали за этим.
Как только Якову Меридору стало известно о том, что в Палестину прибыл руководитель «Бейтара» и один из ближайших учеников Жаботинского, он пришел в квартиру на улице Альфаси, 25, на первом этаже и предложил Бегину стать руководителем ЭЦЕЛ.
Бегин от предложения отказался, хотя и поддержал идею возобновления вооруженных действий против англичан. Он, находясь в Вильнюсе, резко протестовал против прекращения огня, принятого Разиелем по соображениям необходимости вести борьбу с нацизмом.
Свой отказ Бегин объяснял тем, что принес присягу и служит в польской армии, дезертировать из которой считает для себя позором. «Уйти в подполье из армии, которая сражается с фашистами, — это невозможно», — сказал он Меридору.
Создатель и руководитель в США двух важнейших организаций в истории ревизионизма — «Лиги за создание еврейской армии» и «Лиги за свободный и независимый Израиль» — Арье Бен-Элиэзер был крайне обеспокоен отсутствием лидера и командира в ЭЦЕЛ. Меридор, подавший со своего поста в отставку, которая не была принята, практически отошел от дел. Он пришел к Бегину, который подробно расспрашивал его о последних днях Жаботинского. Они пили чай, приготовленный и принесенный им Ализой, или Аллой, как ее называл Бегин.
Как сказал один иерусалимский писатель, большой любитель шуток, все сионисты бесперерывно пили чай в Эрец-Исраэль. Это происходило, наверное, потому, что несколько других сионистов были большими и удачливыми оптовыми торговцами чая. Но справедливости ради, Бегин, ставший сионистом за много лет до своего приезда в Палестину, пил чай еще в Польше и в Иерусалиме лишь продолжил чайную традицию. Заметим, что и чай в Эрец-Исраэль был всегда прекрасный и недорогой, особенно в те времена.
Неожиданно Бен-Элиэзер прервал их беседу и напрямую спросил Бегина:
— А если мы сумеем освободить вас от необходимости дезертирства из польской армии, а поможем уйти официально, тогда вы согласитесь возглавить Иргун и восстание, господин Бегин?
— Если вам удастся это сделать, то я соглашусь, — сразу ответил Бегин.
Время торопило и подстегивало жизнь и общество в Эрец-Исраэль. Части польской армии уже начали передислокацию из Палестины на север, на фронты мировой войны. Каждый день мог прийти соответствующий приказ и по поводу Менахема Бегина. Все необходимые бумаги относительно неоплаченного отпуска рядового Бегина находились на подписи в штабе 9-й армии.
Одним из тех, кто тогда говорил, пытаясь переубедить Бегина, был член штаба ЭЦЕЛ Элиягу Ланкин. Вот что рассказал этот человек по поводу сомнений своего будущего командира:
«Бегин был уверен в необходимости и правильности своего поступка. Одно занимало его:
— Я сугубо штатский человек безо всякого военного опыта. Как я смогу командовать организацией, которая по сути своей является армейской?
На это я сказал ему:
— Мы нуждаемся в лидере и просим вас быть нашим лидером. Все военные вопросы мы будем решать сами».
В конце концов в декабре 1943 года Бегин получает неоплаченный отпуск из рядов польской свободной армии Андерса и, одетый в серый новенький костюм, приобретенный для него на деньги из кассы ЭЦЕЛ, который будет для него единственной выходной одеждой на долгие годы, предстает перед штабом Национальной военной организации.
— Я прибыл для прохождения службы, одетый в штатское. Отныне это моя форма — форма солдата ЭЦЕЛ, — сказал Бегин этим людям.
Любопытно, что уже 2 ноября 1942 года в секретной докладной английской службы безопасности было написано следующее:
«Наше внимание привлекло прибытие в страну известного ревизиониста Менахема Бегина, рядового польской армии, который в прошлом был лидером польского «Бейтара». Это человек крайних взглядов, и он требует пристального внимания со стороны наших агентов. Он обладает огромным влиянием на действия этой организации и оказывает воздействие на ее политику».
Так писали сотрудники английской службы безопасности. Как выяснилось позже, их опасения относительно рядового польской армии Андерса Менахема Бегина были и правильны, и справедливы. Бегин оказался не просто опасен для английского мандата, он был для английской власти смертельно опасен. Именно Бегин и его действия, поступки оказались одними из решающих в изгнании англичан из Палестины в 1948 году.
В декабре 1943 года во всех ячейках ЭЦЕЛ были зачитаны приказы о том, что командиром организации в Эрец-Исраэль стал Бен-Давид (Менахем Бегин), который получил этот пост от Бен-Ханоха (Яков Меридор).
В тексте сообщения говорилось среди прочего: «Один из наших лучших людей, которому мы верим абсолютно, предоставил себя в распоряжение организации, стал нашим новым командиром. Мы верим, что под его руководством ЭЦЕЛ сможет осуществить все, что ему предназначено в этот исторический период».
Первым шагом командира ЭЦЕЛ в январе 1944 года было создание нового штаба организации. Арье Бен-Элиэзер, Элиягу Ланкин и Шломо Леви вошли в состав членов штаба ЭЦЕЛ. Через несколько месяцев после этого в штаб ЭЦЕЛ вошел и Яков Меридор.
К концу 1943 года уже стало очевидно, что победа СССР и стран-союзниц над фашистской Германией неотвратима и является лишь вопросом времени. Многочисленные известия из разных источников о катастрофе европейского еврейства, поступавшие в Палестину, хотя и не давали полного отчета о трагедии народа, но в общем плане ситуация была уже ясна. Английское правительство продолжало упорно держать ворота Эрец-Исраэль закрытыми.
По твердому убеждению Бегина, из-за того, что Англия предала еврейский народ и нарушила свои обязательства о создании в Палестине еврейского национального очага, другого пути, кроме вооруженного восстания против британского мандата, не существует. Англичан надо заставить уйти из Эрец-Исраэль.
На первом же заседании штаба ЭЦЕЛ Бегин предлагает обсудить предложение «об объявлении вооруженного восстания» против английской власти в Палестине. Часть членов штаба считала, что вначале нужно подготовить почву политическими заявлениями и лишь затем можно объявлять войну.
«Мы по горло сыты самыми разными заявлениями и объявлениями. Что будет, если после объявления о восстании ничего не произойдет?» — говорили они.
Но Бегин не принимал этих возражений. Он терпеливо разъяснял скептикам, что войну должна сопровождать политическая пропаганда и потому важно, чтобы объявление о восстании предварило военные действия. Необходимо подготовить общественное мнение в Палестине к тем изменениям, которые произошли в сознании еврейской молодежи. В настоящее время новое поколение в Палестине готово к войне против англичан. Конечная цель этой войны — создание независимого еврейского государства в Палестине. Так говорил Бегин своим соратникам по движению.
Эти прения продолжались несколько заседаний.
Вот что рассказывает об этом периоде споров и убеждений Элиягу Ланкин:
«Я не помню ни одного раза, когда бы Бегин решил спор с кем-либо из нас в свою пользу приказом как руководитель движения, как командир ЭЦЕЛ. Были вопросы, в которых он оставался не в меньшинстве даже, а в одиночестве, один против всех. В таком случае он безоговорочно принимал позицию большинства. Дружеская обстановка, царившая на заседаниях штаба благодаря Бегину, позволяла каждому человеку свободно высказывать свое мнение, каким бы необычным и малопопулярным оно ни казалось остальным. Все члены штаба чувствовали себя равной и неотъемлемой частью любого обсуждаемого решения.
Обычно мы вставали, когда Бегин входил в комнату заседаний. Он торопливо обходил всех, пожимал руки и просил садиться. Список обсуждаемого подготавливался самим Бегиным, хотя каждый из нас мог добавить тему или изменить тот или иной вопрос...
Заседания были очень короткими. Никогда больше мне не вспомнить подобных заседаний — конкретных, деловых и всеобъемлющих, какими они были в штабе ЭЦЕЛ в то время.
Бегин всегда начинал с краткого обзора ситуации. Затем обсуждались вопросы повестки дня, причем высказывался по этому поводу каждый».
В конце концов Менахем Бегин сумел убедить коллег в своей правоте. В конце января 1944 года подпольная радиостанция ЭЦЕЛ «Коль Цион Алохемет» передала объявление о начале восстания против англичан.
В ночь на 1 февраля 1944 года плакаты и листовки, расклеенные по всей стране, объявили, что восстание началось.
«Обращение к еврейскому народу в Сионе! Мы находимся на последнем этапе мировой войны. Каждый народ подводит свои национальные итоги завершающейся кровавой войны. Что каждый народ выиграл и что потерял? Каким путем ему идти дальше для достижения целей? Кто является его другом, а кто — врагом? Кто союзник, а кто — предатель его? Кто идет в последний и решающий бой за свою судьбу?..
Сыны Израиля, еврейская молодежь!
Мы находимся перед историческими решениями, которые определят судьбу нашего народа на поколения вперед.
Перемирие, объявленное в начале мировой войны с нацизмом, нарушено британскими властями. Английское правительство не приняло во внимание ни уступки, ни нашу лояльность, ни нашу жертвенность. Англичане последовательно осуществляют свою политику — уничтожение сионизма.
Необходимо немедленно сделать свои выводы из создавшегося положения. Больше нет перемирия между еврейским народом и английской администрацией в Эрец-Исраэль. Англичане выдавали и выдают наших братьев в руки Гитлера на верную смерть. Они прекрасно знают результаты своей политики. Их это не волнует. Мы призываем вас к войне до полной победы, до изгнания англичан из Эрец-Исраэль.
Вот наши требования:
Власть в Эрец-Исраэль немедленно передается в руки временного еврейского правительства, основы которого — труд, социальная справедливость для всех граждан страны. Равные права арабского населения Эрец-Исраэль. Экстерриториальность святых мест ислама и христианства.
Еврейское правительство, единственный законный представитель народа, сразу после создания осуществляет следующие действия:
создание регулярной национальной армии;
начало переговоров со всеми необходимыми, ответственными организациями для начала массовой эвакуации европейского еврейства в Эрец-Исраэль.
Евреи!
Создание национального правительства и немедленное осуществление его программ — это единственный путь спасения нашего народа, его существования и его достоинства. Это наша единственная возможность выживания. Другого пути у нас нет.
Евреи!
Нашу молодежь не остановят жертвы, кровь и страдания. Бойцы «Бейтара» не сдадутся, не будут просить пощады до тех пор, пока нами не будет получена родина, свобода, достоинство, хлеб насущный, справедливость, закон. В ближайшее время, в наши дни вернется народ в Сион и восстановит Израиль.
И да поможет нам Г-сподь!»
И еврейское население (ишув) в Палестине, и английская администрация приняли объявление ЭЦЕЛ восстания с известной долей отстраненности. Даже члены самой организации выражали сомнение в написанном и услышанном.
Общее настроение можно было выразить следующими словами: «Эта декларация не более чем красивые слова, за которыми нет ничего конкретного».
Штаб ЭЦЕЛ никак не мог выбрать объекты для первых акций. У командиров существовала известная неуверенность в боевых качествах своих солдат, которые совершенно не имели боевого опыта. После того как англичане опубликовали количество сертификатов для новых репатриантов на февраль-март 1944 года — 900, решение об объектах и целях будущей акции пришло немедленно. Операция проводилась людьми из секретного подразделения под названием «Красные», о котором писалось выше.
Первая боевая операция ЭЦЕЛ, проведенная 12 февраля 1944 года одновременно в трех городах — Тель-Авиве, Иерусалиме, Хайфе — против офисов министерства интеграции, была воспринята обществом как эпизодическая акция. В этих конторах хранились и списки нелегальных репатриантов, согласно которым люди высылались из Палестины. В Тель-Авиве командовал операцией Эйтан Ливни, «Эхуд». В Хайфе — совсем молодой по возрасту Амихай Паглин, «Гиди» — будущий начальник оперативного отдела ЭЦЕЛ. Паглин, кстати, пришел в ЭЦЕЛ из левого движения, большинство членов его семьи были людьми левых взглядов и принадлежали к социалистическому движению в Эрец-Исраэль. В Иерусалиме командиром акции был Иегуди Глобман, «Авитгар».
Назавтра газеты (все) осудили «варварские действия», которые могут подорвать государственные усилия...
Но через две недели и опять в тех же трех городах боевики ЭЦЕЛ атакуют здания налогового управления. Назавтра в листовках, расклеенных повсюду, можно прочитать, что «Налоговое управление подверглось нападению за то, что служило средством для унижения, подавления и обмана еврейского общества Эрец-Исраэль».
Никто из нападавших не пострадал и не был задержан ни в одном из мест, в которых были совершены диверсии. Больше того, английская служба безопасности не может найти даже следов атаковавших. Настороженность англичан сменяется нескрываемой паникой. Тем более что и ЛЕХИ возобновляет свои действия.
Вне всего этого идет жизнь — цветущее и интереснейшее, протекающее в переменных ритмах действие, связанное с любовью, детьми, запахами, книгами, работой, болезнями, ненасильственной смертью и другими разнообразными событиями. А в Европе идет страшная война, в которой льются моря крови.
23 марта 1944 года ЭЦЕЛ атакует в Хайфе, Иерусалиме и Яффо здания английской полицейской службы.
Менахем Бегин потребовал от своих людей «воздержаться от убийства спящих англичан, и, по возможности, от убийства вообще». Если вдуматься, то эти требования к диверсантам, подпольщикам можно назвать несколько странными, что ли.
Атакованные людьми ЭЦЕЛ объекты, мозговые центры английского управления, тщательно охранявшиеся оккупантами, были захвачены бойцами подполья с удивительным остроумием и военной находчивостью. Операция в Иерусалиме на площади в Русском подворье прошла с первыми потерями для Иргуна: погибли двое — Ашер Бензиман (Авшалом) из числа нападавших и английский сержант службы безопасности Смит.
Авшалом стал первой жертвой объявленного ЭЦЕЛ восстания. После того как родственники Бензимана, предупрежденные командирами Иргуна, не объявились, чтобы опознать найденное в темном иерусалимском переулке тело, англичане захоронили его под именем Авраам бен Авраам на кладбище в районе горы Зейтим. Лишь в 1967 году, после освобождения Восточного Иерусалима останки Бензимана были перезахоронены под его настоящим именем.
Через несколько дней после этой операции на улицах городов опять появились листовки. На этот раз в них от имени Иргуна официально сообщались подробности проведенной операции.
Среди достоверного описания происшедших событий стоит отметить следующую фразу: «...солдаты ЭЦЕЛ не стреляют в своих случайных противников».
В этих словах несколько значений. Они направлены и против личного террора ЛЕХИ, и против политического истеблишмента Палестины, и против командования «Хаганы», которое начало широкую кампанию осуждения действий «отщепенцев, убивающих людей подряд без разбора...».
В течение короткого времени эти слова приобретут зловещий смысл. Запомним слова одного из командиров «Хаганы», который на пресс-конференции в Тель-Авиве после атаки солдат ЭЦЕЛ на здания английской службы безопасности сказал:
«Путь, который они выбрали, может привести к братоубийственной гражданской войне в Палестине...»
2 апреля 1944 года Правление Еврейского агентства проводит специальное заседание, на котором принимает среди прочих важные решения:
— Проведение разъяснительной работы по поводу акций двух банд, которые наносят ущерб нашей политической борьбе и опасны для всего общества.
— Еврейское общество и сионистское движение обязано лишить их поддержки и загнать в угол — бандитов и поддерживающих их людей.
— Никто из граждан ишува не может остаться в стороне от убийств и попыток убийств. Каждый человек обязан помешать преступникам в осуществлении их целей и задержать их.
— Силы еврейской обороны обязаны всеми доступными средствами помешать преступным действиям банд.
На этом же заседании Бен-Гурион в своем выступлении говорит о различиях между ЭЦЕЛ и ЛЕХИ:
— ...Группа Штерна очень небольшая по численности... за ними нет партии... в ишуве у них тоже нет поддержки.
...Вторая группа под названием ЭЦЕЛ, за которой стоит партия... Люди этой группы не только идеалисты... грустный факт свидетельствует о том, что у ЭЦЕЛ есть сторонники не только политические, но и видящие в этой группе противников «левых». В службе безопасности есть офицеры, которые поддерживают людей ЭЦЕЛ... Власти укрепляют те силы, которые могут нам противостоять...
В один из августовских дней 1944 года Моше Даян (один из тогдашних командиров «Хаганы») зашел в дом на улице Кишон, 71, в Тель-Авиве к своему старому знакомому Элиягу Равиду (старший офицер ЭЦЕЛ) и попросил того организовать ему встречу с руководством его организации. Даян зашел к Равиду потому, что у того не было дома телефона. «Я хотел бы уяснить у вас оперативные действия, так как это представляет для меня интерес», — сказал Даян. После этого Даян встретился с Элиягу Ланкином, который был одним из руководителей операции на улице Мамилла в Иерусалиме против службы безопасности мандата. Ланкин объяснил Даяну подробности операции, и последний удивлялся и хвалил происходившее напротив Старого города Иерусалима. Потом Даян спросил собеседников о том, может ли он встретиться с Бегиным?
Встреча состоялась в том же доме Равида (Мацди) через несколько дней.
Бегин уже встречался с Даяном прежде. Этот человек, потерявший глаз во время диверсионных операций в Сирии, активист и один из командиров «Хаганы», нравился Бегину простотой поведения и энергией.
Бегин объяснил за чаем Даяну причины объявления «восстания» и политические результаты войны с английской властью. Бегин сказал, что он готов принять Давида Бен-Гуриона в качестве единственного лидера, если последний решится присоединиться к борьбе против англичан.
«Ему придется, конечно, для этого сначала перебраться из здания Еврейского агентства в Галилейские горы», — без выражения добавил Бегин в конце своего монолога.
Даян выразил свое профессиональное уважение военным и человеческим качествам бойцов ЭЦЕЛ. Он обратил внимание на то, что ЭЦЕЛ прикладывает огромные усилия, чтобы не повредить еврейскому населению Палестины во время своих акций. «Я очень рад, — сказал Даян, — что вы наглядно показываете людям, что можно и нужно воевать с англичанами».
В заключение встречи Бегин спросил Даяна, уважение к которому сохранил на всю жизнь (или почти на всю), поддерживает ли он идею подавления деятельности ЭЦЕЛ силой, как то угрожали и угрожают сделать руководители Еврейского агентства.
Даян сказал, что он лично против таких действий, но подчеркнул, что он — солдат и, что ему прикажут, то он и сделает. «Приказы надо выполнять неукоснительно», — сказал тогда Моше Даян Менахему Бегину.
Вот что писал молодой, красивый, обаятельный Даян об этой встрече:
«После обеда я встретился с Бегиным на квартире у Мацди. Бегин был хорошо одет, коричневые усы, очки, передние зубы редки и велики... Выглядел спокойно, был уверен в себе. Он сказал, что готов принять нынешнее руководство ишува только в том случае, если оно перейдет на военное положение («из здания Сохнута в Галилейские горы» — так сказал Бегин). «Мы, — сказал Бегин, — будем воевать, а Бен-Гурион будет вести переговоры. Если бы был жив Жаботинский, — сказал, — то у нас были бы устремления к власти... Бен-Гурион в Сохнуте и Бен-Гурион в Комиссии по национальному освобождению — это не одно и то же...»
Стоит разъяснить факт проведения этой странной встречи и слова, произнесенные на ней обеими сторонами.
С увеличением числа военных акций боевиками Иргуна против английских властей пропорционально увеличивалось и число осуждений их со стороны Еврейского агентства и лидеров еврейского истеблишмента. Бойцы ЭЦЕЛ назывались исключительно «террористами». От Иргуна требовали немедленного прекращения террористических актов, в противном случае «Хагана» угрожала применить силу, с тем чтобы подавить действия «мятежных террористов».
Через несколько месяцев после вышеописанной встречи люди «Хаганы» передали английским властям списки бойцов ЭЦЕЛ. Параллельно специальные группы «Хаганы» выкрадывали командиров Иргуна, которых заключали в заранее приготовленные в кибуцах тайники. Кстати, за Мацди начали слежку после этих встреч, он был выкраден спецгруппой «Хаганы» и содержался три месяца в потайном месте в одном из кибуцев.
Ревизионистов допрашивали с применением неограниченного физического воздействия с целью получения информации об их организации. Эти действия «Хаганы» продолжались до окончания Второй мировой войны (9 мая 1945 года) и получили название «Сезон» (так назывался тогда охотничий сезон — официальное разрешение, лицензия на отстрел диких зверей — в Палестине).
Началу этих действий «Хаганы» против ЭЦЕЛ предшествовал ряд важных встреч, на которых Бегин продемонстрировал свои интеллектуальные и аналитические качества политика.
Большинство этих встреч Бегина проходило на квартире все того же Равида (Мацди), в двух комнатах которого размещалась семья хозяина — он, жена и двое детей и Менахем Бегин, носивший тогда имя Исраэля Сасовера, ученика йешибота, знатока гемарры, обладателя бороды, пейс, человека немного ленивого и приятного во всех отношениях.
Через некоторое время Бегин встретился с Моше Снэ и Элиягу Голомбом (командиры «Хаганы»), которые были посланы Бен-Гурионом и произносили только те слова, которые были продиктованы им пославшим их начальником. Обе стороны сумели сохранить протоколы этих бесед.
Моше Снэ: Известны ли вам планы англичан относительно Палестины, нас? Как вы можете продолжать военные операции, не имея политической информации?
Бегин: Ради Б-га, я буду счастлив услышать от вас то, чего я не знаю о планах англичан по поводу Эрец-Исраэль? С удовольствием соглашусь с вами, что мой анализ ситуации неверен.
Голомб, вернувшийся незадолго до этого из Лондона, сказал:
— Мы ожидаем окончания мировой войны. У нас есть основания полагать, что после войны наше положение станет лучше. Черчилль, которого мы считаем другом сионизма, лично пообещал Вейцману за виски с сигарой, что после окончания войны «евреи получат самую большую сливу пудинга». Потому мы считаем, что надо дождаться конца войны и увидеть результаты этих обещаний.
Бегин: Я не встречался ни с Черчиллем, ни с его помощниками, и уж конечно не курил с ним сигары, но все это, весь этот рассказ, кажется мне странным. Если Черчилль такой друг сионизма, то почему он собирается помочь нам только после войны? Почему он не поможет нам уже сейчас? Почему не разрешит беженцам из горящей Европы въезд в Палестину? Ведь это никак не повлияет на ход военных действий. Наоборот, англичане смогут перевести боевые корабли от берегов Палестины, где они отгоняют суда с беженцами от спасения, на фронты настоящей войны.
Поэтому я настаиваю на том, что английское правительство является антисионистским по своей сути и от него нельзя ждать улучшения отношения к нам после войны. Единственный возможный путь для нас — вооруженная борьба с англичанами. Ни в коем случае нельзя откладывать это на потом.
Бегина слушали очень внимательно, удивленно. Инструкции, полученные Голомбом и Снэ от начальника, предусматривали и такое развитие беседы.
Голомб: Мы требуем от вас немедленного прекращения боевых действий... Мы не хотим начала гражданской войны, но если у нас не будет другого выхода, то мы готовы и к этому. Мы будем вынуждены предпринять шаги, которые смогут остановить вас. Полиция, по нашему мнению, не сможет вас ликвидировать, но если все население поднимется против вас, то это произойдет неизбежно.
Мы, естественно, не говорим о вашем физическом уничтожении, но в случае определенного развития событий вас просто сотрут в порошок, имейте в виду, Бегин. В таком случае будет совершенно неважно, кто начал стрелять первым — это, в конце концов, вопрос пропаганды и журналистики.
Снэ был более мягок и сдержан в словах. Он даже осудил угрозы Голомба («...я категорически осуждаю выражение «уничтожение», произнесенное здесь», — сказал Снэ) и большую часть своего монолога посвятил анализу политических событий.
«По моему мнению, я подчеркиваю, по моему мнению, недалек день, когда все сионистские организации будут вместе бороться против оккупации, и потому нам необходима как солидарность, так и взаимопонимание с вами. Сейчас же вы просто обязаны временно прекратить боевые операции, так как они не работают на национальные интересы. Если вы думаете, что мы ошибаемся, то помните, что мы представляем большинство населения Палестины. Мы никоим образом не можем отказаться от ответственности, возложенной на нас еврейским народом Эрец-Исраэль. И конечно же мы не согласимся с вашими самостоятельными военными акциями, которые, по-моему, разрушают последние национальные надежды».
Так сказал Снэ.
Бегин внимательно выслушал своих собеседников. Потом негромко сказал:
— Вы угрожаете нам уничтожением, господа. Для того чтобы высказать нам свои угрозы и требования, не стоило встречаться... мы не боимся уничтожения. Мы не верим, что вы сможете действительно нас уничтожить. Скажу вам прямо: мы не прекратим нашей войны против англичан.
Бегин отверг и все обвинения своих собеседников в том, что ЭЦЕЛ намерен взять власть в стране. «Мы не намереваемся взять единоличную власть в Эрец-Исраэль, мы неоднократно об этом говорили. Таких амбиций у нас нет сегодня. Если бы был жив лидер «Бейтара» Жаботинский, тогда мы бы хотели поставить его во главе народа. После его смерти таких намерений у нас нет. По нашему мнению, Бен-Гурион вполне может отвечать требованиям народного лидера в данный момент. Я говорю Бен-Гурион, а не кто-либо из ревизионистской партии. Правда, для этого Бен-Гуриону придется оставить свое жилье в Рехавии1, так как оттуда он вряд ли сможет руководить военными действиями... У нас нет никакого партийного или другого интереса в нынешней ситуации. Мы молимся о скорейшем наступлении того часа, когда сможем заявить о завершении деятельности ЭЦЕЛ и роспуске нашей организации за ненадобностью. В тот момент, когда вы выйдете на войну, мы все выступим под общим главным командованием, вместе с вами. Но до тех пор, пока вы не сделали этого, мы будем воевать сами. Мы сами решим, когда действовать, — это может произойти завтра, а может быть, и через полгода. Одно я могу вам сказать: мы не перестанем действовать, и мы не объявим о перерыве в войне, так как именно этого ждут англичане».
Та встреча длилась 5 часов в тяжелейшей обстановке и ничем не завершилась: ни одна из сторон не смогла убедить другую. Опять ни у кого не было сомнений в том, что командование «Хаганы» твердо намерено использовать силу против ЭЦЕЛ, для того чтобы уничтожить эту организацию.
Бегин немедленно созвал заседание штаба ЭЦЕЛ для обсуждения угроз «Хаганы» и возможного ответа идеологическим противникам.
1 ноября 1944 года члены штаба ЭЦЕЛ собрались на заседание, которое было потом названо «Великим часом Иргуна». Единственный вопрос, стоявший на повестке дня, были отношения с «Хаганой» и возможный ответ на все высказанные лидерами этой организации угрозы.
После общего обзора ситуации Бегин сказал:
— Они угрожают нам тем, что начнут действовать против ЭЦЕЛ и используют против нас все имеющиеся у них возможности, для того чтобы прекратить нашу войну против англичан. В связи с этим может создаться серьезная ситуация, и если мы будем действовать недостаточно осторожно, то окажемся вовлечены в гражданскую войну. Часть участников того заседания требовала «на каждый удар отвечать ударом». На заседаниях штаба ЭЦЕЛ не было принято разрешать спорные вопросы голосованием. Споры продолжались до тех пор, пока одна из сторон не переубеждала другую. Да-да, именно так.
В конце того заседания было принято единогласное решение: «Вынести жесткий приказ всем членам ЭЦЕЛ, который категорически запретит ответ на любую провокацию со стороны левых сил. Любое действие против нас не станет тайной, и мы продолжим наши действия против англичан в любом случае. Наши люди должны быть еще более осторожны в своих действиях и не поддаваться на провокации. Параллельно мы должны будем проводить обширную пропаганду вместе с требованием полного подчинения приказам главного штаба организации».
Сдержанность и умеренность против чудовищной деятельности «Хаганы» — такова была четкая политика штаба ЭЦЕЛ.
Через месяц после этого заседания, в разгар операции «Сезон», ЭЦЕЛ распространил по всей стране следующее воззвание:
«Гражданской войны не будет!
...и с опустошенным видом спрашивает честный человек ишува себя и своего соседа:
«Неужели мы станем свидетелями и участниками братоубийственной гражданской войны в Эрец-Исраэль? Неужели наш дом будет разрушен еще до того, как поднимется из небытия? Неужели враги наши сподобятся увидеть осуществление своих низких надежд?»
В воздухе полно пороха, готового воспламениться в любую секунду. Политики, не уставая, говорят о предстоящей внутренней войне братьев. Один из них договорился до того, что война эта уже началась. Другой, известный краснобай, истерически заявил: «Кровь за кровь, око за око!» Третий обнаружил неведомые прежде пути и планы спасения народа Израиля. И вот часть этого плана выглядела так — изгнать из домов, из школ, заморить голодом, выдать англичанам своих братьев, думающих иначе.
«Или они, или мы, — сказал этот человек, — для их уничтожения можно использовать все, все дозволено» (из речи Бен-Гуриона на конференции Федерации трудящихся Гистадрута).
Потому-то так понятна тревога честных рядовых собратьев: неужели мы увидим наших детей дерущимися или стреляющими друг в друга? Что будут делать преследуемые, которых обвиняют в ужасных преступлениях? Как они будут защищаться?
Эти серьезнейшие вопросы нуждаются в ответах, и мы считаем себя обязанными от имени ЭЦЕЛ дать этот ответ: будьте выдержанными и спокойными, дорогие, верные соратники. В этой стране не будет гражданской войны...»
Бегину было нелегко убедить своих людей быть сдержанными. При всем при том решение его и его штаба было и прагматичным.
За приказами штаба ЭЦЕЛ по поводу даже одиночного возмездия стало несколько соображений. В частности, важнейшее из них состояло в том, что «если мы ответим на акции «Хаганы», то втянем население в гражданскую войну и в этом случае борьба против английской власти в Палестине прекратится». Второй момент состоял в том, что ЭЦЕЛ не должен ухудшать и так не слишком блестящие отношения с «Хаганой» — недалек тот день, когда все вместе члены различных подпольных организаций начнут бороться против власти Англии в Палестине.
Члены ЭЦЕЛ, которые придерживались твердого мнения о необходимости «ликвидации сдержанности» в отношениях с «Хаганой» как основной стратегической линии организации, никак не могли со всем этим смириться. Тем не менее никто из рядовых членов Иргуна (ЭЦЕЛ) не нарушал приказа главного штаба и командира. Возможно, все надеялись на то, что пророчество Бегина о том дне, когда все будут вместе воевать против англичан, сбудется в конце концов. Авторитет нового командира и его аналитический потенциал стратега были очень высоки.
Бытует достаточно распространенное мнение, что эти годы, годы ЭЦЕЛ, «восстания», «сезона», были лучшими в политической жизни Менахема Бегина. Даже люди, которые думают иначе и утверждают, что расцвет Бегина как политика еще впереди, соглашаются с тем, что 40-е годы можно назвать блистательными в его карьере...
Сам Бегин сказал в конце 80-х годов, что «самая важная часть его жизни прошла во главе ЭЦЕЛ и что он бы очень хотел, чтобы его вспоминали как человека, который смог предотвратить неминуемую гражданскую войну в те годы».
Но вернемся в середину 40-х.
К весне 1945 года в Палестине уже было очевидно, что Вторая мировая война приближается к завершению. Вместе с этими очевидными и верными ощущениями конца войны возродились надежды как у лидеров сионизма, так и у рядовых граждан ишува на то, что Великобритания изменит свою жесткую и бескомпромиссную политику по отношению к репатриации евреев в Эрец-Исраэль.
«Хотя бы это в Лондоне могут сделать после такой-то величайшей победы», — говорили тогда в тель-авивских кафе мужчины в аккуратно повязанных галстуках своим спутницам и друзьям прозрачными и синеватыми вечерами. Радиолы проигрывали аргентинские танго, немолодые офицантки, попавшие в Палестину обманом без сертификатов, благодарили судьбу и носили заказанное кофе с ореховым мороженым, неизящно натыкаясь на частые углы и испуганно извиняясь вполголоса во все стороны по-польски и на идиш. О других своих надеждах вслух старались не говорить из-за боязни сглазить... Тогда еще не боялись иметь такие старомодные привычки, как боязнь сглаза, черных котов и прочего. Кончалась Великая война...
Но и разочарование в еврейском ишуве Палестины было столь же велико, как и столь тщательно и долго лелеемые надежды. Сразу по окончании войны в Англии были объявлены выборы. Лейбористы, находившиеся в оппозиции, обещали, что в случае своей победы они отменят «Белую книгу» и разрешат репатриацию остатков европейского еврейства в Эрец-Исраэль. Более того, лейбористы со свойственной представителям левых политических взглядов легкостью обещали создание в Палестине еврейского национального дома, который со временем, постепенно станет независимым государством.
Летом 1945 года лейбористская партия выиграла выборы в Англии. Сразу же после создания нового британского правительства было объявлено, что никаких изменений в международной политике этой страны не предвидится. Не будет потому и облегчений в выдаче эмиграционных квот английскими властями в Палестине — все останется по-прежнему.
Жесткая приверженность лейбористского правительства положениям «Белой книги» разочаровала лидеров еврейского общества как в Палестине, так и в диаспоре. Руководство Еврейского агентства пришло к выводу о том, что на данный момент у населения страны нет другого выбора, кроме начала вооруженной борьбы против британского мандата в Эрец-Исраэль.
Для начала было приостановлено выполнение акций операции «Сезон». Стали налаживаться контакты с руководителями таких подпольных организаций, как ЭЦЕЛ и ЛЕХИ, по поводу полного сотрудничества и кооперации в борьбе против англичан. К Бегину был немедленно послан все тот же Снэ, который считался в руководстве Еврейского агентства лучшим специалистом по переговорам с любым возможным партнером и не партнером тоже.
Снэ напомнил своему собеседнику, которого хорошо знал еще со времен Варшавского университета, что тот соглашался принять над собой главенство Бен-Гуриона в том случае, если Еврейское агентство начнет военные действия против англичан. Снэ достаточно торжественно сказал: «Мы предлагаем вам объединение двух наших организаций, господин Бегин».
Бегин подумал и медленно, хрипловато, в своей характерной манере, не изменившейся до конца его жизни, произнес:
— Сегодня вы приняли решение начинать войну против англичан в Палестине. Вчера вы точно так же принимали решение о войне против ЭЦЕЛ и ЛЕХИ. Кто гарантирует последовательность и лояльность ваших действий и поступков в будущем по отношению к нам, господин Снэ? Мы предлагаем вам начать действия, а там посмотрим, как будут развиваться события в дальнейшем, господин Снэ.
Господин Снэ вернулся к Бен-Гуриону с этими словами и с известным удивлением по поводу упрямства и жесткости своего старого приятеля. 1 ноября 1945 года было создано «Повстанческое еврейское движение». Все акции, которые проводились боевиками ЭЦЕЛ и ЛЕХИ, с этого дня должны были получать разрешение (и одобрение) от штаба «Хаганы».
Бегин опять предугадал развитие событий, что, вероятно, в данном случае было несложно, так как он неплохо знал характер людей и движения, которое предлагало ему сотрудничество. Через 10 месяцев после создания «Повстанческого еврейского движения», в конце июля 1946 года, «Хагана» вышла из него и прекратила вооруженные действия против англичан. ЭЦЕЛ и ЛЕХИ продолжили свои действия против английских сил до их изгнания из страны.
Стоит отметить, что создание «Повстанческого еврейского движения» было огромной моральной победой ЭЦЕЛ. Действия этой организации получили таким образом одобрение и легитимизацию (и дело даже не в том, нуждались ли люди Иргуна в этом одобрении и легитимизации) от еврейского истеблишмента. Им как бы было официально сказано: «Вы были правы». Население ишува стало относиться к ЭЦЕЛ с большим уважением. Иргун разросся и окреп.
Удары, наносимые по англичанам, были болезненными для них и мощными. Сегодня можно сказать, что именно продолжительная и бескомпромиссная война еврейского подполья с английской властью в Палестине вынудила последних уйти из Эрец-Исраэль и позволить создание независимого государства Израиль.
Выходу «Хаганы» из «Повстанческого еврейского движения» предшествовало несколько важных событий. Важнейшее из них то, которое произошло 29 июня 1946 года. Этот день получил название «Черной субботы». Десятки кибуцев, поселений, которые отождествлялись в сознании руководителей сил британской безопасности с «Хаганой», были одновременно окружены силами английской армии. Тщательные обыски принесли результаты — самый большой склад оружия «Хаганы» в результате предательства был обнаружен в кибуце Ягур. Было найдено и конфисковано оружие «Хаганы» и в других местах. 3000 молодых людей, в большинстве своем членов Пальмаха, были арестованы и помещены в лагеря тюремного заключения, построенные в Латруне и Рафиахе. Почти все руководство Еврейского агентства также было арестовано, лишь Бен-Гурион, находившийся в Париже, избежал этой участи.
Удар по «Хагане», нанесенный англичанами в «Черную субботу», был сокрушительным. Противники военных действий против англичан могли теперь с большой уверенностью утверждать, что сотрудничество с «отщепенцами из ревизионистов» не только не продвинуло всех к желанной цели — свободная репатриация и отмена «Белой книги», но и поставила под сомнение все существовавшие к этому дню достижения. Кибуцные хозяйства, в которых были арестованы многие работники и воины, из-за экономических трудностей оказались на грани ликвидации. Из Парижа поступил приказ от Бен-Гуриона о прекращении совместных военных действий против английского мандата. Формально «Повстанческое еврейское движение» продолжало существовать. Утвержденные прежде акции осуществлялись, но новые планы не получали утверждения от штаба «Хаганы». Формально же совместное «Повстанческое движение» просуществовало до 22 июля 1946 года, до взрыва иерусалимской гостиницы «Царь Давид» людьми ЭЦЕЛ.
Эта гостиница, бесспорно, лучшая и самая шикарная в городе, была построена в начале 30-х годов швейцарской фирмой, у которой уже были построены подобные гостиницы в Египте. Первых постояльцев 7-этажный отель принял в 1931 году.
Это огромное здание из бежево-красноватого иерусалимского камня было обращено на Старый город. Гостиница эта, в которой было 200 номеров, в принципе предназначалась для богатых туристов.
С 1938 года английские власти заняли южное крыло этой гостиницы для своих нужд. Штаб английской оккупационной армии и секретариат местного правительства располагались в «Царе Давиде».
Несколько десятков номеров отеля действительно занимали богатые туристы. Но, к примеру, верхний этаж гостиницы занимала армейская разведка, на другом этаже размещался разведывательный отдел английских ВВС и т.д.
Гостиница «Царь Давид» бесспорно в это время (1945) была центром английской власти в Палестине. ЭЦЕЛ начал интересоваться этой гостиницей как объектом для нападения еще до создания «Повстанческого еврейского движения». Был даже разработан подробный план диверсии, не принятый штабом Иргуна к действию по причине, которая определялась таким профессиональным термином, как «неоправданный риск». Акция несколько раз откладывалась после повторного рассмотрения всех возможностей успеха. Но после событий «Черной субботы» Бегин получил срочное сообщение от начштаба «Хаганы» Моше Снэ.
«Ваши планы относительно Того дома стали актуальными, и, более того, все должно быть осуществлено немедленно», — таков был смысл депеши Снэ. Необходимое пояснение. В руки англичан после тотальных обысков 29 июня попали секретнейшие документы «Хаганы» и Сохнута, которые были тут же переправлены в соответствующие органы английских властей, расположенные в иерусалимской гостинице «Царь Давид».
Планы нападения, разработанные оперативным отделом штаба ЭЦЕЛ за некоторое время до этих событий, были востребованы снова.
Стратегические разработки молодых офицеров ЭЦЕЛ обсуждались двумя людьми — Ицхаком Садэ от «Хаганы» и Амихаем Паглином от Иргуна.
В гостинице, в полуподвальном помещении, находился бар под названием «Ла Ридженс» — единственное место, в которое был разрешен доступ гражданским лицам. Паглин предлагал без шума проникнуть в бар, пройти на кухню заведения и в определенный час совершить взрыв части (южного блока) здания, располагавшегося над кухней. Часом действия Паглин предложил выбрать 12 часов 30 минут. Основной обсуждавшийся вопрос на встрече Паглина — Садэ был отрезок времени, который предлагалось выделить жителям гостиницы для того, чтобы они успели покинуть ее. Паглин предложил для этого один час. Садэ, боявшийся, что англичане за столь долгий «перерыв» до взрыва успеют вынести захваченные у «Хаганы» документы, настаивал на 15 минутах. В конце концов сошлись на 30 минутах — компромиссное время, приемлемое для всех.
И вот как все это происходило в тот день.
Это было в понедельник.
22 июля, в 7 часов утра, в Иерусалиме в йешиботе «Бейт-Аарон», который располагался и располагается до сего дня в Бухарском квартале столицы, собрались прибывшие сюда по одному люди ударной группы. После произнесения пароля их впускали в один из классов училища. Молодые люди знали, что идут на важную диверсионную операцию, но куда, что и как — им было неизвестно, оставалось тайной. Все выяснилось только после прибытия на место командиров групп. Приказ звучал коротко и выразительно: «Взрываем гостиницу «Царь Давид». Всем боевикам было роздано оружие, объяснены функции во время операции.
За несколько минут до полудня небольшой грузовичок остановился у входа в гостиницу. Группа людей, похожих внешне как бы на суданских и арабских слуг отеля, одетых в длинные и широкие платья, выгрузила из машины 7 больших молочных 50-килограммовых бидонов и не без труда снесла их вниз, в подвальное помещение гостиницы, где находилась кухня бара. На кухне мужчины извлекли из-под своих роскошных платьев пистолеты и, угрожая ими, согнали всех работников кухни в один из ее углов. У несущих колонн здания боевики установили молочные бидоны, которые были доверху начинены взрывчаткой. Часы взрывного устройства, которое невозможно было разминировать, были установлены на 12 часов 30 минут.
Командовал всей операцией 19-летний иерусалимец Исраэль Леви, известный под кличкой Гидон. Его заместителем был Гейнрих Рейнгольд по кличке Янай, позже ставший единственным предателем в истории Иргуна, которого англичане тайно вывезли в Бельгию, спасая от возмездия.
«Суданцы» уходили тем же путем, что и пришли. Последний из них предупредил поваров и рабочих кухни, что «ЭЦЕЛ заложил взрывчатку в гостиницу, которую надо немедленно освободить от людей». И, повернувшись, быстрыми шагами ушел за коллегами на пылающую от зноя иерусалимскую улицу.
Выждав немного, работники кухни выскочили наружу с криками. На шум прибежали несколько английских офицеров, которые открыли прицельный огонь по «суданцам». Те ответили на бегу пистолетными выстрелами. Один из англичан был убит в перестрелке и еще один ранен. Солдаты Арабского легиона, увидев бегущих к тендеру «суданцев» и услышав выстрелы и крики, также начали стрелять.
Один из боевиков Иргуна Аарон Абрамович был смертельно ранен этим огнем. Машина, на которой группа подъехала к отелю, начала под массированным обстрелом отъезжать направо вниз к улице Мамилла. Две группы прикрытия действовали слаженно и успешно. Один из людей Иргуна разлил на улице канистру бензина и поджег его. В пламени, дыму и криках «суданцам» удалось скрыться. Бесследно.
Любопытно, что на истерические крики поваров из бара «Ридженс» о бомбе в кухонном помещении никто из англичан, среди которых было несколько офицеров военной разведки и контрразведки, не обратил внимания.
«Гидон» ушел из гостиницы пешком, не торопясь. Неподалеку от гостиницы он встретил двух девушек, которые, получив от него только им известный знак, зашли в телефонную будку на другой стороне улицы.
В 12 часов 12 минут состоялся важный телефонный разговор гостиничного чиновника и некоей, судя по голосу, средних лет женщины, говорившей по-английски с йоркширским акцентом. Дама сообщила чиновнику, что в гостинице заложена мощная бомба и что необходимо немедленно эвакуировать людей из этого здания.
Другая дама позвонила во французское консульство, расположенное возле отеля, и сообщила, что «скоро в отеле «Царь Давид» произойдет взрыв и в связи с этим следует раскрыть окна консульства нараспашку».
Третье предупреждение было передано телефонистке газеты «Палестайн пост», которая хотя и не запомнила пола и возраста звонившего, но зато немедленно и толково сообщила об этом предупреждении полиции.
И тем не менее из гостиницы никто не был эвакуирован. Когда сообщение о взрыве поступило главному английскому начальнику Джону Шау, то тот, по слухам, логично, но не совсем разумно сказал: «Я здесь нахожусь для того, чтобы отдавать приказы евреям, а не для того, чтобы выполнять их приказы». Он тут же отдал приказ, запрещающий всем работникам выходить из здания гостиницы. Нарушивших это постановление ожидало увольнение.
На самом деле этому, все же не слишком правильному поведению было логическое объяснение — англичане ждали информации о взрыве от своего агента, предателя из ЭЦЕЛ. Этим человеком, предавшим организацию, был Рейнгольд — Янай, который не успел предупредить своих работодателей.
Будучи людьми порядка, англичане считали, что если информации о взрыве нет, то и взрыва нет и быть не может. А взрыв был, вот он, взрыв.
В 12 часов 37 минут, через 25 минут после первого телефонного предупреждения, раздался оглушительный взрыв, который слышали во всем Иерусалиме, взрыв гостиницы «Царь Давид», последствия которого были чудовищны. Левое, южное крыло здания было разрушено до основания. 10 дней саперы английской армии разбирали развалины гостиницы.
Во время взрыва в «Царе Давиде» погиб 91 человек, примерно 200 человек было ранено. Среди пострадавших — англичане (28 убитых), арабы (41 убитый), евреи (17 убитых) и пятеро туристов, а также высшие чиновники английской администрации, офицеры, рабочие. Английского начальника по имени сэр Джон Шау среди пострадавших не было, он-то в отличие от подчиненных как раз вышел из здания гостиницы, вероятно, не боясь увольнения, за несколько минут до взрыва.
Стоит прервать этот необычный по сути и трагический рассказ и включить в повествование небезынтересный эпизод из жизни Менахема Бегина.
Лето 1946 года. 22 июля. Бегин, под именем Исраэль Сасовер, живет вместе с семьей в маленькой квартирке на улице Бен-Нун в Тель-Авиве. Выглядит он так, как должен выглядеть не слишком работящий, но очень способный учащийся религиозного училища йешибота, — бородат, пейсат, в черном костюме. Из дома он почти не выходит, содержит этого человека, по его словам, богатый американский дядя. Соседи относятся к этой семье достаточно равнодушно — таких молодых людей много, они типичны, и даже похожи друг на друга. В своих действиях лидера еврейского ревизионистского подполья Бегин почти всегда руководствовался польской поговоркой: «Самое надежное место для укрытия находится под горящей лампой». В те годы денежный приз английских властей за поимку опасного террориста Бегина сначала составлял 2000 лир, позже этот приз увеличили до 10 000 лир.
В утро взрыва в гостинице «Царь Давид» Бегин сидит в своей квартире вместе с Хаимом Ландау и командиром Иерусалимского округа ЭЦЕЛ Ицхаком Авиноамом. Взволнованный Бегин не отходит от радиоприемника. Наконец передают специальный выпуск новостей, в котором говорится о том, что гостиница «Царь Давид» взорвана и есть большое число жертв. Бегин бледнеет, и, по словам Ландау, можно понять, что чувствует себя командир ЭЦЕЛ очень плохо. Сводки новостей передаются каждый час, и с каждым часом число жертв возрастало. Передаются имена погибших и раненых, которых удалось опознать. В заключение каждого выпуска играется траурный марш Шопена.
Бегин был не то что потрясен — он был на грани нервного срыва, постоянно повторяя: «Что там случилось?»
Позже, наконец, приходит Амихай Паглин. Бегин не требует от него никаких объяснений по поводу проведенной боевой операции. Он говорит молодому офицеру: «Я не знаю, какая накладка произошла там с предупреждениями, но никакой личной ответственности за происшедшее, чтобы ты знал, ты не несешь, понял?! Мы все несем ответственность за то, что произошло, ты понял?» Паглин понял. Он понял также, что Бегин был уверен в том, что предупреждения англичанам о предстоящем взрыве по неизвестным причинам сделаны не были. Сам Паглин тоже не знал, что произошло с предупреждениями и почему они не были сделаны, но то, что Иргун целиком и полностью с ним, он ощутил тут же.
У семейства Паглин была своя фабрика по производству отопительных печей. После создания государства Амихай Паглин, дерзкий боевой солдат ЭЦЕЛ, начальник оперативного отдела этой организации, стал директором этого маленького предприятия, которое под его руководством расцвело и расширилось. Между прочим, именно фабрика Паглина сделала по заказу государства печь, в которой сожгли тело повешенного по приговору израильского суда эсэсовского убийцы Адольфа Эйхмана.
Зимой 1978 года Паглин, ставший в правительстве Бегина советником по борьбе с террором, — должность, по мнению очень многих знакомых, максимально отвечавшая его природным способностям, хватке и уму, — погиб вместе с женой Ципорой в автокатастрофе на шоссе Иерусалим — Тель-Авив.
Бегин плохо себя чувствовал и переживал и в последующие после взрыва иерусалимской гостиницы дни. Радио из часа в час передавало имена погибших и опознанных.
Когда сообщили о том, что среди погибших находится заместитель секретаря правительства Джейкобс, английский еврей, который осуществлял тайные контакты с руководством ЭЦЕЛ, Бегин потрясенно спросил: «Его что же, нельзя было предупредить?»
На каком-то этапе этой беспрерывной радиопередачи Ландау сумел незаметно вывинтить лампу из радиоприемника и прекратить его работу, беспокоясь за здоровье своего командира...
Генерал Баркер выдвинул две английские дивизии в район Тель-Авива, и солдаты, окружившие город вместе с агентами спецслужб, начали повальные обыски. Ни один дом, ни одна квартира не остались в стороне. В специальных местах производилось опознание задержанных агентами контрразведки, у которых были длинные списки разыскиваемых с фотографиями в фас и профиль. Именно во время этой полицейской акции был задержан и отправлен в ссылку в Африку один из лидеров ЛЕХИ — Ицхак Езерницкий (Шамир), который хотя и был удачно загримирован и переодет в ортодоксального раввина по фамилии Шамир, но из-за густых и широких бровей был опознан и арестован опытными полицейскими.
Бегин был уверен в своей безопасности. В редкие вылазки на улицу на этого очкастого человека, среднего роста, худого, с обычным лицом, никто не обращал внимания. Люди ЭЦЕЛ, которые были ответственны за безопасность своего командира, тем не менее решили построить — и это сделал инженер Яков Меридор — на квартире на улице Бен-Нун тайное убежище для него. Этот небольшой тайник был весьма примитивен, опытный взгляд мог его обнаружить быстро. Но требования безопасности командира вынудили Меридора построить это убежище.
И как выяснилось, не зря.
Услышав на улице голоса английских солдат и гул моторов броневиков, подъехавших к его дому, Бегин успел выскочить и спрятаться в тайнике.
Жена Бегина Алла встретила поисковую группу англичан с сыном Бени на руках. Ребенок с любопытством смотрел на солдатскую суету вокруг их дома, не понимая, что происходит.
К несчастью, англичане решили обосноваться во дворе дома на улице Бен-Нун и оборудовать там свой штаб. Бегин слышал голоса солдат, которых в Палестине жители ишува называли «колокольчиками», — они играли с его маленьким сыном Бени, просили то воды, то спичек у его жены. Он сидел согнувшись в три погибели, без еды и питья на протяжении трех дней. И это в разгар стандартно-жаркого тель-авивского лета... На третий день солдаты ушли, как пришли, вместе со штабом и военным бряцающим скарбом.
Алла подошла к убежищу, в котором скрывался муж, и негромко сказала: «Они ушли, ты можешь выйти». Она принесла ему холодной воды, и никогда в жизни Бегин, по его собственным словам, не пил такой дурманяще вкусной воды, которой никак не мог напиться.
Акция в гостинице «Царь Давид», а точнее, результаты ее, была осуждена всеми именно по причине того, что по настойчивым заявлениям противников ЭЦЕЛ, предупреждений о предстоящем взрыве не было. Это утверждали очень многие. Тем не менее предупреждения были. Факт, что в 12 часов 15 минут прозвучала сирена тревоги в гостинице (сразу после телефонных звонков женщин ЭЦЕЛ), но в 12 часов 33 минуты прозвучал отбой тревоги. Англичане по своим соображениям решили, что взрыва не будет. Еще одним доказательством того, что предупреждения были, является тот факт, что окна во французском консульстве были перед взрывом распахнуты в соответствии с требованием звонившей женщины.
В английском парламенте прозвучали тогда интереснейшие слова. Представитель консервативной партии Кеннет Линдсей сказал на заседании парламента после взрыва в гостинице «Царь Давид»:
— ...У меня появилось твердое убеждение в том, что наступило время, когда пребывание граждан Британии в Той стране утратило всякий смысл и лишь грозит гибелью.
Сомнения относительно целесообразности английского мандата в Палестине начали приобретать реальные контуры и очертания. Но в Эрец-Исраэль конкретное осуждение акции было единогласным со стороны официальных представителей еврейского населения. Руководители Еврейского агентства и ишува были потрясены взрывом и трагическими результатами его. Они боялись, что реакция англичан будет еще более суровой, чем во время акций «Черной субботы». Взрыв гостиницы «Царь Давид» был осужден еврейским истеблишментом Палестины в самых резких выражениях.
Вот фраза из официального заявления Еврейского агентства:
«...чувство отвращения из-за небывалого, мерзкого преступления, совершенного сегодня группой бандитов...»
Давид Бен-Гурион, находившийся тогда в Париже, в интервью французской газете «Франс Суар», сообщил:
«...ЭЦЕЛ является врагом еврейского народа».
Все эти осуждения были сделаны в противоречии с тем фактом, что взрыв гостиницы «Царь Давид» был совершен в рамках действий «Еврейского повстанческого движения» и по прямому указанию Моше Снэ. По просьбе «Хаганы» штаб ЭЦЕЛ опубликовал воззвание, в котором взял на себя ответственность за акцию в гостинице «Царь Давид».
Пресса в Палестине и Англии резко осуждала диверсию ЭЦЕЛ в иерусалимской гостинице. Информацию о происшедшем 22 июля журналисты получали от чиновников британского мандата в Палестине.
Стоит все-таки привести несколько иной пример реакции представителя еврейского истеблишмента на взрыв в гостинице «Царь Давид».
Рассказывает друг Хаима Вейцмана, депутат от лейбористской партии в Палате общин и член англо-американской комиссии (1946) Ричард Кроссман:
«Я хорошо помню тот день, когда он (Хаим Вейцман) прибыл в Лондон, за несколько дней до того, как пришло известие о взрыве в резиденции английской власти — гостинице «Царь Давид». Этот теракт, проведенный ЭЦЕЛ, привел к жертвам не только среди англичан и арабов, но и среди евреев.
Вейцман жил в гостинице «Дорчестер». Я посетил его через два дня после приезда, и оказалось, что я был первым британским политиком, нанесшим ему визит. Все его друзья как в консервативной партии, так и в лейбористском правительстве Клемента Эттли (премьер-министр правительства после победы на выборах 1945 года) нашли причины, чтобы отказаться от такого визита. Он был один в номере и очень расчувствовался и обрадовался, увидев меня.
Когда я напомнил ему о взрыве в гостинице «Царь Давид», то увидел, что он плачет.
Сквозь слезы он сказал мне: «Я горжусь этими ребятами. Если бы это был главный штаб немцев, то они бы получили крест Виктории! (Самая высокая награда в Англии, которой удостаивают за смелость и героизм в боях.)»
Но гостиница в Иерусалиме не была немецким штабом.
Через несколько часов после взрыва в гостинице «Царь Давид» командующий английскими силами в Палестине генерал Эвелин Баркер в закрытом письме своим офицерам писал:
«Я абсолютно уверен в том, что они (евреи) будут наказаны за совершенное преступление и почувствуют наше отвращение и презрение. С этого момента я постановляю: все увеселительные заведения, кафетерии, рестораны, магазины и частные дома евреев запрещены для посещения солдат и офицеров британской армии. Ни один британский солдат не будет иметь никаких связей с евреями.
Я понимаю, что эти запрещения усложнят жизнь наших солдат в Палестине, но вместе с тем я уверен, что после тщательных объяснений по поводу настоящих причин моего приказа они сразу поймут свои обязанности перед родиной и командованием. Мы сможем наказать евреев именно там, где эта раса может почувствовать удар наиболее болезненно, много болезненнее, чем любая другая раса, — удар по их карману. Откровенное выражение нашего отвращения к ним тоже должно повлиять на людей этой расы соответственно...»
Трудно признать этого английского генерала порядочным человеком и честным джентльменом после этого письма, которое тут же попало в руки людей ЭЦЕЛ и было опубликовано в газетах Палестины и всего мира. Антисемитские мотивы письма Баркера вызвали известное смущение у членов английского правительства. В британском парламенте был сделан официальный запрос относительно содержания письма Баркера. Лондонская газета «Дейли геральд» среди прочего с замечательной презрительной сдержанностью писала в своей редакционной статье:
«Если генерал Баркер действительно писал это письмо, то, вероятно, он в большой степени продемонстрировал свое несоответствие занимаемой должности».
Приказ Бартера был отменен через две недели после опубликования, но ущерб, причиненный им, был очень велик.
На заседании Директората Еврейского агентства, которое состоялось 5 августа 1946 года в Париже, было решено прекратить вооруженную борьбу против английских властей в Эрец-Исраэль.
ЭЦЕЛ и ЛЕХИ продолжали восстание против англичан уже без «Хаганы». Это не значило, что борьба против оккупационных войск стала менее острой, насыщенной, напряженной. Наоборот. И это при том, что отношения двух воюющих организаций с еврейским истеблишментом в Палестине стали по-настоящему враждебными, очень схожими с теми, которые были до создания «Еврейского повстанческого движения». Все же возвращение политики «Сезона» уже было невозможно. После всего пережитого это могло показаться большой бестактностью.
ЭЦЕЛ и ЛЕХИ могли посвятить все свои немалые боевые возможности борьбе с английской властью.
ЭЦЕЛ, активно используя мины, придуманные Меридором и Паглином, которые было невозможно нейтрализовать, обезвредить, привел диверсионными актами ситуацию к тому, что вся сеть железных дорог в Палестине была выведена из строя. Примером того является обращение зимой 1946 года местных садоводов к ЭЦЕЛ с просьбой разрешить вывоз в порты Хайфы и Ашдода выращенных ими апельсинов и грейпфрутов для транспортировки в Европу. «Иначе мы категорически прогорим и потеряем все средства к существованию», — писали палестинские садоводы в письме, направленном в штаб Иргуна. Цитрусовые были вывезены тогда после разрешения, данного на это подпольной организацией, — случай беспрецедентный и достаточно показательный, отражающий происходящее в стране очень полно и многогранно.
Той же зимой были арестованы два боевика ЭЦЕЛ, которые предстали перед судом за незаконное ношение оружия. В принципе за это полагалась смертная казнь. Так как обоим арестованным не исполнилось еще 18 лет, то они были приговорены к 18 годам тюрьмы. Но английский суд не удовлетворился этим сроком. Подпольщики были также приговорены к 18 палочным ударам.
Необходимое отступление.
Начальник английской полиции в Эрец-Исраэль полковник Грей заявил журналистам после спешного бегства из страны, что у поражения его страны в Палестине были три видимые причины: палочные наказания (ударами кнута) наших офицеров, атака подпольщиков на тюрьму в Акко и казнь людьми Иргуна двух сержантов. «Это были серьезнейшие удары по нашему достоинству. Палочные наказания английских офицеров выставили нас посмешищем в глазах всего мира, атака еврейских террористов на тюрьму в крепости Акко символически продемонстрировала невозможность продолжать наше правление в Палестине. Казнь сержантов английской армии как бы поставила нас в один ряд с террористами».
Полковник забыл сказать о казнях еврейских подпольщиков в те годы, которые осуществлял английский режим в стране.
Добавим, что сам полковник Грей бежал из Палестины в спешке и панике через совсем короткое время после всех этих событий.
И вот как все это было.
Унизительное наказание ребят буквально потрясло Бегина. Он составил воззвание, написанное по-английски, в котором говорилось, что на наказание своих людей палочными ударами (кнутом) ЭЦЕЛ ответит тем же. Первый из двух приговоренных был бит кнутом во дворе иерусалимской тюрьмы. 18 ударов.
Бегин прекрасно помнил из своих детских воспоминаний, как в Брест-Литовске пороли почтенных евреев по чудовищным подозрениям и как люди умирали после наказания — не от боли, а от стыда и обиды.
Вечером 11 декабря группы ЭЦЕЛ захватили нескольких офицеров английской армии в различных городах страны, сняли с них армейские штаны и публично высекли. Через два дня второй юноша, приговоренный к побоям, был помилован. После этого подобные приговоры в военном суде Палестины больше не выносились.
Любопытно, что вся эта история имела огромный резонанс. По мнению многих, этот резонанс был значительнее самых громких откликов на другие операции ЭЦЕЛ. По всей Британской империи рассказывали анекдоты о выпоротых подпольщиками в Палестине английских офицерах. Выступая в английском парламенте, Уинстон Черчилль произнес гневную речь об униженном достоинстве Британской империи.
Вообще же, именно Черчилль был первым английским политиком, который потребовал от своей страны ухода из Эрец-Исраэль и отказа от мандата на Палестину.
Уинстон Черчилль уже находился в оппозиции, но авторитет его был необычайно велик.
В своей речи в парламенте (ноябрь 1946 года) Черчилль вернулся к своему предложению об уходе из Палестины. Это предложение он уже делал в прошлом.
«...Если Г-сподь не может дать нам возможностей выполнить свои обязательства перед сионистами, то мы обязаны немедленно сдать мандат на эту страну в руки Организации Объединенных Наций и заранее объявить о своем уходе оттуда. Если мое предложение будет принято, то с наших плеч упадет груз, ставший непомерным и опасным...»
Мнение Черчилля, фомировавшееся в 1946-1947 годах, основывалось на трех пунктах:
Моральная сторона вопроса. «Начать войну с евреями для того, чтобы отдать эту страну арабам, и сделать это при осуждении всего мира — больший государственный цинизм в мировой истории найти трудно, хотя и возможно».
Существовала и финансовая сторона этого вопроса, что тоже было чрезвычайно важно. Английское правительство расходовало огромные средства на борьбу с террором. Содержание британских солдат в Палестине, по словам Черчилля, выражалось в огромной по тогдашним временам сумме — 30-40 миллионов фунтов стерлингов в год. Солдат в стране находилось 100 тысяч, содержание каждого из них обходилось казне в год минимум в 300 фунтов стерлингов. Подсчитать расходы нетрудно.
Отметим, что экономическое положение Англии после 6 лет мировой войны было очень плохим. Британская империя находилась на грани финансовой катастрофы. Предприятия закрывались, продукты выдавались по карточкам, электричество подавалось выборочно и ограниченно. Налоги были огромными.
И наконец, третий пункт, сформировавший мнение Черчилля по палестинскому вопросу, — психологический.
Черчилль считал, что, в отличие от диктаторских режимов, британская демократия не может себе позволить борьбу с террором крайними и жесточайшими методами, хорошо известными всему миру по поведению гитлеровских и сталинских спецподразделений. Идеология, согласно которой достижение цели оправдывает все возможные средства, неприемлема и невозможна в демократическом государстве.
Но пока британский мандат в Эрец-Исраэль продолжал действовать.
Англичане предполагали подавить еврейское сопротивление ужесточением режима. Тем не менее население проявило удивительное терпение, мужество в своем противостоянии ужесточившейся ситуации. Более того, в стране, несмотря на присутствие 100 тысяч английских солдат, на введенные законы чрезвычайного положения, комендантский час и коллективные методы наказания, именно подполье безраздельно руководило происходящим. Англичане методично и неуклонно вытеснялись из этой страны. 100 тысяч английских солдат, пытавшихся ввести в Палестине политические положения «Белой книги», успеха не добились. Помимо всего прочего, преследования «маапилим» — нелегальных еврейских эмигрантов из освобожденной Европы, людей спасшихся от гитлеровского уничтожения, вызывало осуждение во всем мире.
События в стране следовали одно за другим. «Хагана», оставившая, как мы помним, вооруженную борьбу против англичан, начала активно бороться за нелегальную репатриацию в Эрец-Исраэль. Власти мандата устроили настоящую морскую блокаду Палестины, и ни одно судно с нелегальными репатриантами не смогло прорваться к желанному берегу.
Каждое захваченное властями судно с репатриантами, которые оказывали солдатам отчаянное невооруженное сопротивление, вызывало в стране горечь и гнев. Англичане теперь не помещали нелегальных беженцев в лагере в Атлите (поселение вблизи Хайфы), а высылали их на Кипр. Все это — задержание, высылка — сопровождалось жесточайшими драками солдат и эмигрантов и только подливало масла в огонь.
Еще в 1945 году президент США Гарри Трумэн порекомендовал англичанам приоткрыть запертые ворота Эрец-Исраэль и впустить 100 тысяч новых репатриантов из Европы. Англичане потребовали за это увеличения американской финансовой помощи для подавления ожидаемого арабского сопротивления этому шагу.
Совместная американо-английская комиссия по проблемам Эрец-Исраэль порекомендовала разрешить въезд 100 тысяч репатриантов в два года, отменить запрет на продажу земель в Палестине, порекомендовала разоружить все существующие подпольные организации и создать кантональную полицию, которая обеспечит продолжение английского мандата в стране.
ЭЦЕЛ продолжал действовать в Палестине на фоне всех этих важнейших политических событий.
Вернемся к истории с палочным наказанием. Она завершилась трагически для ЭЦЕЛ. Одна из боевых групп Иргуна была задержана англичанами. При задержании один боевик погиб, а трое остальных — Ийхиель Дрезнер, Элиэзер Кашани и Мордехай Алькахи приговорены раздраженными судьями английского трибунала к смертной казни.
Одетые в красную униформу смертников, Дрезнер, Кашани и Алькахи находились в иерусалимской тюрьме. К ним в камеру был поселен еще один солдат ЭЦЕЛ, Меир Файнштейн, раненный и захваченный англичанами во время нападения на железнодорожный вокзал столицы (в больнице «Бикур холим» в центре Иерусалима врачи вынуждены были ампутировать ему поврежденную руку). Кроме того, вместе с ним ждал исполнения приговора и боевик ЛЕХИ Моше Барзани, задержанный возле резиденции Баркера. В одежде этого молодого человека англичане нашли боевую гранату. Шестым приговоренным к смерти был бывший солдат Еврейской боевой бригады в составе английской армии Дов Грунер, вся семья которого была уничтожена нацистами в Венгрии. Во время нападения на полицейский участок в Рамат-Гане он был тяжело ранен и схвачен англичанами. В течение шести месяцев врачи спасали жизнь Грунера, человека с обычной внешностью европейского еврея — лобастый, с чистым лицом юноша. Ставший инвалидом после ранения во время акции Грунер сказал тихо, но твердо на суде: «В огне и крови пала Иудея, в крови и огне Иудея восстанет».
...Ни безупречная военная служба в английской армии, ни страшная судьба его семьи во время войны, ни тяжелая инвалидность не спасли Грунера от смертного приговора. Он отказался просить помилования у англичан. Посланник Иргуна, адвокат Макс Крицман, передал Грунеру, что ЭЦЕЛ и Бегин просят его подписать прошение о помиловании. (Различные люди, посланники властей обещали Бегину, что Грунера помилуют, если он, Бегин, лично попросит раненого боевика о смягчении своей позиции по поводу помилования...)
«Вы спасете население ишува от большой трагедии, Грунер, если попросите о помиловании у них», — сказал приговоренному адвокат.
«Если знать, за что идешь на смерть, то не так страшно всходить на эшафот. Я не вижу за ними права судить меня и потому не буду просить их о помиловании», — сказал Грунер по-прежнему тихо.
В штабе ЭЦЕЛ было принято решение об освобождении смертников любой ценой. План разрабатывал Амихай Паглин. Руководителем операции стал сержант диверсионного отряда английской армии Дов Коэн, известный под кличкой Шимшон, прямой командир Дова Грунера. Паглин придумал операцию, смысл которой состоял в том, чтобы сначала захватить военную машину англичан и уже на ней «как бы вместе с арестованными евреями» прорваться в иерусалимскую тюрьму и освободить смертников.
Несколько дней Шимшон провел в наблюдении за дорогами Иерусалима в поисках подходящей машины. К 15 апреля все было готово — участники операции собрались в условленном месте в Иерусалиме и ждали сигнала к началу операции. С утра в тюрьму был отправлен адвокат Крицман для того, чтобы предупредить смертников о готовящейся на сегодня операции по их освобождению. Адвокат вернулся к месту сбора раньше времени, взволнованный, бледный, и с ходу сказал: «Грунер и остальные переведены сегодня ночью в тюрьму Акко». Но операция была остановлена до его сообщения...
Англичане ожидали нападения людей ЭЦЕЛ на иерусалимскую тюрьму и упредили операцию по освобождению, переведя ночью четверых узников в тюрьму Акко. Интересно, что Гиди — Паглин, который пошел на последний обход тюрьмы и окрестностей перед акцией, заметил нервозность англичан, поспешное движение машин и успел остановить начало операции до предупреждения Крицмана.
Назавтра, 16 апреля, англичане ввели запрет на передвижение транспорта по дорогам Эрец-Исраэль. В ту же ночь без предупреждения были повешены Дов Грунер, Йихиель Дрезнер, Элиэзер Кашани и Мордехай Алькахи.
Через неделю был объявлен комендантский час в Иерусалиме и комендант тамошней тюрьмы объявил приговоренным подпольщикам Файнштейну и Барзани, что их час настал.
У узников была граната, искусно замаскированная под апельсин, которую им передали другие заключенные подпольщики иерусалимской тюрьмы. Приговоренные обнялись, попрощались друг с другом, с жизнью — граната взорвалась между ними. Через много лет глава правительства Израиля Менахем Бегин, узнав о смерти жены, попросил купить для нее и приготовить для себя места возле иерусалимских могил Файнштейна и Барзани. Эти люди стали для него героями после своей смерти, и Бегин помнил о них, получается, всегда.
В тюрьме Акко к осени 1946 года англичанами содержалось около 100 арестованных боевиков ЭЦЕЛ и ЛЕХИ. Член штаба Иргуна Ерухам Ливни (Эйтан) тоже находился там. Подпольщики пытались прорыть подземный ход из тюрьмы Акко, но, натолкнувшись после невероятных усилий на каменную кладку, оставили эту идею. Опять в штабе ЭЦЕЛ начали обдумывать план нападения на крепость в Акко.
Менахем Бегин, понимавший не только конкретную выгоду от успешной атаки на тюрьму, но и пропагандистский смысл прорыва и освобождения подпольщиков, обдумав все, сказал: «Стоит проверить возможности удачного нападения на тюрьму».
План будущей атаки на тюрьму в Акко разрабатывал все тот же Паглин. Вместе с членом ЭЦЕЛ Аароном Мизрахи, свободно говорившим по-арабски, Паглин прогулялся вокруг крепостных стен. Подпольщики говорили интересовавшимся, что ищут профессионального рабочего на фабрику Паглина.
«Вид крепостных, пятиметровой толщины стен, не вызывал особого оптимизма, — рассказывал позже Паглин, — только увидев зарешеченные окна камер, выходившие на улицу, и одноэтажное здание турецкой бани, прилепившейся к стене, я понял, что план нападения можно не только придумать, но и осуществить».
Паглин еще раз, теперь в качестве водителя такси, совершил обход крепостных стен. План созрел, был разработан до мельчайших деталей. Солдаты Иргуна впервые осуществляли боевую операцию днем, большим числом участников, против серьезного и многочисленного противника — лицом к лицу. Шимшон, Дов Коэн, профессиональный солдат-десантник английской армии был назначен командиром операции.
Через два дня после казни англичанами Грунера и других план нападения на крепость в Акко рассматривался штабом Иргуна для окончательного утверждения. Ознакомившись с планом Паглина, Бегин сказал: «Мы начали планировать эту операцию без всякой связи с казнями. Мы хотели освободить наших товарищей, осужденных на огромные сроки тюрьмы. Мы готовы были рисковать очень многим ради них. Надеялись мы и на то, что освободим приговоренных к смерти. Но англичане успели совершить то, что запланировали с таким кошмарным последовательным хладнокровием. Я думаю, что сейчас мы просто обязаны осуществить эту операцию для того, чтобы они узнали — казнями нас не сломить».
Операция в Акко была назначена на 4 мая 1947 года. День этот был прозрачным, ветреным и жарким. Колонна из четырех автомашин приблизилась к Акко. В джипе, возглавлявшем колонну, на переднем сиденье возле шофера находился невысокий плотный человек в форме капитана английской армии. Армейский котелок его был надвинут на внимательные, цепкие глаза. Это был Шимшон. В кузове грузовика находилось 35 английских солдат в полной выкладке. Шимшон лично проверил обмундирование каждого из солдат — ничто не выдавало в этих ребятах с типичной для тех лет английской воинской стрижкой (стриженые затылки, челки на лбу) боевиков ЭЦЕЛ. Разве что какой-нибудь внимательный, с изощренным водянистым взглядом и испитым умным лицом, офицер секретной службы удивился бы смуглой коже и излишне семитскому виду большинства своих солдат. Но чего не подумаешь тяжелым утром?..
Группа прорыва, которой командовал Ишай (Дов Соломон), очень быстро по четырехметровой лестнице взобралась на крышу турецкой бани, а по другой такой же лестнице подняла и прислонила два 50-килограммовых заряда к стене крепости. Раздался взрыв огромной силы. Группа заключенных вырвалась по коридору к пролому в стене, где дорогу им преградила металлическая дверь. Это препятствие тоже было взорвано. Ребята завалили за собой коридор соломенными матрасами, и один из бежавших поджег этот заслон.
Через 90 секунд после первого взрыва первый из бежавших уже находился у дыры в стене. Заключенный узнал в стоявшем напротив англичанине своего бывшего командира Ишая, но все-таки произнес пароль: «Мы» — и услышал ответ: «Пришли». Он спрыгнул вниз. Вскоре все без исключения бежавшие находились в переполненном грузовике. Тем, кому не нашлось места в машине, побежали к тендеру, находившемуся неподалеку.
Три человека из группы прикрытия — Авшалом Хавив, Меир Накар и Яков Вайс — были окружены английскими солдатами и после кровопролитного боя взяты в плен.
Грузовик и тендер, перегруженные людьми, наткнулись на группу английских солдат, возвращавшихся из увольнения. Начался беспорядочный бой. Отход своих подчиненных и освобожденных в одиночку прикрывал Шимшон, погибший на месте боя. Девять боевиков ЭЦЕЛ погибли у крепости Акко. Десятый был тяжело ранен и скончался от ран — англичане не предоставили ему медицинской помощи. Трое из пяти людей Иргуна, прикрывавших эту операцию, были приговорены к смертной казни.
Лишь 28 человек из бежавших смогли добраться до безопасного убежища после длительного перехода по горным дорогам Галилеи.
Официальная пресса Палестины представила акцию ЭЦЕЛ в Акко как провалившуюся, стоившую слишком дорого.
Интересно, что Бегин, который был очень чувствителен к потерям в рядах своей организации, сохранял спокойствие и хладнокровие в этом случае. Любое ранение солдата Иргуна, не говоря уже о смерти, вызывало у него огромное сожаление, сочувствие. Потеря стольких жизней ради спасения 28 заключенных казалась непомерной ценой.
Бегин сказал после акции в Акко Паглину и его друзьям: «Ваша операция — начало конца господству англичан здесь».
Стоит отметить еще одну акцию, проведенную боевиками из европейских ячеек ЭЦЕЛ. В Италии, Франции, Австрии и Германии существовали группы Иргуна, сформированные из бывших «бейтаровцев» Восточной Европы. Так вот, когда в Бельгии были обнаружены следы иерусалимского предателя Гейнриха Рейнгольда, в штабе ЭЦЕЛ было принято решение привести смертный приговор этому человеку в исполнение.
Рейнгольда заманили в ловушку, схватили и запихнули в машину члены группы захвата. Во время езды он начал отчаянно бороться со своими противниками и смог закричать. Прохожие вызвали полицию...
Все участники группы захвата были арестованы, приговорены к заключению. Рейнгольд исчез бесследно, чтобы умереть через 30 лет все в той же Бельгии... Все-таки до конца своих дней он боялся израильского возмездия (это известно из документов), и этот факт в известной степени его преследователи могут считать отмщением.
И еще одна детективная история, о которой необходимо вспомнить.
Три только что освободившихся со службы в британских королевских ВВС молодых летчика, среди которых был Эйзер Вейцман, будущий командующий военно-воздушными силами страны и будущий президент Израиля, пытались выследить генерала Баркера, вернувшегося из Палестины на родину. Им это удалось, и после того, как в Англию нелегально прилетел на легком самолете командир операции по уничтожению Баркера Йоэль Эйлберг, акция приняла реальные очертания.
Секретные службы Англии, сработавшие оперативно, помешали этим планам, Эйлберг был арестован, а остальным членам группы Скотланд-Ярд порекомендовал немедленно покинуть королевство. Что и было теми выполнено по-офицерски неукоснительно...
При всей странности подробностей этого инцидента стоит отметить тот факт, что ЭЦЕЛ добрался до Англии и действовал.
Небольшой заряд взрывчатки был взорван в туалете английского МИДа на Даунинг-стрит в Лондоне. Никто не пострадал, но паника в городе была большая. «Уж если эти люди добрались до наших туалетов, то конечно...» — говорили настроенные юмористически лондонцы между первым и вторым пивом в районном пабе.
И все-таки англичане цеплялись за Палестину изо всех сил. 16 августа 1947 года военный трибунал в Иерусалиме вынес смертный приговор трем участникам операции в Акко: Авшалому Хавиву, Меиру Накару и Якову Вайсу. Двум другим — Амнону Михаэли и Нахману Цитербойму дали пожизненное тюремное заключение.
В этот же день в Палестине начала работу Комиссия ООН. Еще 9 июня (в день начала — возобновления — суда над подпольщиками) люди Иргуна выкрали двух британских полицейских, которые купались в городском бассейне Рамат-Гана. Оркестр в соседнем парке играл вальс Штрауса, нарядные люди быстро уходили от жары и происшествия в сторону кафе. ЭЦЕЛ не сообщал о похищении полицейских, но всем было очевидно, что эти заложники взяты для обмена на судимых военным трибуналом боевиков.
Англичане немедленно ввели комендантский час в Тель-Авиве и окрестностях (Рамат-Ган был тогда пригородом Тель-Авива). Тщательные обыски шли от дома к дому. Англичанам в работе, после перерыва, активно помогали люди «Хаганы», которые и вышли на тайное убежище в районе Кирьят-Шауль, где в стоящем на отшибе, заброшенном доме содержались пленные полицейские. Увидев цепь солдат, приближающихся к дому, люди Иргуна вынуждены были уйти. Двое плененных англичан были освобождены здоровыми и невредимыми.
В Нью-Йорке заседание ООН вынесло резолюцию, которая в обращении «ко всем правительствам и другим инстанциям, так или иначе замешанным в палестинском конфликте», просила их воздержаться от политики угроз и применения силы, которая могла бы помешать работе комиссии этой организации в Палестине.
ЭЦЕЛ и ЛЕХИ ответили, что они удовлетворят просьбу ООН в том случае если и правительство мандата воздержится от вышеуказанных акций. В стране наступило затишье, некое подобие мира и спокойствия.
Приговор военного трибунала в Иерусалиме от 16 августа резко нарушил как тишину, так и негласный сговор противников о перемирии в Палестине. Один из членов комиссии, представитель Гондураса, на приеме у Верховного наместника во дворце Армон а-Нацив в Иерусалиме обратился к командующему английскими войсками в стране генералу Макмиллану по поводу вынесенного людям ЭЦЕЛ приговора. Англичанин достаточно выразительно и спокойно ответил, что «закон есть закон. Помиловать их может только король. Только». Улыбнувшись, он приподнял полный стакан с маслянистым виски, тренькнул льдинками о стекло в знак расположения к собеседнику, глотнул и отвернулся к другому гостю.
ЭЦЕЛ, требовавший от членов комиссии расследовать применение пыток при допросах осужденных подпольщиков, продолжал попытки захвата английских солдат для возможного обмена на приговоренных к смерти.
22 июня в книжном магазине в центре Иерусалима была совершена попытка захвата английского офицера. Эта попытка, так же как и следующая (25 июня), во время которой три подпольщика схватили чиновника военной администрации, окончилась неудачей.
12 членов международной комиссии ООН были постоянно и плотно окружены полицейскими агентами. Это окружение не столько охраняло их, сколько было призвано оградить ооновцев от контактов с людьми подполья.
И тем не менее две встречи с руководством ЭЦЕЛ у людей ООН состоялись.
Вот что о них рассказывает Шмуэль Кац, участвовавший в этих беседах вместе с Менахемом Бегиным и Хаимом Ландау как член штаба ЭЦЕЛ.
— Как случилось, что вам удалось встретиться с членами комиссии ООН?
— Специальное заседание Совета Безопасности ООН состоялось в апреле 1947 года. Регулярное заседание Совета Безопасности должно было пройти в сентябре, но из-за ситуации в стране русские представители и Черчилль настояли на том, чтобы провести это заседание раньше времени. ООН приняла решение о создании Следственной международной комиссии. Так вот члены этой комиссии пригласили на встречу представителей Еврейского агентства и неожиданно для всех и нас.
Как они смогли нас пригласить, я не знаю точно. Мне известно, что связь осуществлялась через американского журналиста, представителя «Ассошиэйтед пресс» в Палестине, который справедливо и объективно освещал, по нашему мнению, ситуацию в стране. Я находился с ним в контакте, так как это входило в мои рабочие функции в Иргуне.
Журналист спросил меня, готовы ли мы встретиться с членами комиссии, и мы после совещаний согласились на эту встречу, так как она предоставляла нам арену для изложения всему миру наших позиций. Я попросил журналиста сохранить в секрете нашу договоренность. Потом мы особо готовились к этой встрече с точки зрения безопасности. Окончательное решение принимал, конечно же, Бегин. Я только рекомендовал ему...
Встреча между «нашим» журналистом и председателем комиссии, шведским судьей по фамилии Сандстром, прошла в туалете в Яффо, где ооновцы обедали в английском офицерском клубе. Они договорились тогда, что встретятся через некоторое время в том же месте, где и договорятся окончательно о встрече с лидерами Иргуна.
Человек, который организовывал встречу с нашей стороны, был начальник разведки ЭЦЕЛ Йоэль Амрами. У него был верный человек — шофер такси, хладнокровно работавший в сложнейших ситуациях.
Амрами договорился через все того же журналиста о встрече с ооновцами на улице Яркон после обеда. Таксист взял к себе в машину Сандстрома, представителя Китая и сенатора Банча вместе с журналистом, которому была обещана сенсационная новость. После этого он минут 15 возил их по окрестным улицам, хотя до места встречи было метров 300. Встреча проходила в доме Якова Коэна, одного из популярных и известных поэтов того времени. Жена Коэна была активисткой нашего подполья и потому встреча состоялась в их доме. Нас было трое на той встрече — Бегин, Ландау и я. Длились наши переговоры часа полтора-два. Мы объяснили им наши цели, почему вообще был создан Иргун, почему мы решили противостоять англичанам и прочее...
— Как они к вам отнеслись, господин Кац? С должным ли уважением? Или все-таки проскальзывало в их отношении нечто... все же вы выглядели в глазах многих как террористы...
— Все было очень достойно. Сандстром сказал Бегину, что он не знает, как к нему обращаться, может быть, как к генералу? Или нет? Бегин ответил, что у него нет воинского звания и что он просто человек и обращаться к нему надо соответственно. Отношения между сторонами были уважительными.
Мы объяснили им, как вели себя англичане все эти годы, как относились к беженцам в годы войны, рассказали суть «Белой книги». Они задали нам несколько вопросов, и один из них врезался мне в память. Вначале я скажу, что, не зная, понять было трудно, на чьей стороне Сандстром. Банч, например, с самого начала дал нам понять, что он за нас. Он был чернокож и сказал нам: «Я знаю, что значит быть преследуемым». Китаец спросил: «Но страна эта такая небольшая, что будет здесь через 300 лет после возникновения еврейского государства?»
Тогда я спросил у него: «Скажите, а что будет в Китае через 300 лет?»
Мы договорились, что они будут держать факт этой встречи в секрете, так как обещали «нашему» журналисту все права на информацию. Ооновцы не сдержали слова — они были очень возбуждены от встречи с нами. Их можно понять, так как мы были для всех террористами, вполне могли и убить их, по их понятиям. Так вот, когда они вернулись в гостиницу, то один из них, вероятно, в баре что-то сказал, намекнул. Короче, информация ушла, и назавтра все газеты были полны рассказов о встрече. «Наш» журналист потерял все свои права на эксклюзивную информацию, но это произошло не по нашей вине, мы ничего никому не сказали. Такой была наша первая встреча.
Тех, кто с нами тогда встречался, резко критиковали за то, что они не сообщили о встрече остальным членам комиссии. Они защищались, говоря, что секретность была основным условием проведения встречи. Это было правдой. Мы не могли быть уверены в том, что один из них не приведет английскую полицию к нам, к Бегину.
В Следственной комиссии были два человека, которые действительно хотели встретиться и поговорить с нами. Как потом выяснилось, они были за нас, за нашу позицию категорически. Один из них был из Гватемалы, по имени Грандос, а другой из Венесуэлы, по имени Павригат. Кто-то им сообщил, не знаю кто, что «наш» журналист такой-то был на встрече и организовывал ее. Журналист сообщил мне, что они (южноамериканцы) очень хотят встретиться с нами.
Вторая встреча проходила в другом доме, у нашего активиста, фамилия которого была Закс. Когда ооновцы зашли в комнату и Бегин поднялся со стула им навстречу, то Грандос обнял его. Выяснилось, что у него было также подпольное прошлое с арестами, с заключением и прочими «радостями». Он прекрасно понимал положение, в котором мы находились, и солидаризировался с Бегиным абсолютно. Не помню каких-то особенных вопросов на той встрече. Помню только, что мы просили их в решающий час принятия решения по нашему вопросу рекомендовать или голосовать за еврейскую власть по обе стороны Иордана. Они ответили нам, что боятся обещать (сделать) это. Еще они сказали нам, что в комиссии сложилось два мнения.
Одно мнение было за раздел страны, а второе мнение, что никакого еврейского государства не будет, английский мандат продлят или что-нибудь еще будет создано в том же роде. Они сказали нам тогда, что если они предложат что-либо новое, то вполне возможно, что мы вообще останемся без страны из-за обилия предложений. Потому они поддерживают идею раздела Палестины. Вот в принципе все, что случилось в тот вечер.
Мы (Ландау, Бегин, Бадер и я) приготовили для комиссии краткий отчет об истории Иргуна, его создании и работе, описали события, приведшие к восстанию. Все это было отдано им для передачи остальным членам комиссии.
— Были ли среди вас тогда разногласия?
— Я не помню разногласий, так как основы были нам ясны. Я вернулся в Палестину из Англии после войны в июне 1946 года. Мы встретились с Бегиным, я пришел к нему и попросил присоединиться к Иргуну. У меня была тогда твердая уверенность в правоте нашей политической линии. Англичане, конечно, победили в войне с немцами, но их общая ситуация была сравнима с той, что бывает у проигравших войну, разгромленных в войне. Они полностью зависели от Америки. Эрец-Исраэль они тем не менее держали изо всех сил, цеплялись за страну, делали все, чтобы удержать мандат у себя.
По словам Черчилля, Англия держала в Палестине 80 тысяч солдат, и стоило это ей около 100 миллионов фунтов стерлингов в год. После диверсии ЭЦЕЛ в гостинице «Царь Давид» Черчилль кричал в парламенте: «Или вы их кончите, или нам надо убираться оттуда немедленно». Подобные выступления Черчилль делал в парламенте из месяца в месяц, в то время как мы продолжали свои акции в Палестине. Я сказал Бегину, что в случае если мы скооперируемся с «Хаганой» в своих действиях, то англичане не выдержат этого больше 7-9 месяцев и просто убегут из страны. «Хагана» отказалась от сотрудничества с нами и потому уход англичан из Палестины занял чуть больше времени, что-то около года и трех месяцев.
Англичане не выдержали прежде всего невыносимого экономического бремени своего присутствия в Палестине. Кроме того, суровая зима 1947 года оказала свое влияние, в Англии не было угля для отопления (они вынуждены были завозить его из США).
С ноября 1946 года целые районы Великобритании длительные периоды времени оставались без электричества. Английское общество пережило шесть тяжелейших лет Второй мировой войны и последующего периода.
Когда я приехал из Англии, то привез с собой в Палестину целую книгу адресов английских газет. Не только больших и известных газет, но и районных и городских изданий, ведь в Палестине служили солдаты со всех концов Англии. Мы посылали письма в эти газеты, а также в муниципалитеты городов, в которых спрашивали: «Что ваши солдаты делают в Эрец-Исраэль? Эта страна не принадлежит вам... Ваши дети погибают здесь... за что?» И так далее...
А Черчилль продолжал произносить в парламенте речи против оккупации англичанами Палестины.
Политика Иргуна основывалась на том, что ожесточение борьбы с англичанами усилит протест общества против оккупации и в конце концов заставит правительство уйти.
Стоит напомнить, что общественное мнение в США после Катастрофы было в то время активно проеврейским, таким же было мнение и части европейских регулярных изданий.
Я помню, что в Италии и во Франции Иргун был очень популярен. Мне рассказывали наши ребята, что когда они играли в футбол с итальянцами, то зрители кричали «Аванти, ЭЦЕЛ» («Вперед, ЭЦЕЛ»), совершенно игнорируя местных игроков.
Когда я работал над своей книгой «День огня», то нашел карикатуру во французской газете на ребенка и его мать, которая гневно спрашивает сына: «Кто забрал все конфеты?» И ребенок восторженно отвечает ей: «Конечно же, ЭЦЕЛ!» До такой степени был силен миф об Иргуне в Европе, да и за ее пределами тоже.
Нападение на гостиницу «Царь Давид» было осуществлено в июле и проведено после того, как англичане арестовали людей Еврейского агентства. Этот арест положил конец сотрудничеству между ЭЦЕЛ и «Хаганой», так как последние просто перестали сражаться.
Командиром «Хаганы» был Моше Снэ, и он очень хотел продолжать борьбу с англичанами. Его заместитель Исраэль Галили также выступал за продолжение восстания. Но Хаим Вейцман оказывал большое давление на Бен-Гуриона в плане прекращения борьбы, так как он был категорически против сопротивления англичанам. Эта сторона поведения Вейцмана требует уже просто психологического расследования, и мы им заниматься не будем, так как мы не психологи.
Мы продолжали борьбу без «Хаганы», и с не меньшим успехом, чем прежде. И здесь произошло значительное событие. Часть ребят в Иргуне была 15-16-летнего возраста. Они не принимали участия в операциях, выполняли подсобные действия, как-то: расклеивание листовок, слежение и прочее. Англичане поймали троих наших ребят этого возраста. Так как по молодости их нельзя было посадить в тюрьму за то, что они сделали (расклеивали листовки), то их приговорили к порке. Англичане не отдавали себе отчета в том, как болезненно относятся в Палестине именно к этому наказанию. Мы видели в порке антигуманное действие. Англичанам было сообщено, что если они тронут ребят, то мы точно так же накажем их солдат.
Добавлю о курьезе, над которым мы много смеялись. На одном из наших предупреждений, наклеенных на афишной тумбе, кто-то, вероятно солдат, приписал от руки, чтобы мы не забыли выпороть и их сержанта, добавив номер части и полное имя своего недруга.
Бевин, который видел в нас низшую расу, прекрасно знал, что Иргун обычно выполняет свои угрозы, и тем не менее не захотел отменить приговор и приказал все равно наказать парней. Тогда мы схватили трех английских офицеров, которых выпороли и потом отпустили. Люди Иргуна захватили грузовик и привезли на нем огромный ящик на бульвар Ротшильда в Тель-Авиве, где и выпустили выпоротых офицеров. В то время я был в Англии и мог наблюдать, как общество реагировало на известие о порке. Часть людей смеялись, видя в происшедшем причину для здорового смеха: «Евреи ведь нас предупреждали, но мы не послушались их и в результате получаем унижение британских офицеров...» Другие реагировали более нервозно, гневаясь: «Как эти жиды посмели сделать такое?»
На мой взгляд, из всех наших крупных акций именно эта оказала наибольшее влияние на общественное мнение. Через две недели после происшедшего в Тель-Авиве англичане отменили порку как наказание, применяемое в Индии. Нескольких индусов мы, таким образом, спасли от порки... это был очень важный момент в происходящем.
После этого пришло время больших и дерзких операций. Было нападение на полицейский участок в Рамат-Гане. Во время боя был тяжело ранен Дов Грунер и взят в плен англичанами. Эта история получила отклики во всем мире. Грунер был тяжело ранен в лицо, лежал в больнице и был приговорен к смерти, не присутствуя в зале суда. Люди из Еврейского агентства, так сказать, официальные лица, пытались уговорить Грунера признать свою вину и просить о помиловании. Грунер отказался это сделать. Мне кажется, что из всех наших пойманных людей, а речь идет о сотнях, ни один не раскаивался в содеянном и не просил помилования. Впрочем, один такой человек, который просил у англичан помилования, кажется, все же нашелся. В большинстве случаев мы меняли наших пленных на захваченных англичан... или же люди Иргуна шли на виселицу.
Случай с Грунером был все-таки исключительный — и из-за того, что люди из Еврейского агентства пытались вмешаться в его судьбу, и из-за большой огласки, которую получило это дело в мире, и из-за того, что он был тяжело ранен и в таком состоянии они не могли изъять его из больницы и повесить. И вообще, его (Дова Грунера) казнь была проблематичной, так как Черчилль в их парламенте сказал, что «снимает шляпу перед этим смельчаком».
И здесь они получили самый серьезный военный удар из всех предыдущих — мы атаковали крепость в Акко. Резонанс после этой операции был огромный. В конце концов, люди смогли бежать из тюрьмы, но трое из наших были повешены после этого. Их поймали при столкновении со взводом солдат, возвращавшихся с купания.
Дата нападения в Акко была приурочена ко дню специального заседания Совета Безопасности ООН. Назавтра все газеты вместо того, чтобы писать о заседаниях в Нью-Йорке, писали о дерзком нападении на тюрьму в Акко. И опять вся эта история для англичан обернулась оскорбительными насмешками. Они наконец поняли, что так продолжать больше нельзя. Верховный наместник Каннингхем опубликовал сообщение, в котором говорилось следующее: «Против этих людей трудно бороться, особенно если учесть тот факт, что население не помогает англичанам». Действительно, общество не поддерживало их — англичане были одиноки в Палестине.
— Как Бегин реагировал на эти грандиозные акции? Они ему нравились?
— В этом смысле удача сопутствовала Иргуну. В техническом смысле Бегин, как и я, не мог планировать подобные операции. Я совсем не уверен, что он вообще умел стрелять. Я, конечно же, стрелять не умел. Но у нас в Иргуне был старший офицер, молодой человек по фамилии Паглин. Кличка его была Гиди. В известном смысле это был гениальный человек, с особой головой, как будто созданной для таких дел. Например, он придумал приспособление, которое автоматически поднимало бомбу на нужную высоту и там взрывало. Это был главный командир, который организовывал и осуществлял все наши акции, 20-летний, кажется, тогда парень.
Не знаю, когда и где он всему этому научился, но несомненно, что именно Паглин был автором всех самых грандиозных операций, в частности в крепости Акко. Так как в Акко операция была проведена в день начала специального заседания Совета Безопасности ООН, англичанам не удалось представить ситуацию как находящуюся под их контролем и сделать вид, как будто вообще все в порядке. Случайно, но операция в Акко положила конец британскому мандату в Палестине. Говоря иначе, в Акко был забит последний гвоздь в гроб существовавшего режима. После этого англичане повесили трех наших ребят (а до этого казнили еще трех людей Иргуна и Грунера). Мы пытались спасти их и для этой цели разыскивали британских солдат, которые получили строжайший приказ быть осторожными и никуда не выходить из казарм. В конце концов две девушки из Натаньи соблазнили двух сержантов своим внешним видом, и нам удалось этих солдат схватить и спрятать.
Английскому командованию передали, что если они повесят наших ребят, то мы повесим их людей. Они отказались даже слушать нас. Казнили наших людей. Тогда мы казнили сержантов, и этот поступок положил конец смертным приговорам и казням. На мой взгляд, это был пик происходившего тогда, с точки зрения британцев. Больше ничего подобного в Палестине не происходило. Англичане поняли, что им противостоит враг, который мог нанести им серьезный ущерб.
После моего возвращения в Палестину я еще трижды возвращался в Англию для того, чтобы оценить тамошнюю ситуацию. Один из моих визитов туда происходил сразу после взрыва английского посольства в Риме в ноябре 1946 года. Приехав в Лондон, я застал буквально, без преувеличения, нацию в паническом состоянии.
Желтая пресса правила бал, как говорится, в это время. На первых страницах этих изданий подробно писали, что Иргун прислал в Англию своих агентов для слежки и что даже Королевский дом находится в сфере наших террористических интересов. До такой степени дошла паника. Но самое смешное было в том, что я являлся единственным представителем Иргуна на английской земле в это время, да и то мое пребывание там было временным. В парламенте усилили охрану, Скотланд-Ярд был приведен в состояние высшей готовности. Все они просто сидели в оцепенении и ждали, когда ЭЦЕЛ «взорвет» их. Вот так просто.
Однажды я увидел такой заголовок в одной из вечерних лондонских газет: «Иргун угрожает Лондону». Все это меня достаточно веселило.
Так что ясно, что большие акции сделали свое дело и абсолютно уничтожили их знаменитую уверенность в себе.
— Индивидуальный террор ЛЕХИ оказывал такое же воздействие, как и ваши акции?
— Конечно, воздействие было, но на собственно английскую общественность они влияли достаточно ограниченно, так как их акции были все же точечными. Иргун же создавал впечатление достаточно массивной и мощной организации, намного более значительной, чем был на самом деле. К тому же стоит отметить, что ЭЦЕЛ никогда особенно не ошибался, не спотыкался во время своих операций. Помимо того, тот, кто действительно наблюдал за нашими действиями, прекрасно видел, что мы делаем все, для того чтобы избежать убийства людей.
— Поразительно, что командир ЭЦЕЛ не был солдатом! Может быть, именно в этом факте скрыт секрет привлекательности Бегина?
— Необходимо понять, что Иргун видел себя прежде всего политической организацией. Мы использовали доступные нам средства в той ситуации для достижения политических целей. То есть, иными словами, ЭЦЕЛ расценивал себя как правительство. Только представьте себе, что министр обороны не пожелает победить в бою.
Для примера скажу вам, что я нес ответственность за действия Иргуна в Иерусалиме и, конечно же, не участвовал ни в одном бою.
Эти ребята были профессиональными воинами с многолетним опытом и потому я не видел никакой необходимости объяснять им, как атаковать. Я говорил им только, кого атаковать.
...Так получилось, что самый подходящий человек на пост командира Иргуна оказался сугубо штатским. Предшественник Бегина, Разиель, действительно был боевиком и мог участвовать в операциях. Я согласен с тем, что штатский человек на посту боевого командира вызывал удивление, но факт остается фактом — работа Бегина на посту командира Иргуна была более чем удачной. Бегин был настоящим лидером организации.
— Как Бегин отреагировал на казни? Известно, что он был очень чувствителен к подобным действиям?
— Он, конечно же, очень страдал, но не раскаивался ни в чем. В Иргуне существовал важный принцип: тот, кто признается и раскаивается в содеянном, в конце концов платит очень дорого. Приговоренные предпочитали выступать с последним словом на суде, и в большинстве подобных случаев Бегин писал эти речи. Эти молодые люди не были большими специалистами в письме или же находились в неподходящем душевном состоянии и потому Бегин писал для них. Он давал им понять, что они могут обращаться к нему безо всякого стыда и сказать, что предпочитают жизнь. Они никогда этого не делали.
Это трудно было пережить, но, когда вы ведете войну, вы должны ее вести не по обычным общепринятым правилам. Все знали о возможных наказаниях для подпольщиков. Все знали о превентивной высылке в Эритрею на 5 лет, а иногда и больше, которой мог подвергнуться каждый член Иргуна. Все это знали, но никто не уходил из организации. Такой была молодежь того времени. Я думаю, что и молодежь «Хаганы» была такой же. Они просто получали приказания от своего командования не совершать ничего предосудительного против англичан.
— Давайте обратимся теперь к теме выплаты немецких репараций Израилю и израильским гражданам в 1951 году. Как вы оцениваете поведение Бегина в этом вопросе?
— Я, конечно же, тоже был против репараций, но, на мой взгляд, Бегин ошибся здесь не в содержании своего протеста, а в способе его осуществления. Он поддержал осаду кнессета, когда демонстранты забросали здание парламента камнями, чего делать было нельзя категорически. Человек должен знать, чего он требует, но одновременно ему нельзя совершать поступки, которые позже могут отвлечь внимание от его истинных интересов. Бросать камни в парламент, членом которого ты являешься и желаешь, чтобы именно в нем можно было свободно выражать свои мысли, категорически нельзя. Мне все это не нравилось, но Бегин у меня не спрашивал. Возможно, он и не думал привести людей к такой акции, но стоит вспомнить, что речь Бегина перед нападением толпы на кнессет была весьма пламенной.
По моему мнению, он должен был предотвратить столкновение. Получилось так, что Бегин «завел» толпу своей речью и вместо того, чтобы назавтра все говорили о репарациях, все только и говорили что о метании камней.
...И все-таки я должен сказать, что Бегин того периода, периода восстания и первых лет государства, был настоящим народным лидером. По моему мнению, Менахем Бегин был лучшим из лидеров подполья, а я всесторонне занимался исследованием этого вопроса. Это был холодный, прагматичный человек, очень деловой, жесткий, демократичный...
Величие Бегина по-настоящему проявилось тогда, когда он смог успокоить своих людей, гневавшихся на солдат «Хаганы» за безобразное, жестокое отношение к боевикам Иргуна. Члены ЭЦЕЛ хотели мести, Бегин сказал так: «Я предпочитаю наше унижение кровопролитию, так как вскоре мы будем сражаться вместе». Так ответить, такое решение может принять только очень значительный, выдающийся человек, который помимо души обладает и видением ситуации.
— Известно, что Бегин пережил сложный личный кризис в 1951 году, почему?
— Херут получил 14 мест в первом кнессете. На вторых выборах у этого движения осталось только 8 мандатов. Этот факт надломил его. Бегин не вышел в отставку по-настоящему, остался депутатом кнессета второго созыва, но полгода был вне событий. Затем Бегин вернулся. Тогда он говорил, что намеревается продолжить адвокатскую практику, и лишь после целого ряда событий Бегин решил возвратиться к политической детельности. Скажу, что все личные решения Бегина того времени сопровождались и проблемами в движении Херут. Но факт остается фактом, я не помню ни одного случая, чтобы кто-либо пришел к Бегину с какими-то обвинениями. Его авторитет в движении был непререкаем.
Это был тяжелый период, Бегин смог его преодолеть и вернуться во главу оппозиции на 27 дополнительных лет. Этот человек был по-настоящему велик. У него были свои слабости, но масштаб его личности не подлежит обсуждению.
Ночью 11 июля в кафе в Натании людям ЭЦЕЛ удалось захватить двух английских сержантов из военной разведки. Их звали Клиффорд Мартин и Марвин Файс. Эти солдаты нарушили категорический запрет командования армии на развлечения в еврейских городах и поселениях не при исполнении обязанностей. Англичане, достаточно простые люди, захотели выпить в человеческой обстановке... в компании привлекательных женщин. Их желание вполне можно понять, но цена за эту выпивку была ими заплачена непомерная. Женщины, пригласившие сержантов развлечься, были связными ЭЦЕЛ, которые действовали по заданию оперативного отдела этой организации.
Англичан спрятали в заранее приготовленном для этой цели подземном бункере, отрытом за несколько дней до операции. Внутри у пленников была вода, холодильник с едой, сигареты, туалет, вентиляция и все необходимое для существования в условиях осады.
Английское командование герметически «закрыло» город — никто не мог войти и выйти из него. Был введен комендантский час — жизнь в Натанье существовала, казалось, по другим законам, законам охоты на дичь. Но английских сержантов как будто проглотила (а ведь действительно проглотила) сухая песчаная земля приморского города.
В течение 17 дней комендантского часа, предпринимая тщательные поиски группы, в которую входили люди ЭЦЕЛ и пленные сержанты, совместные патрули полиции и армии не раз проходили в нескольких шагах от входа в бункер, но ничего не обнаружили.
Параллельно в Палестине и во всем мире продолжалась борьба за жизнь приговоренных к смерти подпольщиков и захваченных английских сержантов. Британское командование в Палестине требовало от лидеров еврейского истеблишмента оказания помощи в освобождении сержантов. Но проблема была в том, что никаких контактов между руководством Иргуна и, скажем, Еврейского агентства не было в это время.
И в этом случае, как и в предыдущем, люди «Хаганы» принимали участие в поисках захваченных англичан. Все их усилия, отметим, весьма серьезные усилия, были безуспешными. Найти сержантов не удавалось никому.
В США группа сенаторов потребовала от государственного секретаря генерала Джорджа Маршалла вмешательства в судьбу приговоренных к смерти подпольщиков.
Нелегальная репатриация из Европы продолжалась в Палестину все это время. Англичане, мобилизовав свой флот, ловили суда с беженцами как в море, так и на побережье. Драки между англичанами и высылаемыми на Кипр и обратно на континент отчаявшимися людьми были суровыми и бескомпромиссными. Англичан было больше, они были сильнее, они были вооружены, сыты. Драки эти при всей их кровавой и жестокой безысходности были все-таки не смертельными — ни один английский солдат не погиб в столкновениях с высылаемыми беженцами. Среди высылаемых жертвы были. Это надо помнить, как и тот факт, что англичане вели себя по отношению к несчастным людям последовательно безжалостно и жестоко.
Неизвестно, что происходило в подземном бункере с захваченными сержантами. До сегодняшнего дня люди ЭЦЕЛ хранят в тайне имена тех, кто ловил, сторожил и приводил в исполнение смертный приговор англичанам.
Вот что написали в письме, переправленном из тюрьмы Менахему Бегину, приговоренные к смерти подпольщики:
«Любимому командиру! Мы были счастливы получить от вас письмо, прочитали его с огромным интересом... Мы не думаем, что совершили нечто необычное. Мы действительно думаем, что это рядовой поступок. Мы знали, что это может случиться, и считаем, что наши друзья могут вынести то же самое в случае подобного испытания.
Всегда считали и считаем, что все возможное необходимо сделать для нашего общего дела. Наша вера в это не пошатнулась и в создавшихся условиях. Мы готовы ко всему, и не потому, что у нас нет другого выбора.
Мы чувствуем себя неплохо, несмотря на сложные условия и обстоятельства. Время проходит быстро, незаметно и весело.
С любовью и уважением Нисим, Шимон, Эфраим».
Можно предположить, что это были необыкновенные, сильные, убежденные в своей правоте молодые люди — Авшалом Хавив, Меир Накар, Яков Вайс. Они верили в своего командира по имени Менахем Бегин, любили его, были готовы ради него на все. Они и отдали за него, за свою независимую страну все, что у них было, — жизнь.
28 июля английское правительство на специальном заседании приняло решение, зачитанное чуть позже по радиостанции «Голос Иерусалима».
Вот текст этого сообщения:
«Приговор военного трибунала по делу трех боевиков, схваченных при прорыве в крепость Акко, должен быть приведен в исполнение завтра».
Главный раввин Палестины Ицхак Герцог, замечательный человек, великий знаток иудаизма, попросил в тот вечер срочной аудиенции у Верховного наместника страны. Ответ адъютанта наместника раввину был краток: «Наместник занят». Сам наместник даже не вышел к Герцогу навстречу, вероятно, стеснялся.
Руководители еврейского населения в Эрец-Исраэль, Голда Меир и Ицхак бен-Цви также обратились к наместнику. Руководитель его канцелярии ответил, что «наместник не может изменить принятого ранее решения».
Накануне, 27 июля, англичане сняли комендантский час и осаду Натании, посчитав, что захваченные сержанты уже переправлены в другое место.
За несколько недель до этих событий штаб ЭЦЕЛ на экстренном заседании принял единогласное решение: «Если они повесят наших людей, то мы повесим их людей».
Бегин вызвал Паглина, который нашел командира сомневающимся. Бегин, согласно рассказу Паглина, не сомневался в том, что сержантов на этот раз надо повесить, — авторитет ЭЦЕЛ, как подпольной, сражающейся с оккупантами организации, не мог быть поставлен под сомнение, как и готовность на самые отчаянные, ради достижения цели, поступки. «Мы не преступники, а борцы за свободу, таков наш главный принцип дествий», — говорил он. Бегин ненавидел кровавые акции, связанные с убийством людей, но в данном случае он был уверен в необходимости и правоте жесточайшего поступка.
Сомнения Бегина были связаны с безопасностью людей Иргуна, охранявших схваченных сержантов. Ответственность за их судьбу тревожила командира ЭЦЕЛ.
«Я бы не хотел, чтобы наши люди были схвачены англичанами в последний момент операции, когда они будут вешать сержантов», — сказал Бегин вызванному для консультаций Паглину — этот молодой, очень спокойный человек пользовался особым доверием командира Иргуна. В конце концов Паглин был отправлен в Натанию для оценки общей ситуации в городе и принятия решения относительно действий на месте. Решение Паглином было принято, приказ был отдан.
В ту же ночь сержантов казнили. Тела их были извлечены из бункера и повешены в небольшой роще неподалеку. Отмечу, что вели себя эти люди, Файс и Мартин, мужественно и достойно в свой последний час.
Джон Кимхи, еврейско-английский писатель и журналист, был корреспондентом агентства «Рейтер» в Палестине.
Вот что он писал тогда:
«Весь мир был шокирован этим жестоким продуманным действием. Реакция в Англии была ошеломляющей. Все английские газеты, голоса так называемой общественности в унисон выражали требование к правительству — оставить Палестину, отказаться от мандата...
Реакция в Лондоне была простой — перед террором и насилием англичане должны отступить».
Бегин после этой ночи долго находился в плохом расположении духа, его тревожило и огорчало происшедшее. Повторяю, он не сомневался ни секунды в необходимости и правильности совершенного. Давалась ему эта уверенность дорогой ценой.
В «Ответе английскому отцу погибшего солдата» Бегин написал (позже эта прокламация была опубликована в английских газетах) как ответ на открытое письмо отца сержанта Марвина Прайса в одной из лондонских газет:
«Мы тоже дети наших отцов и отцы наших детей. Б-г свидетель, что мы не хотели кровопролития, которое усиливается с каждым днем в нашей стране. Не к нам вы должны были обращать свою просьбу о помиловании вашего сына, сэр.
Просьбу о помиловании вы должны были обращать к тем, кто убил сына старика Накара,... кто убил брата Эдит Вайс, к тем, кто не обратил внимания на мольбы родственников. К ним идите... на Даунинг-стрит, скажите им: «Вы убийцы! Вы убили моего сына!»
Конечно же, надо быть очень значительным человеком, обладать великой силой, чтобы написать с такой уверенностью такие горькие и непростые слова. Прежде всего потому, что все существо Бегина протестовало против убийства людей, особенно против такого убийства.
«Врагу мы отплатили той же их монетой, — писал потом Бегин в воспоминаниях, — мы предупредили их о последствиях казни — англичане не вняли нашим предупреждениям. На их эшафот мы ответили нашим эшафотом. Но последующие после казни дни для меня стали черными от переживаний, черными, как ночь без звезд».
Запомним эти слова.
И все же со дня казни сержантов и до своего ухода из Палестины англичане больше никого не приговаривали к смертной казни и не приводили другие подобные приговоры в исполнение по отношению к представителям еврейского населения Эрец-Исраэль.
«Одно можно сказать с уверенностью, что если бы мы освободили сержантов тогда, то англичане застроили бы всю страну виселицами и правили бы здесь до сегодняшнего дня. Казнь сержантов в Натании спасла многих наших людей от виселицы и нанесла смертельный удар по английской власти в Палестине» — так написал Бегин в книге «Восстание».
Признанный в мире историк, специалист по политическому террору, профессор Бойер Белл так пишет в своей книге о подпольных организациях ЭЦЕЛ и ЛЕХИ:
«...Естественно, смерть двух сержантов должна была вдохнуть дух жизни в противостояние англичан мятежу Иргуна, приклеить ярлык террориста на каждого еврея и отложить реализацию их мечты о создании независимого государства. Произошло же обратное: казнь сержантов нанесла тот самый последний удар, переломивший хребет английскому мандату...»
Вместо волны гнева и акций мести в Англии усилилась общественная позиция, которую газета «Манчестер гардиан» охарактеризовала фразой — «Пришло время уйти из Палестины». Специалист по международному праву Норман Бентвич пишет в книге воспоминаний относительно реакции в Англии, последовавшей после казни сержантов:
«...общее ощущение было таково, что не следует Британии воспользоваться крайними мерами, чтобы подавить восстание, а необходимо отказаться от нежелательного мандата, породившего столько ненависти, несчастий и позора».
Власть Англии в Палестине пошатнулась, дала сбой, уже виден был невооруженным глазом конец мандата. Но или из упрямства, или в силу воспитания, или по инерции чиновники Великобритании продолжали проводить в Палестине так называемую политику «железной руки».
Сразу после казни сержантов были арестованы мэры городов Тель-Авив, Петах-Тиква, Натания. Незадолго до ареста англичане просили именно их содействия в переговорах с ЭЦЕЛ об освобождении захваченных сержантов. Арестованы были и лидеры ревизионистского движения. В Англии общественность требовала: «Немедленно уйти из проклятой Палестины».
Выводы Комиссии ООН по Палестине, принятые большинством голосов, были выражены следующим образом: «Разделить Эрец-Исраэль на две части. В одной из этих частей будет создано еврейское государство, а в другой — арабское. Иерусалим — международный город, находящийся под контролем ООН».
До Генеральной Ассамблеи ООН, на которой должно было быть принято решение относительно рекомендаций Комиссии, оставалось два месяца. Восстание сошло за это время на нет по негласному соглашению всех сторон. Посланцы Еврейского агентства колесили по миру, пытаясь заручиться у всех возможных и невозможных стран поддержкой идеи создания независимого еврейского государства.
В октябре 1947 года Лига арабских стран создала межарабский штаб, целью работы которого было нанесение удара по еврейскому государству. Командиром этого формирования стал иракский генерал Исмаил Цфут. Лига арабских стран создала также «Армию спасения», во главе которой стоял пронацистски настроенный ливанский деятель по имени Фаузи Аль-Каукджи.
Перед самым провозглашением независимого еврейского государства арабские страны передвинули свои части на границы вновь созданной страны для того, чтобы уничтожить ее. Во главе всех этих объединенных соединений стоял иракский генерал Нураддин Махмуд. Уже 14 мая, в день провозглашения еврейского государства, подразделения регулярных армий арабских стран приняли участие в боях с израильскими солдатами.
Война за независимость завершилась замечательной победой ЦАХАЛа. Но это было позже, а пока...
29 ноября 1947 года большинством голосов — 33 против 13 — Генеральная Ассамблея ООН приняла в Нью-Йорке рекомендации Комиссии относительно раздела Палестины. Министр иностранных дел Англии Бевин на другой же день заявил, что его страна не поддержит реализации этого решения из-за того, что он назвал «возражениями арабов против раздела».
Британия оставит Палестину, как это решено ООН, 15 мая 1948 года, но до этой даты будет последовательно проводить политику «Белой книги» — будет запрещена еврейская репатриация, и власть не будет постепенно передаваться в руки новых хозяев.
Полтора миллиона жителей Палестины, евреи и арабы, прильнувшие к радиоприемникам, транслировавшим из Нью-Йорка судьбоносное заседание Генеральной Ассамблеи ООН, слушали хрипло звучавший голос комментатора, освещавшего происходившее в здании Организации Объединенных Наций в тот день, с огромным вниманием. После того как результаты голосования были утверждены секретариатом ООН, ликование еврейского населения Палестины стало воистину бескрайним. Люди плакали, обнимались, танцевали и пели — их счастью не было границ. Народная мечта, которой было около 2000 лет, была близка к осуществлению.
Менахем Бегин и его товарищи не праздновали разделение своей страны. Вот что писал тогда лидер Иргуна:
«Раздел нашей родины незаконен. Мы никогда не признаем решения об этом».
Бегин в очередной раз угадал замысел английских властей. Те планировали кровавые столкновения между арабами и евреями на почве раздела страны. Англичане надеялись на то, что в создавшемся хаосе арабы окажутся сильнее и тогда евреи будут вынуждены просить владельцев мандата остаться в Палестине на условиях, выгодных только империи.
Руководители «Хаганы», несмотря на то, что соглашались с анализом ситуации Бегина, немедленно, уже в феврале 1948 года, объявили тотальную мобилизацию населения. ЭЦЕЛ мобилизацию не провел даже в апреле — у организации не было ни средств, ни военных баз, ни оружия для обеспечения мобилизованных. Большинство членов ЭЦЕЛ и сочувствующие идеям Иргуна оказались в рядах «Хаганы», что в условиях непрекращающихся боев с вражескими арабскими вооруженными отрядами было единственно возможным путем для молодых (и не очень молодых) еврейских мужчин Палестины. Так считал Бегин, который говорил, что «чем сидеть по домам, много честнее воевать за свою Родину в рядах «Хаганы», которая может принять, обучить и организовать народное ополчение». «Хагана» приняла на себя всю тяжесть борьбы с арабскими силами, противостоявшими евреям, — этот факт неоспорим.
Концепция Бегина относительно планов англичан оказалась верна. Хаос и беспорядок воцарились в Палестине. Иерусалим был окружен, и пробиться в него было невозможно (бронеколонна, пытавшаяся прорвать иерусалимскую блокаду, была атакована возле кибуца Хульда и не смогла выполнить свою воинскую задачу). Тогда же прибыли в Палестину первые подразделения «Армии Ярмука» — солдат-добровольцев из арабских стран, представители которых заявили, что по мере необходимости немедленно пришлют свои регулярные силы на защиту братьев и их интересов.
У многих друзей еврейского народа в мире появились тогда серьезные сомнения в том, что создаваемая страна сможет выдержать испытания и появиться на свет. Больше того, признаки сомнений в правильности решения о «разделе Палестины» пришли из госдепартамента США. В любом случае очень многие стали требовать решение о провозглашении независимого еврейского государства отложить на более поздний и удобный для этого момент.
ЭЦЕЛ, несмотря на принципиальное возражение против раздела страны, немедленно принял сторону тех, кто защищал принцип создания независимого государства. «Никакого промедления с провозглашением независимости быть не может. Если 15 мая, после ухода англичан из Палестины, государство провозглашено не будет, то ЭЦЕЛ сам объявит о создании правительства в изгнании и потребует его официального признания» — так говорилось в заявлении штаба организации. Весь пропагандистский отдел Иргуна действовал во всю силу именно в этом направлении.
Стоит отметить две акции, проведенные подразделениями ЭЦЕЛ, которые оказали значительное влияние на ход войны за независимость государства. Первая из них — бой за деревню Дир-Ясин в районе Иерусалима. Вторая — освобождение Яффо.
В апреле 1948 года было достигнуто соглашение между организациями «Хагана», ЭЦЕЛ и ЛЕХИ о сотрудничестве. В результате этого соглашения представители ЭЦЕЛ и ЛЕХИ сообщили (письменно) командиру Иерусалимского округа генералу Давиду Шалтиелю о своем намерении атаковать деревню Дир-Ясин к западу от Иерусалима. Деревня эта была центром сосредоточения вражеских сил, центром арабской воинской деятельности.
Деревня была атакована с двух направлений на рассвете 9 апреля. Соединение ЭЦЕЛ двигалось из района Гиват-Шауль, а отряд ЛЕХИ — из Бейт-а-Керем. Опыта операций такого рода у частей недавних подпольщиков еще не было. Связи между ними не было, потому что она не действовала в тот день(?!). Самодельные автоматы, изготовленные в мастерских Иргуна в Тель-Авиве, после первых же выстрелов не могли стрелять очередями. Атака шла под аккомпанемент одиночных выстрелов наступающих.
Чтобы избежать жертв среди мирного населения, перед подразделением ЭЦЕЛ двигался грузовик с громкоговорителем, по которому жителей села оповещали(!) о предстоящей атаке. «Уходите немедленно из села, чтобы не подвергаться лишнему риску», — вещал громкоговоритель. В утреннем тумане водитель грузовика не заметил свежевыкопанного рва и въехал в него. Мотор грузовика заглох, и, таким образом, предупреждение услышали лишь жители близлежащих домов.
В сельской школе укрепилось подразделение иракских добровольцев, которые вели прицельный и достаточно точный огонь по наступавшим. Огонь велся и из близлежащих домов. Было ранено и убито несколько офицеров и командиров ЭЦЕЛ. К 11 утра казалось, что бой закончится неудачей. Схватки за каждый дом сопровождались взрывами гранат, так как в столкновениях подобного рода невозможно использовать только стрелковое оружие.
Взвод Пальмаха, прибывший на помощь в бронемашинах, начал спасение многочисленных раненых из числа нападавших и подбор убитых. Бой продолжался, и к 16 часам дня яростное сопротивление арабов прекратилось. В этом противостоянии 5 человек из числа нападавших было убито и 31 человек был ранен. 70 арабов были взяты в плен. Они были вывезены в Иерусалим и там у Шхемских ворот Старого города освобождены.
Почти в каждом из захваченных солдатами ЭЦЕЛ домов оказались тела погибших арабов. Выяснилось, что 254 человека из числа жителей села и вооруженных арабских добровольцев нашли свою смерть в этом бою. Среди пострадавших арабов было много женщин и детей.
Всю эту информацию, включая точное число погибших женщин и детей, командир операции Мордехай (Раанан) немедленно сообщил журналистам, прибывшим из Иерусалима. Раанан также выразил сожаление по поводу непредвиденных и, конечно же, не запланированных никем жертв среди мирного населения.
10 апреля Бен-Гурион послал с утра телеграмму с извинениями и осуждениями операции в Дир-Ясине иорданскому королю Абдалле.
Англичане немедленно использовали сложившуюся ситуацию в свою пользу и заявили, что если ЭЦЕЛ не освободит деревню, то Дир-Ясин будет разбомблен с воздуха. Деревня была передана частям «Хаганы». Через несколько недель здесь была проложена первая в районе Иерусалима взлетная полоса. Вероятно, возможности строительства (на единственном равнинном месте в Иерусалиме того времени) аэродрома в районе Дир-Ясина и были истинной причиной всех кровавых и трагических событий вокруг этой деревни. Другого подходящего места для строительства взлетной полосы вблизи Иерусалима не было.
Арабы, искусные знатоки и умельцы пропаганды, раздули результаты боя за Дир-Ясин невероятно. Оставшиеся в живых жители села были отправлены в мечети, чтобы рассказать прихожанам «о зверствах евреев». И как это часто бывает, пропаганда оказала совсем иное воздействие на слушавших — красочные устные истории вызвали панику у населения, и в результате из страха перед евреями 500 тысяч арабов покинули Палестину, став беженцами.
И еще одну операцию ЭЦЕЛ того времени стоит отметить — бой за самый населенный арабский город в Эрец-Исраэль — Яффо (70 тысяч жителей). Арабские снайперы могли обстреливать из пограничных зданий тель-авивские пляжи, а банды хулиганов из южных районов Яффо досаждали жителям Холона и Бат-Яма.
К тому же возможность высадки большого морского десанта в Яффо в случае тотальной войны с арабскими странами делала этот город максимально важным в стратегическом плане.
«Хагана» воздерживалась от атаки на этот город, потому что официальные лидеры страны пытались строго придерживаться планов раздела. «Это официальная и законная основа еврейского государства, которое должно быть создано», — говорили они. Доля истины в их позиции была.
ЭЦЕЛ противился в принципе планам раздела страны и потому никаких ограничений в действиях для Иргуна не было. Наоборот, во время утверждения плана операции в Яффо штабом организации подчеркивалось как положительный фактор, что атака на город может нанести серьезный удар по планам раздела страны.
Операция началась во время праздника Песах, 25 апреля 1948 года. Удар подразделений ЭЦЕЛ был строго целенаправленным, концентрированным, поддерживался массированным минометным огнем.
Арабы яростно сопротивлялись, и атака ЭЦЕЛ приостановилась. Как только стало известно, что операция проводится солдатами Иргуна, в рядах арабов началась настоящая паника. Английское командование решило вмешаться и передвинуло танковый и артиллерийский батальоны навстречу атаковавшим частям. Большинство потерь в рядах подразделений ЭЦЕЛ было вызвано боями с английскими войсками. Командующий английских войск предупредил мэра Тель-Авива Исраэля Рокаха, что отдаст приказ об артиллерийском обстреле города, если ЭЦЕЛ не прекратит атаку.
Командование подразделений Иргуна сомневалось в возможности продолжения атаки, которая и без английских угроз воспринималась в Палестине (газетами и официальными представителями власти) как явно неудачная, но рядовые бойцы не могли и не хотели уступить. Только победа была единственной целью для них. В конце концов была предпринята еще одна атака, и она оказалась на этот раз удачной.
После того как пограничный с Тель-Авивом район Яффо был взят солдатами ЭЦЕЛ, началось паническое бегство арабов из города. К 15 мая в Яффо осталось не более 5 тысяч арабов. Эта операция была последней, проведенной частями ЭЦЕЛ самостоятельно.
С первых дней мая 1948 года в стране громогласно обсуждался вопрос о провозглашении независимости 15 мая или смещении этой даты на неопределенный срок.
«В те дни мы организовали максимальное давление на официальные круги, не обращая никакого внимания на то, кто будет главой первого еврейского правительства. Ежедневно мы публиковали воззвания, содержание которых сводилось к одному: «Еврейское правительство независимой страны будет создано вовремя» — так писал тогда Менахем Бегин.
Бен-Гурион был благодарен Иргуну и его командиру за это. Он послал к Бегину доверенного человека, который выразил тому благодарность за воззвания и поддержку ЭЦЕЛ. «Вы и Иргун очень помогаете ему преодолеть мнение коллег, требующих отложить дату провозглашения независимости», — сказал Бегину Элиэзер Ливни, присланный Бен-Гурионом.
Последний просил от Бегина подтверждения того, что ЭЦЕЛ выступит за вновь созданное правительство, и Бегин это сделал, ни секунды не задумываясь.
«Правительство будет создано. Никаких «возможно» быть не может, — говорилось в очередном воззвании ЭЦЕЛ. — Правительство будет создано. Мы поддержим это правительство всем, чем можем».
Начались переговоры о роспуске частей ЭЦЕЛ на территории Эрец-Исраэль. Солдаты ЭЦЕЛ обязаны были присоединиться к подразделениям ЦАХАЛ вместе с командирами и всем оружием. Иргун также передавал в распоряжение создаваемого государства все свои армейские склады и источники вооружения, включая и те, которые находились за рубежом.
Два батальона ЭЦЕЛ присоединились к ЦАХАЛ по решению Народного собрания от 12 мая (принято большинством в 6 голосов против 4) о создании независимого еврейского государства.
Одновременно со всеми этими событиями несколько батальонов Иргуна вели тяжелые бои в районе Рамле и Иегудии согласно распоряжениям генштаба армии Израиля.
Бои в Рамле были особенно тяжелыми, сопровождались большими потерями малоопытных в уличных боях солдат Иргуна и хроническим отсутствием вооружения. 14 мая командовавший частями ЭЦЕЛ Амихай Паглин сообщил в штаб организации о хронической нехватке оружия и патронов.
На заседании штаба, в котором участвовали только что прилетевшие из Европы Яков Меридор и Шмуэль Кац, было принято решение о переходе сухогруза «Альталена», приобретенного в США и нагруженного оружием, частично купленным, частично подаренным дружественными странами, в Израиль.
В тот же день, после обеда, в тель-авивском музее состоялась торжественная церемония провозглашения независимого еврейского государства.
Назавтра Менахем Бегин в прямой трансляции радиостанции ЭЦЕЛ «Коль Цион Алохемет» лаконично сказал: «Иргун перестает действовать в подполье на территории Израиля... Отныне мы будем солдатами и строителями своей родины. Мы будем жить в рамках закона, потому что это наш закон. Мы будем подчиняться правительству, потому что это наше правительство».
Интервью со Шмуэлем Кацем — историком, писателем, политическим деятелем, личным секретарем Зеэва Жаботинского.
— Представьтесь, пожалуйста.
— Я уроженец Южной Африки, в которую мои родители приехали из Латвии. Мне было 15 лет, когда на открытие семестра в университете, в котором я учился, приехал с лекциями Зеэв Жаботинский. Это было в 1930 году. Я два раза ходил на его лекции. В первый раз я слушал его двухчасовую лекцию на блестящем английском языке. Помню, что люди сидели буквально как прикованные, как будто загипнотизированные во время его выступления. Для меня это было началом нового пути. Назавтра я присоединился к «Бейтару» — первый южноафриканец, ставший членом этой организации. В 1933 году у меня, в возрасте 18 лет, произошел первый, если так можно назвать это событие, конфликт с Жаботинским. Сначала он уволил нескольких лидеров из руководства движения, а затем провел опрос, в котором набрал абсолютное число голосов. Мне все это категорически не понравилось. Я уже был секретарем местного отделения движения и заявил, что мне все это очень не нравится и что я отстраняюсь от работы.
Так я написал своему боссу, которого звали Гаскель, и потребовал от него объяснения происшедшему. Гаскель все рассказал Жаботинскому, которому все это, вероятно, понравилось, — ему нравилось, что люди имеют собственное мнение и не стесняются высказывать его вслух.
Потом Гаскель получил должность почетного консула в Иерусалиме от правительства ЮАР и взял меня в Палестину в качестве личного секретаря. Таким образом я оказался в Иерусалиме в 1936 году с паспортом Британской империи, который давал мне полную свободу передвижений в стране. Помимо этого я смог работать связным ревизионистского движения, так как мог свободно, безо всякой цензуры перевозить письма Жаботинскому из Палестины в ЮАР и обратно от него.
Этот факт создал определенные и достаточно доверительные отношения между нами. Еще в ЮАР я читал его книгу «Полк» на идиш и решил, что я обязан перевести ее на английский язык. На основании этого между нами завязалась оживленная переписка. Книга вышла в свет лишь через несколько лет, так как Жаботинский настаивал на том, чтобы дописать еще одну главу, посвященную его заключению. Времени для написания этих страниц он не нашел до конца своих дней. Я издал эту книгу на английском с частью того, что Жаботинский успел написать, и с моими добавлениями.
Позже в ЮАР правительство сменилось на кабинет, занимавший пробританскую позицию, и я посоветовал Гаскелю, чтобы он вышел в отставку со своего поста, так как смысла в его должности уже не было.
Он согласился со мною, и в результате я поехал в ЮАР, чтобы подготовить все для его возвращения домой. Здесь вмешивается судьба. Гаскель поехал в Лондон, где заболел. После своего возвращения из Лондона он обратился ко мне и сказал, что Жаботинский просит меня переехать в Лондон, чтобы основать там ревизионистскую сионистскую газету. Объяснялось это тем, что мои статьи понравились Жаботинскому, и потому он решил обратиться ко мне. Он прислал мне замечательное письмо, в котором просил приехать в Лондон, но я сообщил, что не для того приехал в Эрец-Исраэль, чтобы вернуться в галут.
— Когда и при каких обстоятельствах произошла ваша первая встреча с Жаботинским?
— Мы встретились с ним по дороге из ЮАР в Палестину. Я обратился к нему по поводу книги, которую перевел. Жаботинский тогда намеревался поехать в Египет по пути в Европу. Он сказал, что хотел бы просить меня сопровождать его во время поездки в Александрию. Когда мы увиделись, то он сказал мне так: «Вы пришли на встречу со мной, и я вижу, что вы сейчас не слишком обременены, не так ли? Так, может быть, вы согласитесь стать моим секретарем?» Это было в июле 1937 года.
Он тогда нуждался в секретаре, так как его многочисленные контакты в Египте требовали систематизации и оформления. Без этого он бы не смог со всем происходящим справиться из-за недостатка времени.
Жаботинский просил меня на предварительных встречах с людьми вместо него определять их значимость, важность для осуществляемого им дела. «И не приходите меня ни о чем спрашивать», — сказал он мне. Так мы начали работать вместе. Это было в июле. В сентябре начался раскол в Иргуне.
— Жаботинский был сложным, «тяжелым», как говорят, человеком?
— Ни в коем случае. Обаятельный, доброжелательный, внимательный. У него было замечательное качество — он мог говорить с молодыми людьми, такими, каким был тогда я, на их уровне, как равный. Он вообще со всеми разговаривал как с равными. В октябре того года я приехал в Варшаву, чтобы встретиться с ним. Жаботинский был удивлен, так как я не сообщил о своем приезде. Он сказал мне, что выезжает с лекциями по Польше. Опять он попросил меня сопровождать его, помочь по мере сил.
Три дня, которые я провел с ним в этой поездке, были очень непростыми. Я объясню почему. В отличие от восторженного приема в ЮАР и в Египте, в Польше Жаботинского принимали холодновато. Вероятно, потому, что против него велась серьезная агитация как со стороны руководителей еврейских общин, так и со стороны польских властей. Все это из-за его требования «эвакуации» евреев из этой страны.
Когда в первый день поездки, в 10 часов вечера, я постучал к нему в номер, получить указания, то увидел в комнате человека, лицо которого было мне незнакомо. Я повернулся, чтобы уйти, но Жаботинский пригласил меня войти. В комнате сидел человек с бледным лицом — Менахем Бегин. Это была наша первая встреча. Никакого особого разговора у нас тогда не получилось, и, в принципе, до 1946 года я Бегина не видел, не знал. Жаботинский его не любил, но мне никогда ничего по этому поводу не говорил. В те три дня, которые мы провели по большей части в поездах, Жаботинский действительно относился ко мне как к равному.
У него было четыре книги с собою, и я поинтересовался, почему в трехдневную поездку он взял четыре книги.
Жаботинский ответил, что он обычно читает сразу несколько книг. «Когда я устаю от одной, то начинаю читать другую, и так далее», — сказал он серьезно. Я удивился этим его словам. Он заметил мое удивление. Промолчал. Вообще, трудно передать сегодня замечательную обстановку, сложившуюся в ту поездку, спокойную, доброжелательную, как будто бы мы были многолетними друзьями. Он сказал мне, что его беспокоит обстановка, созданная вокруг него в Польше в основном из-за идеи «эвакуации». «Все это может завершиться катастрофой для евреев», — сказал тогда мне Жаботинский. До начала мировой войны оставалось два года.
— Давайте изменим немного тему и поговорим об истории с «Альталеной».
— Я довольно много ездил в тот период, речь идет о зиме-весне 1947-1948 годов. Я пытался организовать пожертвования, закупать оружие и все такое. Немного задержался в Париже, потом вернулся в Америку. Там я встретил Авраама Ставского, и мы вместе занялись судном «Альталена», купленным этим незаурядным человеком незадолго до всех событий1. Я как бы осуществлял наблюдение за происходящим от штаба Иргуна в Палестине.
— Когда вы получили телеграмму Бегина о том, что не стоит выходить из французского порта в Израиль?
— Вы несколько форсировали события, так как сейчас говорите о мае-июне 1948 года. Телеграмма пришла назавтра после отплытия в Израиль. У нас заняло довольно много времени оформление и получение всех необходимых документов из-за французской бюрократии. Потому-то судно столько времени стояло в порту.
Хотя это и не входило в мои обязанности, Бегин возложил на меня ответственность за все операции с «Альталеной» в Европе — Меридор отказался выполнять эти функции. И все равно из этого мало что получилось, так как вся идея состояла в том, чтобы мы находились на связи с Израилем и судном, когда оно будет в открытом море. Но связь не работала, и потому я не мог говорить ни с кем.
В телеграмме говорилось примерно следующее: «Если вы еще не вышли в море, то пока и не выходите». Мне-то было очевидно, что решения в открытом море мы будем принимать вне зависимости от кого бы то ни было. Бегин почему-то, вероятно, из-за боязни нападения на судно со стороны египтян и англичан, захотел остановить нас. Капитаном на «Альталене» был профессиональный офицер американских ВМС, который утверждал, что волноваться нечего. Тогда-то я и еще несколько человек из числа руководителей операции приняли решение продолжить плавание. Бегин не знал подробностей происходящего. Были решения, как вы видите, которые мы принимали самостоятельно.
— Давайте возвратимся в 1946 год. Каким вы нашли Бегина во время восстания? Это был пик его подпольной деятельности?
— Мы встретились в июне 1946 года в Тель-Авиве, в доме Меира Коэна, одного из членов штаба Иргуна. По профессии Коэн был кладовщиком, и никому и в голову не приходило подозревать его в связях с «террористами». Это был приятный во всех смыслах человек, веселый, добропорядочный... Всегда пользовались его услугами при организации тайных встреч.
Когда мы встретились тогда в доме Коэна с Бегиным, то он сразу вспомнил нашу предыдущую мимолетную встречу в номере Жаботинского в Варшаве. Бегин спросил меня, помню ли я его. Потом он добавил своим хрипловатым голосом:
— Вы не знаете, что Жаботинский тогда, когда вы хотели уйти из его номера в Варшаве, шепнул мне на ухо, чтобы я не боялся и что у меня нет секретов от этого человека, то есть от вас.
Одна из трагедий в жизни Бегина состояла в том, что он искренне верил в мою приближенность к Жаботинскому. Я уверен, что это было одной из причин его неприязни ко мне, сведения счетов со мной в будущем.
— У Бегина, вообще, было чувство юмора?
— Конечно, у него было чувство юмора. Но вы знаете, что высшее проявление юмора состоит в том, что человек может с удовольствием смеяться над собою. И вот этого юмора у Бегина не было.
Если вы хотите узнать о том, каким Бегин был в подполье, как себя вел, как проявил, то я скажу вам как человек, который много занимался историей подполья: я думаю, что Бегин был безукоризнен и неподражаем. Он был великолепен в те годы. Прежде всего он был настоящим демократом. Бегин никогда не отдавал приказов. Он объяснял ситуацию всем, и если видел, что большинство людей не согласны с ним, то никогда не шел против них. Только однажды я видел, как Бегин не принимает мнения большинства. Напротив, он навязал всем свое мнение. Это было во время «Сезона», когда большинство людей из штаба Иргуна хотели ответить на поведение палестинского истеблишмента, хотели ответить «Хагане» той же монетой.
Бегин твердо сказал, что ни в коем случае не даст этого сделать. «Придет день, и все вместе мы будем бороться против англичан. Мы не хотим здесь рек крови», — сказал он. И потом действительно все воевали вместе во время «Еврейского повстанческого движения». Этот случай решительно не укладывался в линию его поведения. Бегин всегда предпочитал согласие коллег из штаба со своим мнением. И только в случае общего согласия выносил окончательное решение.
— Он был поклонником Жаботинского?
— Несомненно. Всегда вспоминал его, называл его «мой учитель», «мой наставник». Я обязан здесь сказать, что в конце концов, по моему глубочайшему убеждению, Бегин изменил, так сказать, заветам Жаботинского...
— Давайте вернемся к «Альталене». Бегин был удивлен поведением Бен-Гуриона?
— Поведение этого человека стало для него настоящим потрясением. Бегин был очень наивен в политике. Именно в этом, в отношении к Бен-Гуриону он ошибся. Я критиковал поведение Бегина еще тогда, но подчеркивал в той же статье, что если бы сам был на месте Бегина, то, возможно, вел бы себя так же, как он.
Когда Бегин подготовил соглашение с правительством, то обязан был, по-моему, требовать именно от Бен-Гуриона подписи под этим договором. Соглашение-то было достигнуто с Галили и остальными, которые хотя и действовали по приказам Бен-Гуриона, но Бен-Гурионами не были ни в коем случае. Все решал Бен-Гурион. Наше предложение было таким: вы выделяете нам деньги для покупки дополнительного оружия, а мы привозим на «Альталене» 800 человек и это оружие в Эрец-Исраэль. Мы не обсуждали тогда, как будет распространяться оружие, в какой пропорции между организациями. В конце концов мы должны были передать судно в их распоряжение, то есть в руки вновь созданного государства.
Мне, например, было очевидно, что мы заберем себе ту часть оружия, которая необходима для наших сил (подразделения ЭЦЕЛ), расположенных в районе Иерусалима. Речь шла примерно о 20 процентах от общего числа вооружения, находившегося на «Альталене». Мы пришли к пониманию и соглашению, я, правда, не уверен, что оно вообще было подписано.
— Бен-Гурион знал об этих переговорах?
— Естественно. Вы должны понимать, что там у них никто ничего не делал без ведома Бен-Гуриона. Ничего. Они просто обманули тогда Бегина. После всех событий они утверждали, что не было никакого соглашения. Они придумали и распространили фантастическую версию о том, что ЭЦЕЛ намеревался привезти в Израиль бойцов и оружие для захвата власти. До сегодняшнего дня они утверждают, что «Альталена» была попыткой путча в стране.
Но я критиковал действия Бегина не по поводу этого соглашения, а по поводу того, что было после него.
Когда «Альталена» была атакована на рейде у поселения Кфар-Виткин, когда подверглись нападению люди Иргуна, прибывшие на разгрузку судна, Бегин просто обязан был понять, что все это делается по приказу Бен-Гуриона. Вместо этого он сам поднялся на борт судна, думая, что все происходит по недоразумению. Это было недальновидно и просто глупо.
— Что было плохого в том, что Бегин поднялся на борт «Альталены»? Вы говорите о недальновидности этого поступка...
— Поднявшись на борт «Альталены», Бегин стал целью для их стрельбы, он как бы предложил им убить себя... По моему убеждению, Бен-Гурион отдал приказ потопить судно из-за того, что Бегин был на его борту. Я утверждаю, что вся история с затоплением «Альталены» была попыткой убийства Бегина. Я говорю об этом много лет, и тот факт, что никто меня за это время не призвал к ответу, не обвинил в очернительстве, не опроверг этого мнения, говорит об очень многом.
(Отступление. Случайно увидел в тель-авивском музее фотографию пляжа с полузатопленным, каким-то обугленным судном на заднем плане совсем недалеко от берега. Большое скопление людей на белоснежном пляже. Прогулки юношей и девушек по берегу вдоль моря. Любопытствующие, взволнованные взгляды. Вечерний час. Население независимого государства знакомится с вещественными доказательствами кровопролитного происшествия, потрясшего страну.)
— Где вы находились в годы бегинской оппозиции между 1948-м и 1977-м? Какими были ваши отношения с Бегиным в это время?
— Первые наши расхождения начались в 1951 году. Стоит здесь заметить, что в жизни было как бы два Бегина, возможно, даже три. Как и у многих других людей, кстати, можно наблюдать подобное раздвоение и растроение. Бегин сам рассказывал мне, что когда он получил командование Иргуном и позже, когда объявил войну англичанам, то люди, знавшие его еще по Польше, начинали смеяться, так как в Польше он считался большим шутником. Но в подполье он функционировал безукоризненно. Это было лучшее время в его жизни, по-моему.
В 1949 году Бегин уже стал политиком. Я был депутатом кнессета первого созыва, но этого мне вполне хватило. Честно сказать, я был разочарован и огорчен его поведением в кнессете первого созыва. Вы спросите: чем именно было вызвано мое разочарование? Вы знаете, Бегин страстно хотел, чтобы с его мнением слепо соглашались, а я все-таки подставной куклой совсем не был. Никогда не был таким и не смог, не захотел стать. Ко всему Бегин не любил, мягко говоря, критики. Он просто «не замечал» критики как таковой.
Расстались мы с ним все же на идеологической почве. Я верил в политические взгляды Бегина до 1970 года, когда он вышел из правительства национального единства. Тогда начало действовать движение за Неделимую Страну Израиль. Я присоединился к этому движению. Через некоторое время я стал главным представителем этого движения за пределами Израиля. Отделения движения были организованы мною по всей Америке. Граждане Израиля проявили очень большой интерес к идеологии и основополагающим пунктам нашего движения.
Вместо того чтобы радоваться тому факту, что многие левые, так сказать центристы (мапайники), стали говорить нашим языком, оперировать нашими понятиями, Бегин сердился и говорил: «Где они были, эти люди, все эти годы?» А ведь Жаботинский писал в своих стихах, что наша месть им будет состоять в том, что мы перетянем в свои ряды их молодежь.
Несколько поступков Бегина вызвали у меня непонимание. Другие его действия порой вызывали у меня улыбку. Например, Бен-Гурион был блестящим и очень острым политиком. Он прекрасно понимал, как надо себя вести с оппозицией. Он раздражал оппозицию, вызывал ее гнев. Особенно лихо у него получалось это с Бегиным. Бен-Гурион нападал на Бегина враждебно, резко, порой бестактно. Он говорил про Бегина в кнессете в его присутствии: «Этот человек, сидящий возле Бадера», — настоящее оскорбление. Обсуждение каждой темы, относительно которой Бен-Гурион не был уверен в общественной поддержке, он начинал с нападения на Бегина, маскируя таким образом спорную проблему. И Бегин вместо того, чтобы поулыбаться и попозже с трибуны ответить Бен-Гуриону тем же, начинал нервничать, заводиться... Его «оркестр» начинал выкрикивать с места угрозы, оскорбления, обсуждение комкалось и шло кувырком.
Я всегда говорил Бегину, что он попадается в элементарную ловушку Бен-Гуриона и что назавтра никто уже не вспомнит темы обсуждения, а все будут говорить только о скандалах, криках и обидах. «Вас элементарно обманывают, ловят на крючок», — говорил я ему. Бегину, конечно, не очень нравилась эта критика.
— Вы ожидали победы Бегина в 1977 году на выборах, господин Кац?
— Нельзя сказать, что я этого ожидал или предсказывал, скажем, победу. Но, конечно, я был очень рад происшедшему. Вы должны понять, что все эти годы моя критика Бегина была на личном уровне. До того как он пришел к власти, к нему не было претензий и на идеологическом уровне.
— Его предложение вам было неожиданным?
— Было два его предложения мне о работе. Второе предложение Бегина мне последовало после того, как он решил отменить свое первое предложение.
Весь этот период мы часто беседовали с ним. Только я и он, больше никого. Я пытался рассказывать ему свои идеи относительно путей развития государственной пропаганды, которая была на тот момент в Израиле неустойчивой и достаточно неразвитой. Это было опасно для Израиля. Бегин в этом вопросе целиком соглашался со мною. Он и обратился ко мне заранее, так как знал, что превосходно я знаю Америку. Он считал, что я понимаю образ американского мышления, разбираюсь в американской психологии.
Все эти годы я по нескольку раз в год ездил в США. Мои связи в Америке были более чем важными. Можно сказать, что ни у кого в Израиле не было таких обширных и существенных связей, как у меня, в политике США и средствах массовой информации этой страны. И все эти годы я пытался при своих весьма ограниченных финансовых возможностях проводить разъяснительную и пропагандистскую произраильскую работу в этой стране.
Бегин не очень хорошо разбирался в пропагандистской работе, в ее сути. Он был хороший оратор, хотя я и не очень любил пафос его речей.
Я приехал в Америку в 1971 году. Было несколько хороших людей, которые помогли мне, ввели меня в необходимые круги, открыв нужные двери. Постепенно я разобрался в происходящем, начал владеть ситуацией, проводить и рассказывать идеи «неделимого Израиля».
Естественно, я никогда не критиковал политику правительства. Люди спрашивали мое мнение, и я отвечал, что если они хотят услышать то, что я думаю о Голде Меир или Рабине, то им стоит приехать в Израиль. В Америке же я говорю с ними, американцами, только о них, о их президенте. Очень многим людям нравился такой подход. Я был лоялен, честен по отношению к своему правительству и говорил американцам правду об их правительстве.
Наши беседы с Бегиным начались еще до выборов. Во время первой же поездки в США я обнаружил накладки и умопомрачительно медленный темп работы израильских дипломатов, которые отвечали за разъяснительную работу в Штатах. Повторяю, все это началось еще до выборов 1977 года. После своего избрания Бегин дал интервью газете «Маарив», в котором объяснил, что он заинтересован в создании министерства пропаганды и что у него есть отличный кандидат на пост руководителя оного.
Срочность создания нового министерства выявилась после того, как Бегин был беспардонно атакован в США и других странах мира после своего избрания. «Этот человек приведет мир к Третьей мировой войне», — писали тогда. Бегин вызвал меня и попросил срочно выехать в Штаты для «немедленного гашения пожара», как он выразился. Я полетел в США, и у меня заняло три дня это «тушение». Ситуация успокоилась, и вот как это было.
Ведущий американский журнал «Ньюсуик» пригласил меня на встречу в редакцию. Некий предобеденный коктейль в Нью-Йорке. Собралось много людей, желавших своими глазами увидеть этого «гангстера». Я сказал им, что хотел бы произнести предварительно несколько слов, после которых они, вероятно, пожелают выгнать меня отсюда. На это главный редактор журнала, естественно еврей, сказал, что никто никого ниоткуда здесь не выбрасывает, разрешил, так сказать, говорить.
Я достал редакционную статью этого журнала и начал разбирать ее резко критически, агрессивно. «Как вы можете, господа, так нападать на дружественное Америке государство? Как вы можете писать такие слова о главе правительства дружественной страны? Гангстер, убийца, террорист?!»
Они были потрясены, так как считали, что я приехал просить их об одолжении, о смягчении их позиций. Я прочитал им всю статью, разобрал каждую фразу, доказал им, что все написанное — ложь. Главный редактор был более чем смущен, пробормотал что-то вроде «возможно, вы и правы, сэр, мы разберемся». Через несколько дней я получил от него письмо, в котором он писал, что «в статье выявились неточности» и что «редакция приносит за них свои извинения».
После этой истории, уже вооруженный новым опытом отношений с американской прессой, я попросил организовать мне встречу с редакцией журнала «Тайм». Позиция этого издания была еще более враждебной, чем позиция «Ньюсуик», о котором шла речь выше. На встрече, которая проходила очень похоже на первую мою встречу, я говорил вещи подобные, только намного жестче.
Заместитель главного редактора спросил одного из участников, что он думает о встрече с Шмуэлем Кацем, и тот сказал: «Когда меня приглашали на эту беседу, то я не думал, что это будет настоящий талмудический экзамен».
В Англии и США употребление этого слова в подобном контексте является отрицательным, оскорбительным, антисемитским2. Этот человек был, конечно, евреем. Когда я говорил, он был фиолетового цвета, буквально, я думал, что его сейчас хватит удар. На той встрече выяснился интересный факт — у журнала был израильский сотрудник, снабжавший редакцию материалами определенного, антибегинского, антиликудовского толка. Подобным образом создавались актуальные и обзорные материалы об Израиле почти во всех средствах массовой информации США.
И хотя мне тогда, в первый «нацеленный» приезд в США, удалось успокоить ситуацию в течение трех дней, здесь есть, и его стоит отметить, очень важный момент. Бегин подписал соглашение с Египтом для того, чтобы доказать левым тот факт, что именно он договорился о мире. Я уверен в этом. Он сам признал это. Это признание Бегина произошло, правда, не в моем присутствии, но оно было.
— То есть, если я вас правильно понял, господин Кац, вы хотите сказать, что подписание Бегиным соглашения с Египтом повлияло на ваши рабочие отношения с главой правительства?
— Да, совершенно верно.
— Вы работали с Бегиным в правительстве очень недолго. Каковы настоящие причины этого? Вы же делали свою работу, исполняли свои функции преданно и честно, не так ли?
— Бегин не дал мне работать по-настоящему. Ведь он мне сказал, что хочет открыть министерство пропаганды, намеревается это сделать. В своих поездках я говорил всем, что занимаюсь сейчас организацией министерства пропаганды, исполняю обязанности министра. Но факт остается фактом, в тот момент когда антибегинская волна в мире спала, он посчитал, что ему все это не нужно.
Он не видел в дальней перспективе необходимости в напряженной и многогранной пропагандистской работе. В известном смысле Бегин хотел тушить пожары местного значения, а не планомерно собирать урожаи нашей работы, которые появятся в будущем.
— Ревизионизм не видел никогда в Синае части Эрец-Исраэль, господин Кац...
— Потому что существовала карта, которую нарисовал Жаботинский. Но он же не знал, что будет Синайская война, что прольется кровь наших солдат и что мы займем этот полуостров. Во-вторых, Жаботинский не знал, что Синай не принадлежит никому, что это ничья территория, на которой и населения нет. Я тоже раньше этого не знал, узнал о сионизме лишь годы спустя.
В свое время Египет получил право лишь на административное руководство Синаем. В этом случае, согласно всем международным законам, и так как мы были атакованы противником, а не наоборот, Синай должен был принадлежать Израилю. В дополнение ко всему территория Синая имеет невероятную стратегическую значимость, с которой невозможно сравнить по важности никакой другой район.
То есть я хочу сказать, что Синай — это реальность, создавшаяся сегодня, а, не скажем, 2000 лет назад. Такое тоже случается в отношениях между народами.
— Вы сказали ранее, что Бегин свернул с пути Жаботинского. Вы могли бы назвать пункты, господин Кац, в которых он отступил...
— Самый важный пункт, несомненно, подписание соглашения с Египтом. Возможно, Бегин и не думал о столь далеких последствиях, но он прорвал плотину, как бы стоявшую перед уступками. Результаты его действий мы ощущаем сегодня. К тому же он был первым лидером, наградившим агрессора.
Бегин и еще в нескольких важнейших своих делах был первым. Он был первым, признавшим легитимные права палестинцев, он был первым ликвидатором еврейских поселений, он был первым создателем их (палестинцев) «сильной полиции». С этим ничего нельзя поделать — это правда. Правда факта и поступка.
Вы думаете, что Жаботинский согласился бы со всем этим? Я могу вам сказать, что никогда в жизни. Жаботинский просто не мог признать права палестинцев законными, и это первая и главная ошибка Бегина. К тому же его просчеты как в пропаганде, так и в просвещении, допущенные им тогда, наносят вред до сегодняшнего дня.
(Необходимые, и в этом случае обязательные, пояснения автора.
Шмуэль Кац не является обычным человеком в ряду тех, с которыми я сталкивался во время подготовки материалов для этой книги. Стоит отметить, что этот человек по уровню своих аналитических, личностных, интеллектуальных возможностей, по моему мнению, бесспорно является человеком значительного государственного масштаба. Кац не любит Бегина и никогда не любил его. На отношение Каца к Бегину бесспорно повлияло сравнение, которое вольно или невольно возникало у него достаточно часто: между Жаботинским и Бегиным. Потому мнение Каца по поводу Менахема Бегина трудно назвать абсолютным и объективным, хотя его воспитание и ум и создают у слушателя, читателя замечательную иллюзию в последней инстанции.
Кац все прекрасно помнит, его высказывания остры и метки. Образ его мыслей вызывает интерес у собеседника. Он не склонен к забывчивости, этот очень немолодой человек, живущий в своей чисто прибранной, аскетического вида комнате в центре Тель-Авива.
«Он сводил со мной счеты», — сказал Кац в начале нашей беседы. Кац как бы обозначил будущее критическое направление нашего разговора. Его критика поступков Бегина-политика была суровой и нелицеприятной. У меня создалось впечатление, что личное разочарование Каца в отношениях с Бегиным наложило излишнюю эмоциональную окраску на его слова. Это мое мнение. Но он пытался, и во многих случаях смог, преодолеть эмоции и высказать свое объективное, насколько это возможно, мнение.
Есть очень важная фраза Каца о том, что он не знает, как бы сам поступил, будучи на месте Бегина. Например, в случае с «Альталеной».
И еще одно признание Каца. Он, ближайший помощник, личный секретарь Жаботинского, увидел личное оскорбление в том, что Бегин, именно Бегин, считал себя продолжателем дела Жаботинского. «Кто вы такой, господин Бегин?» — как бы спрашивает Кац. Создается впечатление, что этот вопрос задан Кацем не Бегину, а самому себе.
Вместе с тем стоит отметить, что Кац дал высшую оценку деятельности Бегина во время подполья. «Бегин был безукоризнен тогда, это было его время», — говорит Кац. По его словам, Бегин и его подполье не уступали ни одной подпольной организации, известной в истории, и нам стоит запомнить эти слова. Помимо этого Кац ни разу не усомнился в привязанности Бегина к идеям «неделимого Израиля» до прихода последнего к власти.
Кац отдает себе отчет в том, что говорит о выдающемся человеке, и подчеркивает этот момент. Он понимает, что Бегин значителен, велик. Кац, как человек честный и талантливый, не может не помнить о значении и роли Менахема Бегина, со всеми его ошибками, в строительстве независимого Израиля.
Пост лидера страны накладывает, по всей вероятности, особые рамки и обязанности на поведение избранного на власть человека. Эти вещи очень трудно понять и осмыслить со стороны, их надо испытать лично. Бегин это испытал, а Кац не испытал. Мне Шмуэль Кац показался человеком, уничтожившим в себе личные политические амбиции, что дает ему дополнительное право на критику. Не привести здесь интервью Шмуэля Каца я просто не мог.)
Все годы подполья Менахем Бегин пытался убедить как истеблишмент еврейской Палестины, так и население страны в том, что у ЭЦЕЛ нет политических устремлений. Тем не менее с момента роспуска Иргуна Бегин начал создавать политическое движение Херут, основным лозунгом которого было: «На идеологической платформе ЭЦЕЛ».
Иргун был распущен на территории всей страны, кроме Иерусалима, который был выведен из рамок договора. Бен-Гурион, принявший решение ООН, поддерживал идею создания в Иерусалиме международного контроля. Потому ЭЦЕЛ продолжал самостоятельное существование в том режиме, который назывался «Страж совести». Руководителем Иерусалимского округа от ЭЦЕЛ был Мордехай Раанан, а командиром частей Иргуна — Шмуэль Кац.
20 сентября 1948 года в штаб ЭЦЕЛ в Иерусалиме был представлен ультиматум (от Бен-Гуриона), подписанный Игаэлем Ядином.
«Подразделения Иргуна в Иерусалиме должны быть распущены в течение 24 часов, все оружие организации должно быть передано в руки властей, а бойцы ЭЦЕЛ подлежат призыву в регулярные армейские части Израиля», — говорилось в тексте ультиматума.
Кац связался по радиосвязи с Бегиным, который находился в Тель-Авиве, и провел с ним консультации. Бегин был за немедленное принятие всех условий ультиматума. У Каца были сомнения, но в конце концов он принял мнение командира Иргуна.
Через 22 часа после передачи ультиматума Шмуэль Кац сообщил на пресс-конференции, что «ЭЦЕЛ не приведет страну к гражданской войне и потому официально распускает свои ряды и в Иерусалиме».
ЭЦЕЛ прекратил свои действия в качестве самостоятельной организации в Иерусалиме.
Интересно, что в интервью от 14 мая 1947 года итальянскому журналисту Менахем Бегин заявил, что намеревается стать в независимом Израиле рядовым гражданином и завершить свое юридическое образование. Но уже к июню он меняет свои личные планы и возвращается к политической деятельности. Бегин хочет продолжить достижение целей ЭЦЕЛ и в независимой стране и прежде всего резко выступает против раздела государства.
1 июля 1948 года движение Херут зарегистрировано в министерстве внутренних дел Израиля. Адрес нового движения: Тель-Авив, бульвар Ротшильда, 15.
Первый министр внутренних дел Израиля И. Гринбойм подтвердил своей подписью факт существования Херута.
Можно попытаться представить себе сложность положения Бегина в те дни. Если главная цель борьбы была достигнута и государство создано, то идея раздела территории оставляла многие вопросы без ответа. И не только в области идеологии.
Бегин полностью придерживался точки зрения Жаботинского, что никто не имеет права поступаться даже самой малой частью родины. Несмотря на то, что Бегина нельзя было назвать религиозным человеком в полном смысле этого слова, он относился к каждому сантиметру своей страны как к предмету религии, который Б-г отдал сынам Израилевым в дар. Бегин был весьма далек от мистики, но в этом вопросе, так кажется со стороны, да и по свидетельским показаниям очевидцев и соратников, его отношение к земле израильской можно смело назвать мистическим.
Его наставник Жаботинский был светским человеком, и его отношение к земле Эрец-Исраэль отличалось от изложенного. Можно предположить, что Бегин обратился к реальной политике в мирных условиях в основном по этой причине, которую можно обозначить сегодня с расстояния времени как мистически-религиозную.
Помимо этого Бегина волновало, что ЭЦЕЛ останется (будет представлен) в истории как эпизодическое, раскольническое движение, действовавшее на обочине главных событий борьбы за освобождение и за независимость.
Бегин все еще видел себя олицетворяющим в жизни основную идею Жаботинского, а не создающим эту идею заново. Определение им движения Херут как национально-либерального полностью воспроизводило смысл слов Зеэва Жаботинского.
Новое политическое движение и стоявший во главе его человек вызывали к себе интерес, как досужий, так и практический. В принципе, вокруг человеческого любопытства можно создать как политический, так и коммерческий успех, которые при всей разнице весьма и весьма схожи.
На предвыборные собрания и митинги, которые проходили по всей стране, собирались тысячи людей. В своих речах, часто потрясавших толпу, часто приводивших ее в транс, Бегин в преддверии выборов в кнессет первого созыва показал себя талантливым и даже магического дара оратором.
Бегин был настроен в этот период весьма оптимистически и искренне верил в то, что тысячи возбужденных людей, слушавших его достаточно незаурядные речи на предвыборных собраниях Херута, принесут движению до 30-35 процентов мандатов (четверть от 120 возможных).
Сколь же сильным было его огорчение, разочарование, когда после подсчета голосов выяснилось, что число полученных Херутом мандатов — 14. Бегинская фракция стала четвертой по силе в кнессете. Победила же на выборах, и очень уверенно, партия Бен-Гуриона — 46 мандатов.
Стоит повторить фразу огорченного донельзя Бегина после известия о результатах выборов: «Желание большинства, даже если это большинство ошибается, является решающим. Мы принимаем мнение большинства».
Почти с первого дня существования фракции Херут в кнессете внутренние раздоры сопровождали ее деятельность. Три «американца» — Кук, Мерлин и Ари Жаботинский из «Лиги за свободный и независимый Израиль», которая была создана в Штатах во время мировой войны (эта организация приобрела среди прочего знаменитое судно «Альталена»), видели себя будущими и настоящими лидерами движения. Бегин и ЭЦЕЛ были для них исполнителями... «Американцы» считали, что разочаровывающие результаты выборов можно отнести на счет неумелого руководства движением.
На одном из заседаний центра движения Гилель Кук уверенно произнес: «Дайте мне это движение в руки на полгода, и вы все увидите результаты...» Этот человек не сомневался в успехе в качестве лидера движения. Но эта фраза молодого политика, произнесенная без боязни провала и обструкции в Херуте, говорит об очень многом. И не только это.
Херут с первых месяцев создания сопровождали серьезные финанасовые проблемы, разрешать которые Бегин пытался в поездках в Северную Америку, ЮАР и другие страны, где он собирал средства у сторонников движения. Все это тревожило и волновало лидера Херута, любившего не только победы, но и определенность в жизни.
Поддерживали Бегина в это время не столько экономические результаты его поездок, сколько горячий прием во всех посещаемых им странах. Но результаты выборов в первый кнессет вызвали его резкую критику. «Американцы» потребовали оставить Бегина почетным президентом движения, без реальных возможностей руководства. Многие активисты Херута придерживались этого «разумного» мнения Кука, Мерлина и Жаботинского — необходимо обновление руководства в новых условиях.
Несколько раз в это время Бегин намекал близким друзьям, что не выставит свою кандидатуру на пост лидера Херута на планировавшемся на февраль 1951 года Втором съезде движения. Ландау и Меридор тут же заявили, что в случае ухода Бегина с политической сцены они последуют за ним.
Все шло, казалось, к тому, что в Херуте произойдет смена руководства. Объяснимая многими факторами мера в новых условиях политической жизни.
И тем не менее на съезде Бегин, не относившийся к числу людей, уступающих позиции без боя, ответил на требования «американцев» о его отставке, что останется на своем посту до выборов во второй кнессет. Высказано это было так, что не оставляло сомнений в твердости принятого Менахемом Бегиным решения — очевидно было, что лидер не уступит своего поста вот так просто. Бегин, что называется, завелся на нападки и требования своих противников. Оппозиционеры вышли из движения и оставили парламентскую фракцию Херута.
На вторых выборах в кнессет (август 1951 года) Херут потерпел поражение, набрав 8 мандатов. Обозреватели отмечали, что провал Херута объясняется тем, что половина(!) избирателей страны состояла из новых репатриантов (число граждан Израиля увеличилось за эти годы на полтора миллиона человек — цифра беспрецедентная для молодого государства), которые, помимо незнания иврита, абсолютно не разбирались в политической ситуации в стране и отличить ЭЦЕЛ от «Хаганы» и не могли, да и не слишком хотели. Все, что новых жителей страны волновало в это тяжелейшее время, время карточной системы и набегов федаюнов, время асбестовых бараков и планового трудоустройства, — это жилье и работа. Их в принципе можно понять, репатриантов из стран Северной Африки и Азии, Польши и Румынии, — жизнь есть жизнь.
Право избирать и быть избранными у репатриантов было законное. И они голосовали за тех, кто правил новой страной, кто обещал им труд и крышу над головой, кто произносил свои обещания уверенно и привычно, важно и обнадеживающе, — пропагандистская работа в этой области у социалистов всегда была очень сильной и достаточно удачной.
Несмотря на эти резонные объяснения, у Бегина не было оснований обольщаться. Херут получил меньше голосов, чем на выборах в кнессет первого созыва, — это был серьезный удар по всей политической концепции движения. Бегин взял отпуск и не торопился принести присягу как депутат кнессета второго созыва. Больше того, он записался в адвокатскую контору своего старого соратника по ЭЦЕЛ Макса Крицмана в качестве стажера.
Бен-Гурион, выигравший выборы с большим преимуществом, предполагал и заявлял о создании коалиционного правительства на широкой основе. «Но это правительство будет без представителей Херута и МАКИ (коммунисты)», — по его словам.
Все годы после создания государства отношения между Бен-Гурионом и Бегиным были нервозными, враждебными, отличались редкой язвительностью, почти нескрываемой ненавистью. Если Бегин все-таки был готов простить (но ни в коем случае не забыть) прошлое, то Бен-Гурион, не отличавшийся сентиментальностью, не собирался забывать и не собирался прощать. Это был не человек согласия и компромисса в отношениях с политическими противниками, отнюдь.
Громогласные скандалы в кнессете между Бен-Гурионом и Бегиным, которые умело вызывал, скажем даже, провоцировал первый, стали откровениями для всей страны. До тех пор пока Бегин с течением времени не научился относиться к уколам и насмешкам Бен-Гуриона достаточно сдержанно, его реакцию на обидные прилюдные фразы Давида Грина (подлинная фамилия Бен-Гуриона) можно назвать неадекватной.
В этом непростом деле публичного противостояния Бегин бесспорно проигрывал своему политическому противнику — в открытой игре на грани бестактности и дурного тона.
Таков был фон политической жизни в Израиле к ноябрю 1951 года (а точнее, к 7 ноября), когда Давид Бен-Гурион представил только что сформированное на узкой коалиционной основе правительство — правящая партия МАПАЙ в союзе с религиозными партиями.
Менахем Бегин к этому времени уже несколько месяцев сидел в своей малюсенькой тель-авивской квартире, настойчиво восстанавливал в памяти и изучал юриспруденцию, отстраненный и далекий от политических страстей, во всяком случае, внешне находясь вдали от всего этого. Его письмо об уходе из политики уже было в руках главы фракции Херут в кнессете Йоханана Бадера.
Новые люди шли и пришли на смену Бегину, заменив его в общественной и политической жизни.
И опять, как и в предыдущем случае с «американскими» оппозиционерами в своей партии, сообщение о переговорах с Германией заставило Бегина изменить свое решение и ринуться после пятимесячного отсутствия в борьбу без оглядки на причины и следствия оной. Кнессет начал рассмотрение предложений о начале правительственных переговоров с Германией о выплате этой страной репараций Израилю и еврейскому народу за преступления нацистов. Бегин оговорил свое возвращение тем, что «это только для одноразового обсуждения проблемы, не больше». Событие, так взволновавшее Бегина, конечно же, не было обычным. Родители, брат, сестры, родственники, друзья и знакомые его погибли от рук нацистов во время войны. Весь еврейский мир, в котором Бегин родился и вырос, который составлял огромную часть его жизни, сгорел в те годы от злодеев великого рейха. Свое спасение Бегин считал Б-жьим даром, за который он заплатил сполна по всем возможным счетам.
Теперь он видел настоящее оскорбление для своего достоинства, для еврейской морали, которая была создана на этой земле, для достоинства своего народа и своей страны в факте выплаты компенсаций от государства, в котором родилось самое Большое зло века.
Все возражения1 сторонников выплаты репараций Бегин отвергал решительно и безоговорочно. Многие соратники его и сегодня говорят, что никогда до этого и после этого они не видели своего лидера в таком состоянии гнева и возмущения.
На одном из митингов в Тель-Авиве Бегин сказал знаменательную фразу: «Деньги репараций очистят немцев от вины за совершенные убийства, и это будет истинная цена этим проклятым выплатам».
По всему Израилю шли демонстрации и митинги протеста, многие из которых были стихийными, — мир тогда был иным, раны еще не зажили, не начинали еще заживать. Оппозиция объединилась против соглашения о репарациях, мнение в партиях коалиционного правительства тоже не было единым.
7 января 1952 года на площади Сион в Иерусалиме состоялся народный митинг протеста при участии огромного стечения народа. Журналисты, освещавшие это событие, утверждают, что не менее 50 тысяч человек слушали то, что говорил им Бегин с балкона второго этажа почти нового дома, построенного из красноватого иерусалимского камня, в своей известной манере сдерживаемого гнева и страсти:
— Этого не будет никогда, в противном случае это будет настоящая война не на жизнь, а на смерть. Правительство Израиля, которое договорится с немцами о выплате репараций, не будет иметь права называться не только еврейским правительством, но и просто правительством... Мы расстанемся с нашими женами и детьми, возможно, мы опять будем голодать, возможно, вновь пойдем на виселицы, но никогда, никогда этого не произойдет в Израиле2
Кнессет в Иерусалиме находился тогда совсем недалеко от площади Сион, в здании «Фрумина», в 150 метрах от проходившего митинга. Если идти по некрутому брусчатому подъему улицы Бен-Йегуда, то это расстояние будет еще короче.
Стоит заметить, что правительство приняло беспрецедентные меры безопасности, ожидая больших событий, которые не замедлили произойти. Одна из центральных улиц города, Кинг Джордж, была перекрыта колючей проволокой, и сотни полицейских, вооруженных дубинками и гранатами со слезоточивым газом, терпеливо ждали возбужденную и разгневанную толпу.
Толпа, внимавшая обновленному лидеру оппозиции, а именно таковым предстал Бегин перед народом, не нуждалась в искусстве и изысках его речи. Все было ясно и так, необходим был сигнал, знак, и он был получен. Прозвучали слова лидера оппозиции, влияние которого на внимавших ему можно без ошибки назвать магическим.
Завершив выступление, Бегин пешком, в сопровождении нескольких друзей пошел в кнессет, где уже в разгаре было обсуждение столь спорного вопроса, как немецкие репарации. Митинговавшая толпа через некоторое время последовала за Бегиным к зданию кнессета. Надо представить себе улицы Бен-Йегуда и Кинг Джордж, и сегодня не слишком широкие, а в начале 50-х годов просто узкие и, казалось, невозможные для прохода 50-тысячной толпы. На ходу многие демонстранты вырывали булыжники из мостовой, другие кололи камни, вооружаясь вечным оружием восстаний.
У входа в кнессет толпа была остановлена полицией. Здание израильского парламента разъяренные демонстранты забросали градом камней. Некоторые из парламентариев были ранены этими камнями. На крыше кнессета были установлены пулеметы. Лидер фракции Херут в парламенте Йоханан Бадер выглянул в окно и выкрикнул:
— Полиция применяет газ против евреев!
Десятки полицейских, защищавшие вход в кнессет, были ранены, 70 демонстрантов — арестованы в ходе подавления беспорядков. Интересно, что обвинительные заключения против арестованных выдвинуты не были и их вскоре освободили.
Примерно в это же время Бегин принес присягу верности государству Израиль в качестве депутата кнессета второго созыва. В своей речи Бегин начал называть имена многих и многих деятелей искусства, науки и литературы, которые выступили против договора о репарациях с Германией.
Бен-Гурион с места, отведенного в кнессете для членов правительства, воскликнул:
— Эти люди не могут быть солидарны с вашими хулиганами!
Бегин немедленно отреагировал на эти слова, как это уже бывало прежде не один раз:
— Да вы сами хулиган, Бен-Гурион!
В зале заседаний разразился грандиозный скандал. Бегин отказался извиниться за свои слова, и председательствующий потребовал от него уйти с трибуны.
— Если вы не дадите мне говорить, то в этом случае никто не будет говорить, — ответил Бегин.
Рядом с ним встали у трибуны его друзья по партии Ландау и Бадер. В результате был объявлен перерыв — из-за невозможности найти выход или компромисс в сложившейся ситуации. Это опять был прежний Бегин — твердый и прагматичный политик, доигрывающий свою партию при любых обстоятельствах. Таким его знали и любили не только в партии, но и в народе.
Дискуссия в кнессете по этому вопросу продолжалась в общей сложности три дня. Перед голосованием все партии объявили общий сбор, отозвав своих депутатов из заграничных поездок и даже из больниц (например, депутат от Херута Арье Бен-Элиэзер, перенесший незадолго перед этим инфаркт, был доставлен на это голосование на носилках).
Большинством в 61 голос против 50 и при 5 воздержавшихся было принято предложение правительства о переносе окончательного решения в парламентскую комиссию по иностранным делам и обороне.
Все это происходило при непрекращающихся манифестациях и митингах, захлестнувших всю страну. Пасмурным днем глубокой осени в Тель-Авиве в митинге протеста приняли участие 100 тысяч человек, но все прошло достаточно тихо — Бегин призвал своих сторонников воздерживаться от применения силы. Больше арестов противников переговоров с немцами не было. Бегина люди слушали беспрекословно, как говорили многие его недруги, «в силу вступили чуть ли не колдовские, гипнотические способности этого человека».
Вот что он говорил тогда среди прочего:
— Глава правительства заявил, что мы все участвуем в борьбе между нашим умом и нашими чувствами. Я не согласен с ним. В этом вопросе невозможно разделить святое чувство и логику. И сердце и мозг как бы приказывают нам не нормализовать отношения с Германией, отношения растоптанных и топчущих. Это невозможно сделать, пока живо поколение Катастрофы с обеих сторон.
Депутаты парламента, члены комиссии по иностранным делам и обороне все-таки смогли разделить эмоции и рассудок. Комиссия кнессета приняла решение 8 голосами против 7 уполномочить правительство Израиля на подписание соглашения с Германией о выплате репараций. Договор был подписан в Голландии.
Израиль получил в рамках этого соглашения общую сумму в размере одного миллиарда долларов в течение нескольких лет. Еще большую сумму получили граждане страны как личную компенсацию за перенесенные страдания, потерю здоровья, жизни близких, имущества.
Страна в результате этих выплат смогла перенести тяжелейший период экономического становления, поднять жизненный уровень своих граждан... и все равно, в возражениях и в народных акциях протеста против договора с Германией было много больше, чем просто эмоции — чувство мести, чувство гнева. Многие отмечают, что принятие договора с Германией о выплате репараций, поставило Израиль в столь ожидаемый и желанный Бен-Гурионом ряд нормальных государств, народов.
Бегин на тот момент своей политической жизни к таким болезненным переменам в собственном сознании еще не был готов. Он переживал все происходящее при всем своем прагматизме слишком близко к сердцу. Бегин медленно обучался так называемому государственному видению ситуации, хотя и некоторые близкие ему люди думали иначе.
— Если сначала Бегин отреагировал на сообщение о переговорах искренне и единственно возможно, то после этого он уже рационально «доигрывал свою» игру, — сказал автору этих строк один из тех людей, — он совсем не был однозначным человеком, Менахем Бегин.
Никто и не подозревал Бегина в однозначности. Политические противники на протяжении многих лет очень профессионально представляли Менахема Бегина как «личность антидемократическую, способную громогласно призывать к народному восстанию в своих интересах». Особенно часто эти слова звучали во время очередных предвыборных кампаний. У Бегина заняло очень много времени и усилий, чтобы отбиться от этих нападок и изменить свой имидж.
В любом случае после всех этих бурных событий все мысли об уходе из политики Бегин оставил.
— Представьтесь, пожалуйста.
— Я родился в 1923 году в Варшаве. Мне было 3 месяца, когда мои родители прибыли в Палестину вместе со мною.
— Когда вы познакомились с Менахемом Бегиным?
— Впервые я встретил его в конце 1942 года или в начале 1943-го. Он был солдатом польской, а я — солдатом английской армии. Мы сидели тогда в подвале этого здания (Мецудат Зеэв — здание ревизионистского центра в Тель-Авиве), которого тогда, собственно, еще не существовало, а был только подвал. В этом-то подвале мы, человек 20 солдат британской армии, все очень молодые люди, сидели и обсуждали ситуацию в стране и Восточной Европе. Тогда только начали поступать в Палестину первые сведения о происходящем там кошмаре. В разгар разговора в подвал зашел худой солдат в круглых очках без оправы, которые стали так модны лет 40 спустя. На гимнастерке у него был знак польской армии генерала Андерса. Он присел среди нас и через некоторое время получил право голоса. Говорил он на иврите, без акцента, как уроженец страны. Я не знал, кто это такой. Потом я спросил у ребят: «Кто это был?» — и они сказали, что до начала войны он был руководителем «Бейтара» в Польше и что звать его Менахем Бегин.
Второй раз я встретил его уже в 1948 году, когда вернулся в страну после окончания воинской службы в английской армии в Европе. (Два последних года я работал в качестве инструктора «Бейтара» в лагерях беженцев.)
Я прибыл на известном всем сегодня корабле под названием «Альталена» и услышал голос человека, который приказывал нам вернуться в открытое море, так как до рассвета мы не успеем выгрузить оружие на берег. Тогда я услышал Бегина во второй раз. С тех пор мы не виделись до того дня, как я начал пытаться выбить из правительства Бен-Гуриона денежные компенсации семьям погибших боевиков ЭЦЕЛ. Бегин тоже учавствовал в этом предприятии. Тогдашнее правительство отказывалось платить этим семьям из принципа. Бен-Гурион сказал тогда: «Эти люди не получат ни гроша, потому что они террористы и родственники террористов». Изредка мы виделись и общались с Бегиным. Но ежедневно общаться и работать с ним мы стали с января 1964 года, когда я был назначен на пост секретаря фракции Херут в кнессете.
— Как это случилось? Бегин сам выбрал вас?
— Я бы назвал все это стечением обстоятельств. Тогда неожиданно скончался первый секретарь фракции Дов Альперт, человек, который проделал путь из ортодоксальной общины Иерусалима до члена ЭЦЕЛ в 1945 году. Под Латруном он случайно встретился с доктором Бадером, который и назначил его секретарем фракции. Альперт скончался в конце 1963 года, после неудачной операции на сердце. У меня тогда было собственное дело, связанное с театром. В известном смысле это схожие места работы — театр и кнессет. В театре только меньше актеров.
— Вы были уже двумя взрослыми людьми тогда. Наверное, весьма сложно привыкнуть в этом возрасте к особенностям друг друга, сработаться?
— Все дело в том, что Бегин был человеком неприхотливым и очень удобным в общении. В принципе, любой человек мог сработаться с ним, любой. Он никогда не капризничал, не жаловался, не злословил. Например, когда машинистка делала ошибки в тексте, он исправлял их сам и не требовал перепечатки.
— Он просил перепечатывать свои тексты?
— Его почерк было невозможно прочитать, разобрать. Я считался специалистом в этой области, но тоже довольно часто не мог понять бегинские тексты. Вот поглядите, пример почерка Бегина, письмо, которое расскажет о его авторе лучше сотен моих рассказов о нем. Письмо датировано августом 1962 года.
«Дорогой Яков! Если тебе будет сложно прочитать мой почерк, обратись к секретарю фракции, потому что дело касается и его. Лидия, секретарь фракции Объединенной Трудовой партии, была уволена со своего поста из-за своих дружеских отношений с фракцией Херута. Я не помню, чтобы она хоть раз передала что-либо из происходящего у них нам. А святоши и праведники этой справедливейшей из организаций обвинили Лидию именно в этом. Но это их путь, так они понимают жизнь... Мы не оставляем наших друзей в беде, особенно когда все, что с ними происходит, происходит несправедливо. Даже если мы и не виноваты в том, что случилось с Лидией, мы не должны все-таки забывать об обстоятельствах ее увольнения. Косвенно — мы виновны в сложившейся ситуации. Буду краток. Я попрошу тебя использовать все наши возможности для того, чтобы найти этой даме подходящее место работы с соответствующей зарплатой. Возможно, в секретариате нашей фракции... Насколько я помню, ее зарплата составляла 250 лир в месяц. В любом случае мы просто обязаны позаботиться о судьбе этой женщины, которая ни в чем не провинилась перед своими работодателями. Никаких грехов у нее перед ними нет, и уж наверняка нет их у нее и перед нами. Твой Менахем».
Я поясню. Лидия не ненавидела нас. Ей намекнули, что она слишком много времени проводит в обществе этих «фашистов и террористов». Лидия была дружна с одним из наших секретарей. Все мы были в глазах ее начальников прокаженными. Однажды я сказал в радиоинтервью журналисту Якову Агмону, что мы уже и сами стали думать, что так оно и есть. Голда Меир, которая была министром иностранных дел, публично сказала, что «эти не переступят порога МИДа. Даже разносчик чая у нас не может быть их человеком». Выпускник университета, который хотел получить работу в МИДе, заполнял анкету, и если выяснялось, что его дед или отец состояли в рядах ЭЦЕЛ или Херута, то их немедленно исключали из рядов претендентов, как это было когда-то в Германии с евреями (прошу извинить меня за это сравнение). Единственной общественной организацией, куда нам удавалось как-то пробиться, был кнессет. Сначала нас было в парламенте немного, а потом с созданием блока ГАХАЛ (28 февраля 1965 года был подписан договор после коротких переговоров между движением Херут и Либерально-прогрессивной партией) число наших депутатов выросло прилично.
— Создание ГАХАЛ не было ошибкой?
— Если бы этот блок не был создан, то мы бы до сих пор были оппозицией. Хорошей, крепкой, но небольшой оппозицией с 17 мандатами, которые сохранялись у нас после четырех парламентских выборов. Мы были просто обязаны увеличить наше представительство в кнессете, и действительно, после объединения мы получили 27 мандатов во главе с Менахемом Бегиным.
— Этот блок, его создание были ознаменованы известной идеологической уступкой?
— Документ, который мы не смогли включить в программу нового блока в 1965 году, сохранял все наши принципиальные пункты. Звучало все это так: «Движение Херут продолжает верить в неоспоримое право еврейского народа на Страну Израиля». Тогда наши коллеги по блоку не согласились на включение этого документа в программу. В 1967 году, после Шестидневной войны, этот документ был включен в политическую программу блока.
— Бегина можно считать человеком компромисса?
— Он был склонен к компромиссу в очень многих моментах жизни, но только если компромисс не касался основ идеологии. Даже когда он уступал в чем-то, то делал это лишь из тактических соображений. Примеров тому очень много.
— Насколько он участвовал в так называемой повседневной жизни? Или он все же был над нею?
— Может быть, он и был над жизнью, но прекрасно все понимал и разбирался в происходящем. Моше Снэ как-то сказал мне, что я не знаю Бегина. Перед самой своей смертью Снэ пригласил меня на чай и сказал: «Йихиель, давай я покажу тебе, насколько ты не знаешь Бегина». И история, рассказанная мне Снэ, очень любопытна. Они вместе учились в Варшавском университете. В Варшаве тогда существовало несколько еврейских газет, и в большинстве из них на последних страницах печатались романы с продолжением, которые писали никому не известные авторы, в основном это были выходцы из местечек. Так вот, Бегин, по словам Снэ, очень походил по своей наивности, по незнанию реальной жизни на одного из этих так называемых писателей. Однажды такому автору понадобилось изобразить оргию в замке некоего властителя. И он написал, что шампанское лилось в тот вечер рекой, а икру ели ложками. Эти люди не то что никогда в жизни не пробовали икры и шампанского, они всего этого и не видели. Для них два куска сахара уже были икрой, какое шампанское? Но вот сидел такой вдохновенный дядя и писал про то, чего никогда не знал, чтобы у него был этот кусок сахара к чаю.
Я рассказал Снэ в ответ, что однажды Бегин встретился с неким американским поклонником ревизионизма и тот, очень богатый человек, спросил у обожаемого политика: «Что я могу для вас сделать, мистер Бегин? Как могу помочь вашему замечательному движению?» Бегин сказал ему: «Ну не знаю, выделите нам тысяч 5 долларов, мистер Н.» Тот на месте, пребывая в растерянности, выписал ему чек. Вы понимаете, Бегин сидит напротив миллионера, готового выдать ему любую сумму денег, — и просит у него 5 тысяч долларов, хотя вполне мог получить и миллионы, понимаете? Потому он был так похож на того местечкового автора романов для бедняков.
Но если быть совершенно объективным, то все это было верно по отношению к Бегину 40-50-х годов. В 81-м году, когда мы беседовали со Снэ, Бегин, глава правительства, уже совсем не был так наивен, как в начале своего пути.
— Для вас были неожиданностью результаты выборов 1977 года, господин Кадишай?
— Для меня — да, для Бегина — нет. Я не верил в победу тогда. Мы слишком многое пережили, чтобы я мог поверить в нее. Но Бегин не только верил, он знал наверняка, что эти выборы — его. Осторожничал с поздравлениями, правда, до самого последнего сообщения из избирательной комиссии.
— Мы приближаемся к уходу Бегина из политики. Почему? У вас есть объяснения этому?
— Смотрите, Бегин понимал только одно слово по отношению к тому, что делал, — это слово «совершенство». Вот такой пример. В 1965 году Бегину нанес визит в его полуторакомнатной квартире в центре Тель-Авива посол СССР в Израиле Чувахин. Говорили они по-английски. Потом я спросил Бегина: «Почему вы не говорили с ним по-русски? Вы же прекрасно знаете этот язык». Бегин ответил мне, что русский язык постоянно обновляется, и он не желает выглядеть в глазах посторонних как недостаточно владеющий их языком.
«Чувахин говорит и по-английски тоже, и его английский очень приличен», — сказал тогда Бегин. Понимаете, Бегин не хотел, чтобы Чувахин случайно услышал неправильно произнесенное им слово или поставленное ударение. Бегин никогда не говорил по-русски, но читал по-русски ежедневно. Находясь в подполье, он каждый день, вы не поверите, читал «Правду».
Французский язык Бегин знал тоже очень хорошо, но никогда не говорил. Каждый день он читал и парижский «Ле Монд». «Я не могу говорить на языке, простите меня Йихиель, который не знаю в совершенстве», — говорил он мне.
Когда у него брали интервью для парижского радио, то он сходил к своей сестре Рахели, которая была учительницей французского языка, и с ее помощью репетировал вслух фразы, которые должен был сказать. После этого он еще прослушивал эти слова, записанные на магнитофон, чтобы быть окончательно уверенным в их, так сказать, качестве. Во время передачи, оказывалось, что он все же недоволен. Тогда он извинялся и продолжал интервью на английском. Если Бегин что-либо делал, то все должно было быть выполнено им безупречно.
Он никогда не писал себе заранее речи, которые произносил в кнессете. Так, наброски, фразы, пункты, которых необходимо было коснуться. Все это записывалось на листке бумаги. Если ему необходимо было кого-нибудь процитировать, то я находил для него первоисточник. Цитируя ТАНАХ, Бегин проверял каждую запятую. То же касалось называемых им в речи цифр или статистических данных.
В 1982-1983 годах Бегин почувствовал, что ослаб, что он не на пике, как говорят, своих физических кондиций, что не может выполнять свою работу в качестве премьера совершенно. Например, ему нужно было встретиться с президентом Рейганом. Перед отлетом он позвал меня и сказал: «Йихиель, как я могу встречаться с ним в таком виде? Смотри, между шеей и воротником рубахи я могу просунуть руку. Я не могу представлять целый народ, государство, находясь в таком состоянии и виде».
Другой причины его ухода в отставку нет. Быть не может. Когда Бегин сказал на заседании правительства в начале сентября: «Я больше не могу», то он действительно подразумевал то, что говорил: не могу больше продолжать. Он не гневался, не был разочарован. Бегин считал, что больше не сможет достигнуть тех результатов, которых можно и нужно было достигнуть. Тогда он и объяснил мне, что «человек может ошибиться, но все равно обязан сделать все, что в его возможностях, пусть ограниченных, но максимальных, в данной ситуации. Так как я не могу достичь максимума, то я должен уйти».
Я был рядом с ним, когда умерла Ализа (его жена), и именно я сообщил ему эту весть. Я сказал ему, что уже дал приказание приготовить самолет к полету домой. Я спросил его: «Где приготовить место для могилы Ализы?» Он ответил: «Я ведь отдал тебе конверт с письмом на эту тему. Я написал в том письме, что прошу похоронить меня вместе с Ализой возле могил Файнштейна и Барзани1».
Его друг по подполью, иерусалимец Хаим Корфу, занимался в столице в это время похоронами Ализы, и, пока не нашли мест вблизи могил тех ребят, Бегин не мог успокоиться в тот вечерний час в вашингтонской гостинице перед отлетом домой в Иерусалим.
Таким был Бегин, и именно по этим причинам он вышел в отставку с поста главы правительства.
— Он никогда не жаловался вам на то, что опоздал с победой на выборах?
— Никогда. Может быть, и жаловался, но я не помню, чтобы мне. Такая есть история для вас. Через неделю после победы на выборах он вдруг сказал мне: «Взгляни на меня, Йихиель, я что, изменился за эту неделю, за последний месяц? Я выгляжу иначе? Говорю по-иному? Веду себя по-иному? Смотри, что значит статус. Все вдруг хотят меня видеть, приглашают на встречи, на лекции, на выступления. Что случилось?! Я же не изменился ничуть, говорю те же вещи, что и прежде. Вдруг все стали моими друзьями». Вы понимаете, он всего этого не понимал, так как действительно не изменился после выборов.
— Он действительно настолько обожал церемонии, торжества и приемы, как об этом говорят?
— Не стоит преувеличивать. Церемония была для него важна, но в меру, как говорится. Например, по поводу похорон он часто говорил, что не стоит устраивать памятных церемоний каждый год. Вполне хватит делать это раз в 10 лет. В Брест-Литовске когда-то местные мудрецы говорили, что не устраивают пышных церемоний вокруг смерти. Именно так он относился и к собственным похоронам. В завещании он просил, чтобы в последний путь его провожали только близкие и друзья. И все.
— Он оставил большое наследство?
— Если вы имеете в виду деньги — то ничего.
— По поводу дела Бегина в КГБ историк Михаил Хейфец утверждает, что Кремль получил информацию из допросов арестованного лидера польского «Бейтара» и что Сталин изменил свое отношение к Палестине после этого.
— Я принес Бегину эту статью из английского журнала «Кроссроуд» однажды утром. Он прочитал ее тут же в свойственной ему манере, как все, что он читал, — у него была фотографическая память. Он просматривал текст и запоминал его, 8 страниц — 3-4 минуты, и он знал его наизусть. После этого он вернул мне журнал и сказал на идиш только одно слово — преувеличение. Все это я рассказал Хейфецу. Но тот продолжал и после этого утверждать, что правота на его стороне.
— Хейфец утверждает, что большевики не знали в то время ничего о «Бейтаре», если согласиться с его версией, то Бегин спасся лишь потому, что был иностранцем...
— На той самой встрече с Чувахиным, о которой я рассказывал вам прежде, Бегин говорит мне: «Йихиель, налей, пожалуйста, послу водки». Чувахин отказался и попросил виски. Бегин, как я уже говорил, в этом не разбирался. Он не пил никогда. Они тогда говорили около часа. В конце, когда Чувахин уже начал прощаться, он сказал Бегину: «Что я могу сделать для вас, господин Бегин?»
Тогда у нас был хороший друг во Франции, которого звали Шломо Фридрих. Так вот, этот человек передал Бегину список, отпечатанный красным цветом, членов «Бейтара», находившихся в СССР и просивших от нас прислать им вызовы. Это все происходило в 1965 году.
В тех бумагах было листов 5, на каждом из них было напечатано около 20 имен. Всего около 100 имен, и их семьи соответственно. Считайте сами. Бегин хорошо знал этих людей. И когда он в раздумье сказал послу: «Вы знаете, господин Чувахин, у меня есть несколько друзей в вашей стране, и вообще знайте, что я тоже некоторое время жил у вас, в СССР...»
Чувахин прервал его и сказал, слегка улыбаясь: «Но не в лучших условиях, сэр». То есть, очевидно, он знал о Бегине тогда все. Или почти все. Так вот Бегин попросил Чувахина передать его сердечную просьбу посодействовать ему и отпустить этих людей с семьями в Израиль.
Посол кивнул, что да, но добавил, улыбаясь: «Имейте в виду, господин Бегин, эти люди не будут голосовать за вашу партию. Они выросли при коммунистическом строе и стали другими». Бегин ответил, что ему все равно, за кого они будут голосовать, лишь бы их отпустили в Израиль. Чувахин согласился. Через некоторое время эти люди начали приезжать к нам насовсем. Самое интересное, что в Риге и Вильнюсе тогда распространялись слухи о том, что у ревизионистов есть протекция у большевиков. Я эту историю рассказываю только для того, чтобы вы знали об этих фактах. Бегин пользовался авторитетом даже у этих людей. Они относились к нему с уважением.
— Израильское правительство было причастно к освобождению узников Сиона в СССР в 1979 году или основные действия были предприняты американцами?
— Это было совместное предприятие, скажем так. Хаим Ландау и Ицхак Шамир были людьми, организовывавшими эту деятельность под лозунгом «Отпусти народ мой!» («Шлах эт ами!»). Во всем мире помогали нам. На конгрессе в Брюсселе Бегин выступал дважды. Я помню, что раввин Меир Кахане также намеревался выступать, но ему никак не давали этого сделать. Бегин вмешался и добился разрешения на выступление Кахане.
— Как он относился к раввину Кахане?
— Его трудно было назвать поклонником Кахане — он ему не нравился. Люди Кахане вели себя хулигански по отношению ко всем израильским политикам, и, в частности, к Бегину тоже. Я помню, как в Хевроне во время открытия новой синагоги, построенной на пожертвования сэра Айзика Вольфсона, Кахане и его люди забросали Бегина и его свиту пакетами с грязью и вели себя как настоящие варвары.
— Рассказывают, что Аарон Барак (тогдашний юридический советник правительства, должность чрезвычайно важная в израильской политике) благодаря своей энергии и силе убеждения смог уговорить Бегина совершить то, что многие называют одним из самых больших просчетов в его политической карьере: признать «легитимными» права палестинского народа. Правда ли это, господин Кадишай?
— Нет, это неправда. Я присутствовал на всех встречах Аарона Барака и Бегина. Барак вел себя более чем лояльно по отношению к главе правительства. Дело в том, что Барак утверждал, что если уж есть права, то, конечно же, они должны быть признаны легитимными. Мы перевели для договора слова «арабы Израиля» как «пипл», которое в случае написания с большой буквы значит «народ». Если писать это слово с маленькой буквы, то это значит «люди». В продолжении было написано «и их права», то есть речь шла о людях, а не о народе. Так как эту версию повторяли десятки раз, то она как бы и стала единственно правильной. Но это просто неверно.
— Мы несколько отвлечемся от главной темы нашей беседы и поговорим о вещах с нею связанных. В каком статусе вы находились на борту «Альталены» в июне 1948 года, господин Кадишай?
— Я был ответствен за группу примерно из 300 девушек и парней, которые до этого находились в лагерях ЭЦЕЛ в Италии. Я обучал их военному делу на огромной пустой вилле вблизи Рима. Мы смогли устроить там даже стрельбище, так что подготовка была всесторонней. На «Альталене» находился Абраша Ставский, который за год до этого купил это судно, а летом 1948 года пришел на нем из Америки. Французы отдали нам тогда безвозмездно много новенького английского оружия, среди которого было 5 тысяч винтовок, 250 автоматов, 5 миллионов патронов — цифры по тем дням для нас невероятные. Бегин посвятил этой истории главу в своей книге «Восстание». Эта глава называлась «Братоубийственная война? Никогда!». Между прочим, никто еще ни разу не подверг сомнению ни одного слова из написанного Бегиным. Ни один факт, описанный этим человеком в его книгах, статьях, не был никем признан недостоверным. Когда вышла в свет книга воспоминаний Бегина «В белые ночи», известный израильский журналист Дан Маргалит написал рецензию, в которой говорилось, в частности, что несмотря на то, что книга написана в 1952 году, когда очень и очень многое о СССР не было известно, удивительна правдивая точность письма автора. Бегин не сделал из себя героя, несмотря на то что никто не смог бы опровергнуть в то время его слова. Он все описал так, как это было в той страшной жизни.
В Иерусалиме жил в те годы известный активист ЭЦЕЛ по имени Йосеф Лейзерович, известный также под кличкой Аарон. Он был, по свидетельству очевидцев, как две капли воды похож, такое бывает, возможно, очень редко даже среди близких родственников, на разыскиваемого англичанами Менахема Бегина, и несколько раз его арестовывала полиция по этому поводу. Есть интереснейшее свидетельство Аарона о встрече командиров Иргуна с Менахемом Бегиным, состоявшейся в феврале 1947 года:
«После отмены англичанами военного положения в стране на тель-авивской квартире в одном из южных районов города Бегин провел встречу с офицерами ЭЦЕЛ. Все сидели достаточно грустные — ситуация была незавидной. Десятки наших товарищей по подполью находились в тюрьме, сотни — в лагерях заключения, раскиданных англичанами по стране. Мы не могли помочь семьям арестованных, которые находились на грани голода и нищеты. Помимо отсутствия денег, катастрофически не хватало оружия. Отношения с «Хаганой» опять обострились, и все мы, без исключения, очень устали, и психологически, и физически, от многолетней подпольной работы.
При всем при этом ни один из офицеров Иргуна не думал о том, чтобы оставить все и уйти из ЭЦЕЛ, из подполья в гражданскую жизнь. Мы верили в то, что победа придет в конце концов. Но это была почти абстрактная вера... Не думаю, чтобы кто-либо из нас верил в то, что своими глазами увидит эту победу... независимое государство.
...Зашел Бегин в своем обычном сером костюме, пожал всем присутствующим по очереди руки. Рассказал об общем положении, удивил нас, потряс. Он сказал, что, несмотря на мало радующую нас действительность, несмотря на 100 тысяч английских солдат в Палестине, несмотря на жесткие шаги английской администрации — цель которых очевидна — сломать еврейское население страны, он убежден в том, что Англия готовится уйти из Эрец-Исраэль навсегда.
«У Англии просто нет выхода, — сказал Бегин, — экономическое положение ее очень сложное, ухудшились отношения между Востоком и Западом, все это заставит эту страну остановить действие мандата в Палестине. Я уверен, что через два-три года, максимум пять лет, здесь будет создано независимое еврейское государство».
Прекрасно помню, что я не без горечи и даже удивления подумал тогда: «Почему он пытается вселить в нас бессмысленные надежды и иллюзии? Может быть, Бегин не уверен в нашей решимости продолжать борьбу? В любом случае он оставил тогда у всех нас очень сильное впечатление — уверенный, очень умный, понимающий ситуацию политик. Его авторитет среди нас был бесспорным».
— Представьтесь, пожалуйста.
— Я родился в Латвии в 1924 году. Мы эмигрировали в Южную Африку в апреле 1934 года. Там я вырос, получил образование, жил. Я был активистом местного отделения движения «Бейтар», а затем на протяжении многих лет был лидером ревизионистского движения Южной Африки. Со временем ревизионистское движение стало в Южной Африке наиболее влиятельным среди всех сионистских направлений этой страны. 30 лет я был главным редактором газеты «Джуиш геральд», которая была единственным изданием Херута на английском языке в мире. Эта газета оказывала значительное влияние на еврейство ЮАР и за пределами этой страны. Мы поддерживали идеи ЭЦЕЛ и пытались помочь этой организации, хотя, признаюсь, это было и нелегко, так как, напомню, ЮАР все еще была колонией Англии.
В 1946 году я был на Сионистском конгрессе в Базеле (Швейцария), и оттуда мы все, делегация ЮАР, поехали в Палестину. Это был мой первый визит в эту страну. В Базеле со мной связались люди ЭЦЕЛ и сказали, точнее, попросили меня, чтобы я встретился в Тель-Авиве с командиром организации Менахемом Бегиным. Они спросили, в какой гостинице я намереваюсь остановиться в Тель-Авиве, и сказали, что сами найдут меня там.
— У вас не возникло проблем, чтобы попасть в Палестину, господин Горовиц?
— Никаких. У нас у всех были южноафриканские паспорта, и мы всего лишь приехали с кратким визитом. Не было никаких проблем с этим вопросом.
— Вы не были известны британским властям?
— Не думаю, что они знали тогда обо мне, во всяком случае, не в Палестине. Мы прилетели на специально зафрахтованном самолете из Рима. Там, между прочим, в окрестностях итальянской столицы находились многочисленные лагеря еврейских беженцев из Европы и многочисленные инструктора ЭЦЕЛ подготавливали их к нелегальной репатриации в Эрец-Исраэль. Мы прилетели в Лод 31 декабря, и английские солдаты были несколько, как вы сами понимаете, в праздничном, что ли, настроении. Я немного волновался, так как у меня был полученный мною в Базеле полный чемодан пропагандистской литературы ЭЦЕЛ, касавшейся направлений действий и целей этой организации.
— Каков был, кстати, статус ЭЦЕЛ на конгрессе в Базеле?
— У них не было официальных делегатов на этом конгрессе. ЭЦЕЛ пытался всего лишь повлиять на общественное мнение. Я тоже не был делегатом, слишком молод, я был в статусе наблюдателя. Помимо этого я был зарегистрирован в качестве помощника делегата. Функционировал я там в основном как журналист. Всего у ревизионистского движения было тогда 40 делегатов в Базеле.
— Давайте вернемся в Палестину. Итак, декабрь 1946 года.
— Да. К моей радости, наши чемоданы даже не открыли. Из аэропорта мы отправились на такси в гостиницу. В дороге мы видели множество бронетранспортеров, пеших солдатских патрулей, контрольных пунктов. Я спросил у шофера, в чем дело. Тот рассказал, что за несколько часов до нашего приезда боевики ЭЦЕЛ отловили нескольких английских солдат и, сняв с них штаны, выпороли. Я спросил почему, и шофер пояснил, что англичане начали пороть случайных, в основном молодых сторонников ЭЦЕЛ, чтобы вернуть тех на путь истинный. И тогда ЭЦЕЛ прибег к древней мудрости — «око за око», что в данном случае можно перефразировать более точно как «задница за задницу».
— Чиновники в Лоде не были евреями?
— Некоторые из них были евреями. Один из них даже был знаком со мной, так как у него был брат в Йоханнесбурге.
— И вот вы в гостинице... Как осуществляются ваши связи с организацией, господин Горовиц?
— Мне сказали в Базеле, что через несколько дней после приезда я должен буду встретиться с командиром ЭЦЕЛ и что они сами найдут меня в Тель-Авиве. Так и было. Через несколько дней после приезда ко мне позвонил некто, кого я знал прежде, и сообщил, что английская служба безопасности осведомлена обо мне и следит за мною. Потом он объяснил, как и где мы должны встретиться, и повесил трубку, а я остался в раздумьях. Мне было трудно даже представить, что я буду тем человеком, который приведет англичан к Бегину. В тот вечер я был готов отменить встречу с командиром ЭЦЕЛ, но у меня не было возможности сообщить о своем решении. Тогда в справочной книге Тель-Авива не было телефонного номера ЭЦЕЛ, а мой связной больше не позвонил. Короче, назавтра я с тяжелым сердцем пошел на эту встречу.
По телефону связной сказал мне, что я должен буду в определенном месте встретить человека в сером дождевике, с сумкой в руках, и так действительно и было. Я подошел к нему, и оказалось, что это Хаим Ландау, известный под кличкой Авраам. Ландау был оперативным офицером ЭЦЕЛ. Позже он стал самым близким моим другом в Израиле. После встречи мы погуляли часа полтора, пока я, наконец, не понял, что ходим мы по одним и тем же улицам и таким образом Ландау просто пытается выявить и обмануть слежку. В конце концов мы пришли к дому на улице Розенбаум, 1, где на первом этаже в малюсенькой квартирке нас ждал Бегин и его глазастая жена Ализа. Не было никакой охраны, телохранителей, ничего. Был невысокий худой человек, такой обычный, еврейского типа, усатый мужчина с большими удивленными глазами. Мы сели за стол, Ализа принесла нам чай, и Бегин рассказал мне о ситуации в Палестине.
— Каково было ваше первое впечатление от встречи с ним, господин Горовиц?
— Я видел перед собой, как уже говорил, обычного человека. Я понимал, что Бегин находится в серьезной опасности и что он должен быть очень сильным человеком. Тем не менее неизвестно откуда меня посетило ощущение, что я сижу и беседую со значительной личностью масштаба Иегуды Маккаби или Бар-Кохбы. Да, он производил впечатление масштабного политического лидера, хотя внешне, повторю, выглядел вполне обычно.
— Его личность, значительность были заметны сразу?
— Была в нем внутренняя мощь, и я почувствовал это с первой минуты встречи — огромную духовную силу этого человека. Говорил он просто, без пафоса и лишних слов. «Мы находимся в преддверии победы и добьемся ее, если нам только кто-либо не помешает это сделать», — сказал он. Ясно было, что он говорит о своих еврейских политических противниках. Он попросил меня обеспечить помощь ЭЦЕЛ в ЮАР — как в средствах массовой информации, так и денежную.
— Это была главная цель вашей встречи?
— Нет, это была одна из целей встречи. Надо знать, что еврейская община ЮАР была одной из самых влиятельных в еврейском мире, одной из самых сионистских, одной из самых богатых. Бегин говорил о своей вере и абсолютной уверенности в том, что мы стоим на пороге создания еврейского независимого государства.
— Как бы вы оценили его английский язык?
— Совсем неплохо. Я тогда спросил его: «Откуда у вас такой отличный английский?» — и он ответил, что выучил английский, ежедневно слушая сводки новостей Би-би-си по утрам.
— Сколько времени продолжалась ваша встреча?
— Я зашел к ним в дом в 11 утра, а ушел в 6 вечера. Его жена Ализа была здесь же, он познакомил нас, и так, в принципе, началась дружба, которая длилась 50 лет. Через две недели я вернулся в ЮАР.
— Когда состоялась ваша следующая встреча?
— Это произошло в августе 1949 года в Тель-Авиве. Он уже был депутатом кнессета. Тогда как раз выявились разногласия в ревизионистском движении между ветеранами во главе с Меиром Гроссманом, ярым сторонником Жаботинского, и сторонниками ЭЦЕЛ, создавшими движение Херут, во главе которого стоял Менахем Бегин. Спор был вокруг возникновения новой партии, как этого хотели молодые ребята из ЭЦЕЛ, или сохранения прежней ревизионистской организаци. В конце концов ревизионисты пошли на выборы отдельным списком, получили 2000 голосов и исчезли из политической жизни. В то же время Херут Бегина получил 14 мандатов. ЛЕХИ тоже шли тогда отдельным списком и получили 1 мандат в кнессете.
— Давайте вспомним о потоплении «Альталены» у берегов Тель-Авива. Какой отклик вызвало это дело, скажем, у вас в газете?
— Наши журналисты резко критиковали Бен-Гуриона за его приказ об атаке на «Альталену». Последовавшая затем речь Бегина была опубликована и в газете, и отдельным изданием, которое распространялось в общине.
— Тогда поднялась большая волна резкой критики по поводу призыва Бегина сдерживаться. Критика членами ЭЦЕЛ своего лидера дошла и до ЮАР?
— Конечно, были и такие люди, которые желали ответить на те выстрелы. Но мы в газете поддерживали Бегина, так как в противном случае могла начаться братоубийственная война. И то, что Бегин смог сдержать справедливое чувство мести у своих людей, несмотря на все возражения, говорит о многом. Я лично поддерживал мнение о том, чтобы не отвечать на выстрелы, но, с другой стороны, я считал серьезной ошибкой слова Бен-Гуриона, который говорил о «святых пушках». Мы никак не могли понять там, в ЮАР, как можно встретить артиллерийским огнем беженцев, возвращающихся домой...
— Выплаты репараций из Германии. Вы еще были тогда в Йоханнесбурге, вы знали, что происходит в Израиле?
— Я знал о событиях лучше других, так как у нас в редакции стоял телепринтер французского агентства новостей и к нам узнать, что нового, приходили даже люди из израильского консульства и посольства.
— И какова была ваша позиция в этом вопросе?
— Я и здесь поддерживал Бегина. Возможно, благодаря моему воспитанию, так как мы росли в одном молодежном движении. Речь шла о 600 миллионах долларов, что в пересчете означает по 100 долларов за погибшего во время Катастрофы европейского еврейства человека. У меня никто не погиб из близких родственников в Катастрофе, но дяди и тети, двоюродные братья, друзья по школе — все погибли. Все. Так что, дадим этим людям очистить свою совесть таким образом? До сегодняшнего дня я не разговариваю с немцами и не покупаю немецких товаров.
— Давайте поговорим о Шестидневной войне, господин Горовиц. Вы знали, что Бегин намеревается войти в правительство национального единства Леви Эшкола?
— Он позвонил мне и сказал об этом. Мы знали, что он предпринимает усилия для того, чтобы войти в правительство национального единства, что он ходил к Бен-Гуриону, находившемуся тогда в стороне, и предложил ему вернуться в правительство. Тот был потрясен этим визитом. Предложение состояло в том, чтобы было два премьера: один — в сфере иностранных дел и обороны и другой — для внутренних проблем. Но Эшкол не принял этого предложения, заявив, что они с Бен-Гурионом не смогут тянуть упряжку вдвоем. Вот тогда Бегин и вошел в правительство в качестве министра без портфеля. Вместе с Даяном и Сапиром. Тогда, в телефонной беседе, Бегин и сказал мне, что завтра я услышу новость, которая обрадует меня. И я действительно обрадовался этому известию.
Через некоторое время Бен-Гурион был с визитом в ЮАР и, выступая перед активистами ревизионистского движения, очень хвалил Бегина. В принципе, это было первое публичное признание им Бегина. Он никогда не называл Бегина по имени, а в кнессете обращался к нему не иначе как: «Этот человек, который сидит возле Бадера».
— Вы помните выборы в декабре 1973 года? У Херута были тогда шансы на победу?
— Я находился тогда в Израиле, все помню. Американцы организовали мирную конференцию в Женеве перед самыми выборами. Я это расцениваю как вмешательство во внутреннюю политику Израиля, ибо что может быть привлекательнее для еврея, чем мирные переговоры после такой кровопролитной войны с 3 тысячами убитых, а? А напротив Менахем Бегин с мифологическими рассказами о его крайне правых взглядах на внешнюю политику?.. Ну и были выборы, и он опять не был избран, и я тогда написал в передовой статье, что все это не было законно, так как правительства в Израиле не было — Голда Меир ведь подала в отставку до этого — и проводить мирные переговоры потому было просто нельзя.
— В 1973 году Бегин после 24 лет оппозиции не смог выиграть выборы, даже после провала тогдашней власти в Войне Судного дня. Это повлияло на него как-либо?
— Нет, его убежденность и вера были сильнее провалов и поражений. Бегин верил, что этот день придет и власть будет у него. У нас был с ним разговор в январе 1977 года, в котором он сказал мне: «Друг мой, на этот раз мы выиграем». Это было за 5 месяцев до тех самых выборов, поколебать его уверенность в победе было просто невозможно.
— Сегодня такая уверенность политического лидера у нас в стране, вероятно, невозможна?
— Не знаю. Бегин был такой сильной и значительной фигурой, что его поведение было бы подобным и сегодня.
— Бегин — самая значительная личность, встреченная вами когда-либо?
— Бесспорно. В детстве я слышал выступление Жаботинского в нашем городе. Он был тогда великим народным лидером, а я был ребенком. Я видел его издали. Повторю еще раз, Бегин для меня самый значительный человек, встреченный в жизни.
— Окружение Бегина было тоже уверено в победе на тех выборах? И вообще, как ему удалось сплотить тогда столь разных по взглядам и убеждениям людей?
— Не стоит забывать, что Ликуд тогда состоял из 5(!) разных партий. В январе 1977 года я присутствовал на съезде, во время которого Бегин сказал: «Смотрите, что происходит, ученики Бен-Гуриона и ученики Жаботинского находятся вместе, в одной упряжке». Действительно, тогда было удивительное объединение и сочетание всех политических сил.
— Во время выборов 1977 года вы были в ЮАР?
— Да. Весь тот предвыборный период я постоянно звонил друзьям, дважды беседовал с Бегиным. Все мои собеседники говорили, что все идет неплохо, но следует быть осторожнее в прогнозах. В 10 вечера в ЮАР, уже после выборов в Израиле, я слушал новости «Коль Исраэль» на английском языке. Сообщили, что предвыборные участки уже закрыты и результаты начинают скапливаться в избирательном центре. В середине передачи я услышал мощный голос главного диктора Хаима Явина: «Переворот». Я не знал, что значит это слово на иврите, но зато по радио я отчетливо слышал ликующую толпу в Иерусалиме. Люди скандировали: «Ликуд, Ликуд, Ликуд».
Позже я услышал по Би-би-си, что «результаты парламентских выборов в Израиле — невероятны. Крайне правый экстремист Менахем Бегин победил на выборах претендента от левых сил». Это был невероятный шок для всех. Через час я позвонил Бегину домой, и он сказал мне по-английски: «Друг мой, люди танцуют на улицах от счастья, и, кажется, мы все же победили». Все-таки не стоит забывать о 15 мандатах движения ДАШ, без которого Ликуд, наверное, не победил бы тогда. Потому-то я и написал в своей книге, что настоящий политический экзамен Менахема Бегина был на выборах 1981-го, а не 1977 года. Вот тогда была его чистая победа, без посторонних причин, как ДАШ и прочее.
— Как Бегин оценивал 4 года своего правления?
— Это были годы расцвета Израиля. Я напомню: мирный договор с Египтом, программа помощи районам бедноты. Бегину было очень важно благосостояние народа, просвещение и прочие социальные нужды.
— Тем не менее те, кто его выбрал, не ожидали от Бегина возврата Синая египтянам и отказа от еврейских поселений там. То есть можно говорить, что он большой лидер народа, другие ответят на это, что он просто устал от жизни и всего лишь хотел международного признания как политик, стремящийся к миру, а не к войне.
— Я не согласен с этим. На съезде Ликуда в январе 1977 года, о котором я уже говорил, Бегин заявлял, что, придя к власти, мы пригласим всех арабских лидеров за стол переговоров. Он никогда не употреблял слова «я», всегда говорил «мы».
— Окончательные решения в Кемп-Дэвиде принимались исключительно им, Бегиным?
— Да, уступки Садату, египетскому президенту, были полными, тотальными. Главным тезисом Бегина было то, что Синай не является частью Страны Израиля. В отличие от, скажем, Голанских высот. И если Синай не Эрец-Исраэль, то с идеологической точки зрения от него можно и отказаться в том случае, если, конечно, будут разрешены вопросы оборонного порядка.
— У Бегина не было внутренних противоречий в связи с Кемп-Дэвидским соглашением?
— Никаких противоречий, он был очень рад происшедшему. Это соглашение находилось в сфере основополагающих моментов ревизионизма.
— Какова была роль Вейцмана и Даяна1 в подписании договора?
— Они настаивали на том, чтобы Бегин пошел навстречу американцам, в основном в палестинском вопросе, но он весьма жестко отстаивал свои принципы. Например, вопрос Иерусалима даже не обсуждался Бегиным ни единым словом, несмотря на то что американский президент Картер очень настаивал.
«...Другой случай, когда реакция Бегина повергла в столбняк его высокопоставленного собеседника, произошел во время встречи с президентом США Джимми Картером. В ходе этой встречи был поднят вопрос об участии восточноиерусалимских арабов в выборах в административный совет автономии, упомянутых в Кемп-Дэвидских соглашениях. Возмущенный Бегин вновь решительно воспротивился тому, что справедливо казалось ему подкопом под единство Иерусалима как столицы Израиля.
«Да, я знаю, — сказал Картер терпеливо. — Но, пожалуйста, будьте любезны, не говорите «нет» сразу. Может быть, вы готовы сказать, что взвесите мое предложение?»
Бегин немедленно начал рассказ, надо сказать, к полному потрясению, оцепенению Картера, о рабби Амноне из Майнца, легендарном авторе религиозного песнопения (пиюта) «Унтане токеф», произносимого в Судный день. Дело было в десятом веке. Архиепископ города настойчиво уговаривал рабби Амнона креститься. На определенном этапе, напомнил Бегин Картеру, давление усилилось настолько, что рабби Амнон попросил отсрочку на три дня, чтобы взвесить предложение. На самом деле он лишь намеревался выиграть время, но, когда пришел домой, совесть стала его мучить за само согласие «взвесить», в котором чувствовалось начало сомнения. И он не явился в назначенный срок, и посыльные епископа пришли и привели его к господину.
Рабби Амнон признал, что он действительно заслуживает наказания, так как не сдержал слова, и предложил вырвать его язык, который не сказал решительное «нет» на предложение епископа.
Но разъяренный епископ приказал отрубить руки и ноги рабби Амнону, «которые не привели его» к нему. Так и было сделано. Рабби Амнон принял муки. В еврейский Новый год принесли рабби Амнона на постели в синагогу, и там он попросил кантора подождать, пока он не освятит Имя Творца. Он начал свой знаменитый теперь пиют (песнопение) и, когда завершил его, вернул душу своему Создателю.
«Все это произошло, — завершил Бегин свой рассказ, — потому, что рабби Амнон только согласился взвесить предложение, хотя и не собирался принять его. Теперь вы понимаете, господин президент, почему я не смогу взвесить предложение об изменении статуса Иерусалима?» Картер был потрясен. Этот рассказ, мораль его, мгновенная реакция Бегина произвели на него огромное впечатление. Все остальные присутствующие также были поражены. После возобновления беседы больше об арабах Восточного Иерусалима и об их связях с автономией не было произнесено ни слова.
Один из религиозных комментаторов, живущий в Иерусалиме, сомневается в истинности этого рассказа и в том, действительно ли существовал рабби Амнон из Майнца. Но, как выяснилось после повторной авторской проверки в ортодоксальных и очень осведомленных кругах еврейской столицы, рабби Амнон из Майнца действительно существовал и в этом не может быть никаких сомнений.
«Как нет никаких сомнений в том, что есть Небо, Б-г, Земля», — сказал автору человек, выяснявший для него достоверность вышеизложенного.
«Опровергатель — человек недостаточно весомый в религиозных кругах, к его мнению прислушиваются без интереса», — раздраженно добавил этот молодой раввин, не приученный говорить плохо о людях, поправил свою черную шляпу и ушел быстрой походкой на урок, проходивший в йешиботе поблизости. Жизнь его проходила от урока к уроку, от молитвы к молитве, от одного доброго дела к другому, от одного знания к следующему. Жизнь его очень интересовала автора этих строк, и когда-нибудь он эту жизнь еще рассмотрит максимально внимательным, пристальным взглядом. Потом.
— Вы предполагаете, что Бегин знал о цене, которую придется заплатить на переговорах в Кемп-Дэвиде, еще до поездки?
— Думаю, что да. Думаю, Бегин знал заранее, что придется отдать египтянам Синай полностью в обмен на мир.
— Назовите, пожалуйста, вашу должность в то время, господин Горовиц?
— Я был советником главы правительства по вопросам зарубежной пропаганды и работал в Нью-Йорке. Я не был в Кемп-Дэвиде, хотя Бегин несколько раз звонил мне, приглашал приехать для консультаций.
— Каково было состояние здоровья Бегина тогда?
— Он чувствовал себя очень хорошо физически. Состояние его здоровья резко ухудшилось через полтора года. Во время одного из визитов в кнессет он вдруг почувствовал себя плохо, потерял сознание. Он как бы заснул на плече у Игаэля Ядина1. Я тогда еще подумал: что стало с Бегиным, со столь сильным человеком? Его увезли на «скорой помощи». По дороге он сказал мне, чтобы я не смел волноваться и что все будет хорошо.
— Давайте поговорим о Ливанской войне. Крики толпы «убийца», конечно же, влияли на Бегина?
— Ужасно, это влияло на него просто ужасно. Он признавал, что больше не является свободным человеком, очень плохо спит, в основном из-за гибели солдат. Он, который, посылая боевиков ЭЦЕЛ на операции, всегда выяснял в подробностях пути и варианты отхода, так как каждый солдат был для него миром в себе, вдруг узнает, что каждый день гибнут солдаты, его солдаты, 600 человек солдат. Около 200 из них погибли в результате несчастных случаев. Перед Ливанской кампанией он не думал, что погибнет столько народа. Азриель Наво, военный секретарь Бегина, рассказал мне, что самым тяжелым для него было звонить по ночам главе правительства и сообщать ему о новых потерях армии в Ливане. Бегин хотел знать все. Он требовал этого, хотел знать, сколько погибло, при каких обстоятельствах, все подробности.
— Уход Бегина из политической жизни в августе 1983 года удивил вас?
— Да. Я должен признать, что не ожидал этого шага. Я находился тогда в Вашингтоне, и примерно в мае 1983 года ко мне позвонил личный секретарь Бегина Йихиель Кадишай и спросил, готов ли я оставить работу и немедленно вернуться в Иерусалим на пост советника по делам диаспоры, так как Бегин хочет, чтобы я занял это место. Я немедленно согласился и стал собирать чемоданы. Я не для того репатриировался в Израиль, чтобы сидеть в Вашингтоне. В июне мы с женой вернулись в Израиль.
— В каком состоянии вы нашли Бегина?
— В плохом. Он сказал мне в первый же день по приезду, что чувствует себя плохо, что должен принять важнейшие решения в самое ближайшее время. Я видел его за несколько месяцев до этого, за это время его самочувствие ухудшилось, он очень похудел и почти ничего не ел.
— Насколько смерть его жены Ализы в ноябре 1982 года повлияла на его решение уйти из политики?
— Мне довелось быть вместе с ним в Лос-Анджелесе, когда Бегину сообщили о смерти Ализы. После того как я увидел, что происходит с Бегиным по получении печального известия, я сказал своей жене, что «это конец Менахема Бегина». Несмотря на то, что у него было много важных дел в США, Бегин не хотел ехать в ту поездку. Его ждали встречи с Рейганом (президент США), выступления на конгрессе организации «Бондс» и другое, но за неделю до поездки Ализа была госпитализирована и ей сделали операцию. Бегина успокоили, сказали, что состояние ее здоровья стабильное и за семь дней его отсутствия ничего не произойдет. Ализа не могла говорить и написала ему записку, что он обязан ехать «ради страны, ради народа и ради нас всех». Я встретил его в Нью-Йорке, и Бегин, взяв меня за руки, сказал: «Ала очень больна». Он был рассеян во время этого визита и каждые полчаса звонил в больницу или к Бени (сыну), чтобы узнать о самочувствии жены. В субботу, в 5 часов вечера, я сидел в лобби гостиницы и увидел Йихиеля, который суетился, разыскивая врача. Я спросил его: «Что случилось?» — и он ответил, что Ализа умерла и он ищет врача, так как боится, что Менахем не выдержит этого известия. Наш врач, профессор Готисман, был религиозным человеком, пришлось вызывать его из синагоги. Мы поднялись все вместе в номер к Бегину, и тот сразу понял, что что-то случилось. «Что случилось?» — воскликнул он. Через час он должен был выступать на конгрессе и уже был соответственно одет. Йихиель сказал, что Ализа умерла. И с этого момента и до приезда в Израиль Бегин все время повторял одну фразу: «Почему я оставил ее?» То, что его не было с нею в последние часы, просто убивало его.
— Его фраза «Я больше не могу», которую он сказал, уходя из правительства, была внятна, вы ее слышали?
— Сам я эту фразу не слышал. Случилось это 28 августа. Каждый день он входил в свою канцелярию ровно в 8 часов утра. Это было в воскресенье — день еженедельного заседания правительства. При входе Бегин всегда здоровался со всеми сотрудниками. На этот раз он был мрачен и с порога закричал: «Йихиель, Йихиель!» Кадишай зашел к нему, через несколько минут вышел белый как полотно и сказал мне: «Глава правительства решил подать в отставку». После этого он пошел звонить секретарю правительства Дану Меридору, который сидел в кабинете этажом выше. Когда Меридор и Кадишай зашли к Бегину в кабинет, то он сказал им: «Я больше не могу продолжать». Скажу, что если такой человек, как Менахем Бегин, говорит такое, то, вероятно, он действительно не может больше тянуть лямку, и это не отговорка.
Он зашел ко мне в комнату после этого, подошел, пожал мне руку и сказал, что очень сожалеет о том, что делает своим друзьям такое. Он имел в виду, что я из-за него оставил должность в Вашингтоне. Я ответил, что, может быть, он всего лишь устал и после отдыха сможет продолжить.
Потом мы остались вдвоем в комнате, он подошел к окну и пробормотал что-то вроде: «Это я тоже для себя разрешил». Снаружи на колонне висел немецкий флаг, так как канцлер Германии должен был прибыть с визитом в Иерусалим. Вероятно, этот визит тоже терзал его, так как он должен был как глава правительства встречать в аэропорту канцлера, сидеть с ним рядом, говорить с ним по-немецки. Он просто этого не хотел. Он не мог быть в аэропорту в то время, как оркестр играл бы немецкий гимн. Вот вам ответ на предыдущий вопрос о немецких репарациях — Бегин был принципиален до конца.
— Вы навещали его дома после отставки?
— Конечно. Вначале это было очень тяжело. Он не принимал никого, кроме Кадишая, который заходил к нему и быстро выходил. Я пришел к нему через неделю после отставки вместе с несколькими близкими ему людьми. Мы пытались его отговорить от этого поступка, но все было бесполезно. Через два месяца я пришел к нему домой, на этот раз один. Он был грустен, плохо себя чувствовал и читал книгу, одетый в байковый халат. Потом он переехал на другую квартиру, и Йихиель, который навещал Бегина ежедневно, иногда просил меня помочь, отнести письма, адресованные ему, газеты, журналы. За неделю до его смерти я зашел к нему проститься — я уезжал с лекциями в ЮАР. Бегин прекрасно выглядел тогда, просто казался цветущим, каким-то обновленным, как будто Б-жья благодать коснулась его. Я еще спросил свою жену Фриду, заметила ли она, как выглядит Бегин. Она заметила, конечно.
В Йоханнесбурге я узнал, что Бегин в больнице и его состояние очень тяжелое. Через несколько дней я узнал, что он умер. К несчастью, я не мог приехать на похороны. Тогда, в Йоханнессбурге, я решил создать Центр по изучению духовного наследия Менахема Бегина.
— Почему Бегин не написал книги воспоминаний?
— Он не был в том состоянии, когда можно сесть за стол и начать писать. Физически он был очень слаб. Он очень много читал, возле его кровати были горы книг. Раз в неделю Йихиель приходил и менял эти книги на новые. У него было несколько любимых книг, но больше всего он любил переписку Рузвельта и Черчилля. Иногда он мне рассказывал свои впечатления об этих письмах. У меня родилась идея опубликовать его переписку с Садатом. Я собрал эти письма и принес ему. Объяснил, что хочу издать книгу. Он сказал мне, что, по его мнению, материала на книгу недостаточно. Я ответил, что достаточно. В конце концов книга в свет не вышла.
— Он интересовался тем, что происходит в стране?
— Конечно. Бегин всегда поддерживал Ицхака Шамира. Я несколько раз навещал Бегина вместе с Шамиром. Бегин никогда ничего тому не советовал. Он мне объяснил, что не хотел бы, чтобы в Ликуде случилось то же самое, что и в МАПАЙ, где министры по каждому пустяку всегда мчались за советом к Бен-Гуриону.
— Шамир сказал мне, что Бегин был наиболее близким ему человеком в израильской политике...
— Возможно, хотя я не совсем уверен, что Бегин мог бы повторить эти слова за Шамиром.
Стоит отметить, что именно в 50-е годы, несмотря на непрекращающиеся разочарования, постигавшие Херут и Бегина на выборах в кнессет, он продолжал после того краткого, почти полугодового, перерыва 1951 года политическую деятельность. Действовал Бегин в политике на протяжении многих лет своей карьеры лидера оппозиции на удивление целеустремленно, бескомпромиссно и даже сурово. Подчеркнем здесь тот факт, что Бегин на протяжении всей жизни затруднялся в построении так называемых дружеских отношений, в основном из-за свойств своего сдержанного характера. Но отношения с людьми, уже существовавшие прежде, сохранялись им на всю жизнь. Ограниченный и очень выборочный круг людей, друзей Бегина по подполью, по прошлой жизни, преданных своему старшему командиру в той же степени, в какой он был предан этим людям.
Несмотря на парламентские разочарования, Бегин все-таки не делал большой трагедии из реального места Херута в политической жизни страны. Показательна фраза, сказанная им после очередной неудачи на выборах: «Мы будем служить народу в оппозиции, что не менее важно, на мой взгляд, чем служение ему в правительстве и других органах власти».
В выборах в кнессет третьего созыва Херут получает 15 мандатов, правящая партия МАПАЙ снижает свое присутствие в парламенте до 40 депутатов. Бен-Гурион опять выполняет свое давнее обещание — формирует коалиционное правительство, но без Херута и МАКИ (коммунисты).
Весной 1956 года Египет подписывает соглашение с Чехословакией о поставках советского оружия. Арсеналы египетской армии быстро пополняются новейшим советским вооружением. Бегин призывает к превентивной войне, цитируя слова Черчилля: «Превентивная война с агрессивными соседями является легитимным шагом».
Бен-Гурион действует секретно, никого не посвящая в свои планы, включая руководящих сотрудников партии МАПАЙ. Он заключает союз с Францией и Англией о начале военных действий против Египта. За день до высадки двух полков израильского десанта на перевалах Митле и Джидде в Синае Бен-Гурион пригласил к себе в резиденцию лидеров оппозиции и сообщил о происходящем. Бегин тут же заявил, что он и его партия поддерживают действия правительства. Операция, получившая название «Кадеш», была одобрена Бегиным и в кнессете как «правильное решение правительства».
Известно, что тогда же Бегин навестил приболевшего Бен-Гуриона. Потрясенные свидетели этой встречи рассказывают о доверительной длительной беседе двух заклятых политических противников.
Но операция «Кадеш» завершилась отступлением израильских войск из Синая и сектора Газы после советско-американского давления на правительство Бен-Гуриона.
Бегин резко критиковал решение о выводе войск из Синая и обвинил правительство и премьер-министра в преступном разбазаривании побед армии, достигнутых столь дорогой ценой. Бен-Гурион опять сказал о своем старом оппоненте: «Метатель камней в парламенте, сидящий возле доктора Бадера».
Выборы в кнессет четвертого созыва состоялись в ноябре 1959 года. Херут и Бегин шли на эти выборы с новыми надеждами, связанными с несколькими громкими правительственными скандалами в конце каденции. В частности, кризисы разразились после обсуждения вопроса «кто является евреем» и после того как выяснился факт продажи партии израильских автоматов «узи» Германии.
Херут получил на этих выборах 17 мандатов, а МАПАЙ, против всех ожиданий соперников, поднялся опять до 47 депутатов.
В результате очень неприятного «дела Пинхаса Лавона», министра обороны в 1954 году и председателя Федерации трудящихся в конце 50-х, связанного с неверными отчетами разведки о действиях в Египте, последний был отстранен (несправедливо) со всех занимаемых постов, Бен-Гурион вышел в отставку и новые выборы были назначены на 15 августа 1961 года.
МАПАЙ получил на выборах в кнессет пятого созыва 43 мандата, Херут и Либеральная партия — по 17 мандатов. После очередной обиды «старика» Бен-Гуриона, вернувшегося в свой кибуц Сде-Бокер, 17 июня 1963 года, достаточно неожиданно для самого себя и для многих непосвященных в издержки местной политики, премьер-министром Израиля стал Леви Эшкол (Школьник).
С первых дней существования независимого государства соратники и ученики Зеэва Жаботинского пытались осуществить завещание своего наставника, которому было все равно, как похоронят его, — он был абсолютно светским человеком, как известно.
Он писал в своем завещании: «Зароете ли вы меня в землю или сожжете мое тело, все одно. Я только прошу вас, когда будет создано еврейское правительство, то пусть оно распорядится захоронить мои останки в Эрец-Исраэль».
Все обращения к Бен-Гуриону по этому вопросу отвергались тем достаточно кратко и враждебно. При этом отказе он произносил следующую фразу, против которой трудно было что-либо возразить: «Эта страна не нуждается в мертвых евреях, ей нужны живые евреи».
Тем не менее с милой непоследовательностью, ничего никому не разъясняя, «старик» распорядился перевезти в Израиль и захоронить здесь останки барона Ротшильда.
Была в нем эта непосредственность большого начальника, который может позволить себе все или почти все, не испрашивая ни у кого разрешения на этот поступок.
В мае 1964 года Бегин обратился к уже утвердившемуся в должности Эшколу с просьбой о захоронении останков Жаботинского в стране. «Так просил сам Жаботинский в своем завещании», — сказал Бегин. «Покажите это завещание, Бегин», — попросил Эшкол. Секретарь Бегина Кадишай принес завещание, и Эшкол прочитал его.
После некоторых сомнений осторожный, мудрый, склонный к компромиссу Леви Эшкол согласился на просьбу лидера оппозиции, правда, с двумя условиями — правительство не помогает финансово в осуществлении похорон и ни один из министров не примет участия в церемонии захоронения.
9 июля 1964 года останки Жаботинского и его жены Иоанны, перевезенные из Нью-Йорка в Иерусалим через Париж, были захоронены на горе Герцля в столице Израиля. Избранный в 1977 году на пост главы правительства Менахем Бегин пришел к могиле наставника и основателя «Бейтара» (всю жизнь Бегин был склонен к подобного рода поступкам, и они не производили отрицательного впечатления на людей самого изысканного вкуса) и произнес: «Ваши ученики воплощают в жизнь все, о чем вы мечтали, говорили и писали».
На выборах в шестой кнессет ГАХАЛ (новый блок между партией Херут и Либеральной партией, созданный 28 февраля 1965 года; с ним связывали большие оптимистические надежды и Бегин, и его коллеги) потерпел провал — 26 мандатов.
Разочарование в Херуте результатами выборов было большим. У Бегина появилась в партии серьезная оппозиция. Многие участники ее утверждали, что мрачный, серьезный лидер Херута отталкивает избирателей своими «старомодными манерами и повадками варшавского адвоката». Кроме того, привязанность Бегина к своим старинным помощникам еще со времен подполья мешает деятельности партии. «Необходима немедленная смена окружения лидера», — утверждали новые, после 1951 года, оппозиционеры, среди которых выделялись Шмуэль Тамир и Элиэзер Шостак. Напрямую потребовать смены Бегина они не смели — это было все-таки не слишком популярное требование. В партии же действительно ощущалась усталость от длительного пребывания в оппозиции и желания перемен в составе лидерской группы (Меридор, Бен-Элиэзер, Ландау). На восьмом съезде движения в июне 1966 года, которое состоялось в Кфар-Маккабия, в предместьях Тель-Авива, на Бегина напрямую возложили ответственность за провал на выборах. Отметим, что сам Бегин не подозревал оппозиционеров ни в чем. Услышав прямые обвинения в свой адрес, оскорбленный до глубины души Бегин поднялся со своего места и объявил, что снимает свою кандидатуру с претендентских мест на все ведущие роли в движении...
Девять месяцев Бегин был не у дел в партии и лишь в марте 1967 года вернулся на пост главы партии Херут.
23 мая 1967 года президент Египта Гамаль Абдель Насер распорядился перекрыть Тиранский пролив для прохода судов — стало очевидно, что военное противостояние на Ближнем Востоке неизбежно. Египетская армия довольно споро продвигалась в глубь Синайского полуострова. Настроение народа в Израиле было подавленным — и в связи с этим, и в связи с прямыми угрозами арабских стран уничтожить еврейское государство. Угрозы эти усугублялись непростым положением еврейского государства среди западных стран. В Израиле была проведена тотальная мобилизация резервистов. Ожидание грядущих событий нервировало многих граждан государства, хотя паники среди населения не наблюдалось.
Леви Эшкол, несмотря на личную популярность среди всех без исключения партий в кнессете и умение добиваться своего путем изящных маневров, несмотря на чувство юмора, личное обаяние и огромный ум, не производил на многих впечатления человека, который мог бы править страной в столь ответственный час. Эшкол был очень умен так называемым житейским умом, обладал большим сердцем, был великодушен, страна под его руководством добилась больших успехов в развитии, но вот впечатление производил как бы недостаточное почти на все свое окружение. Внешнее впечатление очень важно и в обычной жизни, не говоря уже о политике...
Бегин вместе с депутатами от партии МАФДАЛ настойчиво проводил среди депутатов парламента мысль о создании правительства национального единства во главе с Давидом Бен-Гурионом. «Положение очень сложное, необходимо договориться немедленно», — говорил тогда Бегин. Несмотря на частые и скандальные споры между ними и явную вражду, отношение Менахема Бегина к своему политическому оппоненту было более чем почтительным. Он оценивал Бен-Гуриона чрезвычайно высоко, считая его выдающейся политической фигурой, пользующейся так называемым непререкаемым авторитетом. Агрессивное лидерство Бен-Гуриона было необходимо в этот грозный час, по мнению лидера Херута.
Бегин считал вклад «старика» в создание государства в 1948 году огромным. Он всегда готов был к примирению с ним, так как относился к известной категории людей, называемыми не иначе как «любящие быть любимыми».
Но Бен-Гурион в своей квартире на бульваре Керен кайемет ле-Исраэль в Тель-Авиве отверг обращение к нему делегации лидеров ГАХАЛ и МАФДАЛ (Национально-религиозная партия). Мрачно настроенный Бен-Гурион видел будущее страны в черном свете. По его мнению, начинать войну без обещанной заранее поддержки США нельзя. Разочарование Бегина в ответе Бен-Гуриона было серьезным, но ситуация требовала действия.
Срочная поездка иорданского короля Хуссейна в Каир не оставила времени для лишних разногласий и раздумий израильским политикам. Жизнь, как это довольно часто бывает, потребовала от них (израильских политических деятелей) немедленных решений, и они были приняты.
Правительство национального единства было создано во главе с Леви Эшколом, без Бен-Гуриона, но с ГАХАЛом и Бегиным1 и Моше Даяном в качестве министра обороны. Последний обязан своим назначением категорическому требованию Бегина об этом. Против назначения Даяна на этот пост категорически возражала Голда Меир, но вынуждена была в конце концов согласиться. Позже, через каденцию, два этих человека в согласии руководили страной... что тоже бывает в политической жизни каждого государства.
Перед первым заседанием нового правительства Бегин долго беседовал с иерусалимским праведником, раввином Арье Левиным, который дал ему свое благословение на поступок. На своем заседании правительство приняло решение о начале войны, которая позже получила название Шестидневной, рано утром 5 июня 1967 года.
— Представьтесь, пожалуйста.
— Я уроженец Тель-Авива. Во время первой каденции Бегина в качестве главы правительства Израиля я работал секретарем этого правительства. С Бегиным мы были знакомы с моих детских лет, так как я был племянником Давида Разиеля, в прошлом командира организации ЭЦЕЛ.
Хорошо помню, как на другой день после провозглашения независимости Израиля Бегин пришел к нам домой поздравить дедушку и бабушку, родителей Давида Разиеля, с праздником. Мы все жили в одной квартире тогда. Мне было 8 лет. Я помню, что закричал от счастья.
Через много лет, когда я навещал Бегина в его доме в последний раз в его уединении, болезни и одиночестве, он вдруг спросил меня, помню ли я ту нашу первую встречу.
Этот вопрос Бегина просто потряс меня, потому что я-то, конечно, все прекрасно помнил, но то, что Бегин запомнил мое волнение и крик радости маленького мальчика, говорит, по-моему, об очень многом по поводу этого человека.
— Насколько далеки вы были от политической деятельности до победы Бегина в 1977 году, господин Наор?
— Напротив, я был весьма активен в этой области жизнедеятельности, был активистом Херута, работал журналистом в партийных изданиях и даже был кандидатом в партийном списке в кнессет. Так что мое назначение не явилось для меня чем-то неожиданным.
— Можно предположить, что вы ожидали победы на выборах 1974 года?
— Нет, так как на тот момент Херут все еще очень сильно отставал от соперника. Бегин не хотел акцентировать критику провалов правительства во время войны 1973 года, так как это означало бы прямое нападение на Моше Даяна. Бегин никогда не выступал против Даяна, которого очень ценил и уважал. Помимо этого Бегин считал, что путь к достижению им идеологических целей лежит через сотрудничество с людьми типа Моше Даяна.
— А что вы можете сказать относительно выборов 1977 года, господин Наор?
— Здесь картина была иной. Наблюдался полный распад власти на всех уровнях. Дело Ашера Ядлина, дело Рабина вместе с еще несколькими полицейскими расследованиями против крупных правительственных чиновников, а также отсутствие правительственного опыта у Ицхака Рабина, рождение партии ДАШ — все это не могло не привести Бегина к победе на выборах. И привело в конце концов.
— Бегин ведь не был наивным человеком?
— Совсем нет. Это был опытный, бывалый человек, с огромным жизненным опытом. После советской тюрьмы, подполья, 50 лет политической деятельности, нельзя сказать о человеке, что он наивен. Это будет неверное определение.
— Есть мнение хорошо знавших Бегина людей, что наиболее удачный период его политической деятельности был во времена подполья, ЭЦЕЛ. Вы согласны с этим мнением, господин Наор?
— Я так не думаю. Первая его каденция на посту главы правительства была чрезвычайно успешной. Вторую его каденцию на этом посту я успешной назвать не могу — она была малоуспешной, скажем так.
— Почему, по-вашему, в 1977 году после победы на выборах Бегин не занялся чисткой хотя бы правительственного аппарата?
— Прежде всего напомню, что в распоряжении Бегина не было «его» людей с опытом правительственной работы. Таким образом, он очень во многом зависел от людей, у которых подобный опыт был. По-моему, это совсем не было ошибкой. Действия Бегина были верны, когда он пригласил людей с опытом работы в органах власти. Он намеревался добиться определенных целей, таких, как мир с Египтом, и он добился своих целей.
— Вы не видите в передаче египтянам Синайского полуострова ошибки?
— Конечно же нет. Ревизионисты никогда не считали Синай частью страны Израиля и потому Бегин чувствовал, что он может отдать эту землю безболезненно. В то же время Газа принадлежит Эрец-Исраэль, и потому Бегин ни за что не соглашался отдать этот район.
— Люди, которых Бегин пригласил на работу в правительство «со стороны», оказывали на него достаточно сильное давление в Кемп-Дэвиде на переговорах с Египтом, не так ли?
— Бегин, замечу, не взял никого из «херутников» в Кемп-Дэвид — ни Шмуэля Каца, ни Эли Бен-Элисара, ни Хаима Ландау. Бегин вел себя очень холодно и прагматично.
— Кто был наиболее близок к Бегину в это время?
— Кадишай. Но стоит заметить, что Бегин никогда не относился к Кадишаю как к политику, с которым можно советоваться. Это был человек, который мог уладить ту или иную проблему, смягчить ее. Когда Бегин хотел кого-либо увидеть, то он просил Йихиеля (Кадишая) организовать необходимую встречу.
В это время, о котором мы говорим, для Бегина были очень важны такие люди, как Моше Даян и Аарон Барак. Их мнение было важно для него. Аарон Барак был очень близок к Бегину. Но, по большему счету, можно достаточно уверенно сказать, что Бегин был одинок.
— Каково было отношение Бегина к Садату? Все-таки в прошлом тот и поклонялся Гитлеру, и опровергал факт уничтожения европейского еврейства...
— А у людей из ЛЕХИ не было намерений, поисков возможного контакта и даже сотрудничества с нацистами? Садат не был нацистом. Он искал пути для того, чтобы освободить Египет от присутствия англичан. У влияния нацизма на Садата, к счастью, не было ни продолжения, ни истинной мощи, хотя я представляю себе, что если бы Садат не подписал соглашения и начал войну с Израилем, то Бегин бы прекрасно обыграл прошлое египетского президента в нужном направлении. Но отношения между странами развивались иначе, чему я очень и очень рад.
— Когда и как начал готовиться договор с Египтом, господин Наор?
— У Бегина было несколько важнейших встреч на эту тему за границей. Первая из них состоялась с Картером 20 июля 1977 года, но она больше касалась отношений Израиля с США и меньше — Египта, так как Садат не очень-то поверил Картеру, сообщившему, что Бегин хочет добиться мирного соглашения с ним.
Другая встреча состоялась в августе того года с Чаушеску, и эта встреча была, вероятно, самой важной. Затем примерно в это же время состоялась встреча Моше Даяна с шахом Ирана. Сам Садат рассказывал в интервью иностранному журналисту, что решение о поездке в Израиль созрело у него в самолете на обратном пути из Румынии в Каир — Чаушеску передал ему слова Бегина. Затем ситуация продолжала развиваться, была совместная декларация Вэнса и Громыко. Важная часть всей этой истории заключалась в том, чтобы вытеснить СССР с Ближнего Востока — речь идет о влиянии этой страны в регионе.
Израильское общество не было осведомлено о происходящем в международной политике. В любом случае никому не приходило в голову, что Садат может сказать о том, что собирается приехать в Иерусалим.
— Вы помните, как поступило сообщение о приезде Садата в Израиль?
— Конечно. Садат ведь объявил в египетском парламенте, что для спасения жизни даже одного из своих «сыновей» он готов поехать на край света, даже в их «кнессет», даже говорить с «ними».
Об этих словах Садата было сообщено Бегину, и тот ответил, что если Садат приедет, то будет принят со всеми почестями, с которыми принимают главу государства в Израиле. Это был инстинктивный ответ, который был передан Садату через средства массовой информации, а не по дипломатическим каналам.
Правительство единогласно поддержало Бегина в этом вопросе. После этого встал вопрос о том, что Израиль может предложить Садату. Бегин предпочитал пока не принимать окончательных решений. В день приезда Садата в Иерусалим Бегин беседовал с ним поздно вечером в столичной гостинице «Царь Давид». Во время этой беседы Бегин намекнул гостю, что Египет может получить Синай.
Через несколько дней Бегин составил вместе с Даяном и Аароном Бараком общий план договора с Египтом. Он не пригласил для разработки этого плана министра обороны Эзера Вейцмана, и это была, вероятно, его ошибка. Вейцман, узнав о составлении плана договора совместно с министром иностранных дел, а не с ним, обиделся. Он вообще ничего не знал об этом плане. Реакция его была очень болезненной. Каждый раз, когда Бегин заболевал, Вейцман называл его покойником и оговаривал его.
— Бегин вернулся довольным из Кемп-Дэвида? Его не посещали сомнения в достигнутом там договоре?
— Совсем нет. Он был очень доволен достигнутым соглашением. Почти все приняли в Израиле этот договор, что, конечно, говорило о многом.
— Он шел на выборы 1981 года с ощущением предстоящего успеха?
— Смотрите, Бегин подписал договор о мире с самой сильной и самой большой из арабских стран. Иудея и Самария стали открытыми местами для строительства еврейских поселений. Он уничтожил иракскую ядерную угрозу. Все это создавало определенное настроение как у Бегина, так и у его политического лагеря.
Он был смелым человеком, так как подвергался сильному международному давлению, и особенно со стороны американского президента Джимми Картера. Отношения его с Картером были очень и очень непростыми. Например, Рейган был более расположен к тому, чтобы попытаться понять ход мыслей, скажем так, Бегина. Он всегда хотел выяснить аргументы Бегина прежде всего потому, что Рейган видел противостояние с СССР во главе всего. А Картера все же в первую очередь интересовали права человека. А если права человека находятся на первом месте в списке интересующих вас как президента США вопросов, то естественно, что симпатии ваши будут на стороне палестинцев, слабых и «униженных». Потому-то и было столько противоречий между Бегиным и Картером, которые сопровождали их отношения.
— Победа на выборах 1981 года была предопределена?
— Ничего предопределенного в этой победе не было. Бегин победил с трудом. Он был уверен в том, что его поступки были верными. Ни секунды Бегин в правильности своего пути не сомневался. В отличие, кстати, от того, что утверждают отколовшиеся и ушедшие от него...
— Тема Иерусалима и беженцев возникала, обсуждалась на его переговорах с египтянами? Можно ли было говорить о смягчении позиций Бегина в этом вопросе?
— Нет, невозможно. Когда Картер начал говорить с Бегиным о Иерусалиме, то Бегин в ответ привел известную историю о раввине Амноне из Майнца1.
— Занимало ли Бегина то, что, по местным меркам, в его окружении недостаточно генералов?
— Когда он формировал первое правительство, в котором было много генералов, то он и правда чувствовал себя хорошо, уверенно. Это все были люди с большим и непростым опытом, накопленным в области национальной безопасности, люди, с которыми можно было принимать самые сложные решения, люди, на которых можно было положиться, что было самым важным. Только на Эзера Вейцмана он никогда не мог опереться, считая его человеком легкомысленным. Он относился к Вейцману не слишком серьезно с момента их первой встречи.
— Введение войск в Ливан было моментом политического согласия всех партий в Израиле?
— Стоит рассмотреть столь серьезные вещи со всех сторон. Шимон Перес совершил серьезнейшую ошибку, выступив против бомбардировки иракского ядерного реактора. Это стоило ему большого количества голосов и, возможно, явилось причиной его поражения на выборах. И не то, что Бегин отдал приказ о бомбардировке, а то, что Перес возражал против нее.
Таким образом, Перес научился на этой ошибке и уже не считал, что стоит возражать против военной акции. Он дал согласие на операцию в Ливане из чисто тактических соображений.
— Бегин знал подробности происходящего в Ливане?
— Я думаю, что знал. Как он сам сказал Йосефу Бургу: «Я знаю все, что происходит, иногда заранее, до самих событий, а иногда и после них».
— Бегин взял на себя ответственность за события в Сабре и Шатиле?
— Он был главой правительства и, естественно, нес полную ответственность за происходящее. У Бегина никогда не было сомнений в том, что он ответствен за все. Из того, что он ответствен, конечно, не следует, что он виновен. Однажды он сказал Голде Меир во время их очередного спора после войны Судного дня: «Одно из двух: или вы знали, или вы не знали. Если знали, то все это очень плохо, а если не знали, то это еще хуже во много раз. Глава правительства обязан знать, а если он не знает, то это признак того, что система, которая подчиняется ему целиком, работает неверно...»
— Мы подходим к тяжкому событию в жизни Бегина — смерти его жены...
— Когда Ализа умерла, Бегин потерял единственного человека, помогавшего ему выйти из состояния депрессии, в котором он пребывал. Все это происходило потому, что его задумки не пользовались успехом в этот период времени. Когда Ализа была жива, то она помогала ему — во всех смыслах — выбраться из проблемных ситуаций. В отличие от 50-х годов, когда он также переживал тяжелые периоды, но тогда с ним были верные друзья и соратники, очень близкие ему, такие, как Арье Бен-Элиэзер, Хаим Ландау, Йоханан Бадер, Яков Меридор и другие, в 80-е годы, кроме Меридора, все уже ушли в мир иной и он чувствовал себя абсолютно одиноким.
Если мы прибавим ко всему, что и успех в этот период не сопутствовал его действиям, то станет понятен его закат.
— Вы ожидали его ухода с политической арены?
— Я разговаривал с Даном Меридором, который сообщил мне, что Бегин отменил встречу с Рейганом по причинам личного характера. Я спросил у Меридора, что это за личные причины такие, и тот ответил: «Бегин чувствует, что ему нечего сказать Рейгану». Тут же я сказал Дану, что в течение нескольких дней Бегин подаст в отставку. Это было в августе 1983 года. Если Бегин находился в таком состоянии, которое не позволяет ему проводить встречи с президентом США, то, вероятно, ситуация действительно серьезная.
— Вы не могли бы назвать главную причину, которая стала решающей в уходе Бегина из политики?
— Это был постепенный процесс, развивавшийся по мере неудач в Ливанской войне. Главное, что угнетало Бегина, было большое число жертв с нашей стороны. Он не дал своего согласия на то, чтобы полиция убрала демонстрантов, сидевших напротив его дома с плакатом, на котором ежедневно менялись цифры погибших в Ливане солдат. Можно было наблюдать падение его настроения ежедневно. Добавьте к этому смерть его жены, и многое станет вам ясно.
— Вы навещали Бегина после его отставки?
— Да, но не слишком часто. Он многим интересовался, но в основном мы говорили с ним о прошлом.
— Когда Бегину надо было в правительстве с кем-то посоветоваться, то с кем он садился поговорить? У него существовало то, что называется «кухонным кабинетом Голды»?
— Постоянных участников этих встреч у Бегина не было. Все зависело от обстоятельств. На встречи приглашались люди, сведущие в той или иной области, по сути обсуждаемого вопроса.
Есть несколько вариантов власти в демократической стране.
Был, например, постоянный «кухонный кабинет Голды Меир», в который входили Галили, Шапира, Сапир и несколько других человек, они и обсуждали основные вопросы повестки дня.
Иначе вел дела Леви Эшкол. У него было несколько «кухонь», например, кухня партийная, которая называлась «государственная комиссия», затем существовала кухня функциональная, которая включала референтов и помощников по разным вопросам.
У Бегина не было «постоянной кухни», точнее, постоянного состава ее. Не было у него и группы политиков, о которой можно было бы сказать, что она советовала или оказывала то или иное влияние на него.
— Шамир был близок к нему?
— Нет. Это вообще сложный вопрос — отношения Бегина и Шамира. Факт остается фактом — Бегин не назначил Шамира своим наследником. Просто в тот момент не было никого другого и потому наследовал Бегину Шамир. Стоит сказать, что в Херуте были люди, которые ожидали, что Шамир станет наследником Бегина. Среди таковых был Рони Мило.
— Можно ли сказать, что Бегин любил власть?
— Бегин любил власть, но можно и сказать, что в последний год с небольшим пребывания на посту главы правительства он постепенно терял интерес к власти. Ему было странно быть главой страны, и он даже посмеивался над этим фактом. В основном насмешки над «собой-властителем» Бегин позволял себе на встречах с еврейскими делегациями из-за границы, желая растопить официальную атмосферу. Например, он любил рассказывать, что в партийной структуре был человек, в обязанности которого входило кричать на митингах и собраниях: «Бегина к власти». И когда этого человека спрашивали: «Довольны ли вы своей должностью?», то он отвечал: «Что ж, зарплата не очень высокая, но зато должность постоянная».
— Он любил молодую поросль Ликуда?
— Да, очень. Он вообще любил детей своих соратников из так называемой «боевой семьи». Потому-то, я думаю, как бы это сказать точнее, что Бегин не был излишне счастлив от кардинальной перемены, происшедшей в моих взглядах. Он не предвидел тогда еще изменений во взглядах моего друга Дана Меридора...
Шестидневная война происходила по оперативным планам, существовавшим в генштабе израильской армии уже достаточно долгое время. Выполнив приказы командования, ранним утром 5 июня боевые самолеты израильских ВВС возвратились на свои аэродромы, уничтожив большую часть авиации противника (речь идет о Сирии и Египте) еще на взлетных площадках египетских и сирийских аэродромов.
Лишь на центральном участке фронта, то есть в Иерусалиме, чего не ожидалось израильской стороной в принципе, возникли осложнения. В полдень 6 июня Бегин и Игаль Алон, претендовавший незадолго до этого на пост министра обороны в этом правительстве, зашли в кабинет к Леви Эшколу, у которого находился Игаэль Ядин, и заявили, что необходимо взять весь Иерусалим, имея в виду восточную часть города.
«Бегин и я желаем весь Иерусалим», — сказал Игаль Алон Эшколу.
«Хорошая идея!» — воскликнул этот человек, приложив ладонь ко лбу. Ум и способность его просчитывать варианты до сих пор не оценены по достоинству.
К вечеру того же дня 6 июня, когда десантная дивизия Моты Гура выполнила приказ по взятию Эль-Ариша, стало возможным перебросить это подразделение в столицу. По просьбе Бегина было созвано заседание правительства, на котором было принято решение об освобождении Иерусалима.
И вот как это было.
Сначала заседание правительства происходило в обычном помещении кнессета, предназначенном для этого на втором этаже здания. Когда все министры собрались, в зал неожиданно вошли два служителя парламента, которые заявили, что здание обстреливается и заседание необходимо провести в другом зале. «Днем во дворе неподалеку упал снаряд, выпущенный из Бейт-Лехема (Вифлеем) орудием иорданского легиона», — сказал один из них, и правительство перешло заседать в другую комнату.
Это оказалось подсобное помещение, в котором обычно хранились швабры, щетки и моющие средства. Здесь-то и было принято историческое решение. Позже Бегин потребовал прикрепить у входа в подсобку табличку с информацией о происшедшем здесь 6 июня 1967 года.
К вечеру 6 июня Старый город Иерусалима был окружен десантниками Моты Гура — министр обороны Моше Даян считал, а точнее, верил в то, что иорданский легион, защищавший этот плацдарм, сдастся после завершения окружения без боя.
Но этого не произошло. Бегин, узнав о требовании ООН немедленно прекратить огонь на Ближнем Востоке, потребовал по телефону от Эшкола начала немедленной атаки на Восточный Иерусалим. «Мы обязаны начать атаку сейчас же», — сказал он еще не проснувшемуся премьеру.
«Говорите с Даяном, если он согласится на это, то и я соглашусь с ним», — сказал Эшкол.
Через несколько часов кровопролитных боев в разных районах Старого города Иерусалима, подавляя упорное сопротивление солдат иорданского легиона, теряя в атаке многих воинов, когда десантники буквально вгрызались в землю столицы, дивизия приблизилась с нескольких сторон к цели. Через два часа после того, как его солдаты ворвались в Старый город, Мота Гур прогрохотал по армейской связи в генштаб фразу, которая мгновенно распространилась по стране и потрясла весь народ: «Храмовая гора наша!»
Удивительно, что у большинства десантников, как и у большинства представителей еврейского народа, которых трудно назвать религиозными в ортодоксальном смысле этого слова, это сообщение вызвало экстатический прилив чувств.
Как сказал автору этих строк один из тех, кто с боем брал эту гору в разгаре сверкающего иерусалимского дня начала июня: «Стоял у этих камней и почему-то плакал навзрыд, гладил камни руками, говорил неизвестно откуда вспомнившиеся со времени бар-мицвы слова молитвы и плакал. Считал, что ничего плохого уже никогда после этого мгновения случиться не сможет. И я вдруг ощутил, что эти камни и есть моя родина».
Менахем Бегин переживал тогда при всей своей профессиональной прагматичности, по всей вероятности, подобные же чувства. Во всяком случае, об этом говорят многие видевшие его тогда и разговаривавшие с ним.
Один из знакомых автора сказал о Шестидневной войне следующую фразу, которая была и справедлива, и точна: «Если бы этой войны не было, то ее трудно было бы придумать».
Первая история, рассказанная Шломо Зильберманом, уроженцем Венгрии, проста.
Житель Иерусалима, сержант-резервист 68-го пехотного полка Шломо Зильберман был призван в армию в середине мая 1967 года. Шестидневную войну он провел в районе Иерусалима, в частности, возле Французской горки и вблизи Нэби Самуэля, к северу от города.
На четвертый день войны, рано утром, Зильберман занимал пулеметное гнездо на холме у Нэби Самуэля. Ночью было очень холодно, и он позволил себе выпить, чтобы согреться, почти полный стакан арака — местной анисовой водки. Закусил Зильберман хлебом и куском плотной, розоватой, из армейской банки, тушенки, которую очень любил. Она называлась «луф» на иврите, и когда эту тушенку сняли с довольствия, многие старожилы резерва испытывали по ней ностальгические чувства.
Было очень холодно в ту июньскую ночь, как бывает холодно только в Иерусалиме по ночам. К 6 утра взошло солнце, потеплело, и Зильберман, выпив кофе с напарником, не чувствовал себя усталым. Взглянув вниз в долину, он увидел метрах в 300 от себя огромную толпу арабов, которая быстро двигалась в восточном направлении. Подошедший штабной офицер в мегафон по-арабски закричал, чтобы все идущие вернулись в свои деревни: «Вам не будет причинено никакого ущерба, возвращайтесь домой, возвращайтесь домой!»
Арабы прекрасно слышали его слова, но продолжали упрямо идти на восток. Тогда офицер обратился к Зильберману и сказал ему:
— Это приказ из генштаба, надо их остановить, Шломо, любой ценой. Как мы будем выглядеть, если эти люди уйдут из своих деревень. Дай очередь перед ними, метров за десять до первого ряда.
Зильберман, которому было тогда 33 года, покосился на шумного молодого офицера, но повиновался. Он был пулеметчиком («магистром» на иврите) в своей роте и, несмотря на невысокий рост, обладал большой физической силой и выносливостью. Он встал, и держа ручной пулемет калибра 7,62 на весу своими руками, дал короткую очередь по земле впереди идущих. После второй очереди арабы повернулись и пошли обратно в свои дома, к своим оливковым деревьям и овечьим стадам.
Потом Зильберман узнал, что приказ о возвращении бегущих арабов обратно в их дома любой ценой был отдан самим министром обороны Моше Даяном. Но наверняка Шломо знать ничего не мог из-за своего малозначащего в большой политике статуса солдата в звании сержанта. Но получается так, что приказ этот, действовавший повсюду, на всех фронтах войны, мог быть получен действительно с самого-самого израильского военного верха.
Вторая история, рассказанная Зильберманом, еще проще.
За несколько дней до начала Шестидневной войны сержант Зильберман получил от своего ротного 12-часовой отпуск. Часть его находилась недалеко от Иерусалима, но заменить Зильбермана было некем, и ротный велел ему вернуться через 12 часов. Никого домой не отпускали, потому что война, начала которой ожидали все в стране, должна была вот-вот начаться. Паники особой не было, так, наблюдалось известное напряжение у людей.
Несколько ребят из роты Зильбермана, жители Иерусалима, попросили отпускника зайти в их дома и сказать родственникам, что все в порядке. Дело это было святое, так как ни у кого телефонов в 1967 году не было, люди стояли в очередях на подключение к линии 6-7 лет.
Зильберман добрался на попутных машинах в город из-под Бейт-Шемеша довольно быстро. Иерусалим был тогда совсем небольшим, очень уютным — без тех районов, которые были созданы уже после 67-го. В Иерусалиме была улица Яффо, кнессет, вокзал, кинотеатр «Эдисон» — и в принципе все. Все остальное присоединилось к городу позже — Гило, Рамот, Гиват Царфатит, Рамот, Мизрах Талпиот, Рамат-Эшкол, Старый город, Храмовая гора, все это — позже.
Зильберман жил в районе Абу Тор. Первой семьей, в которую Зильберман зашел в столичном районе Кирьят-Моше у самого въезда в город, была семья его старшины, религиозного, уже немолодого человека. Был пятничный вечер. Зильбермана очень хорошо встретили, усадили за стол, но есть он не стал, времени у него не было. Когда хозяйка узнала, что у него есть еще несколько адресов в Иерусалиме, где он должен передать приветы от солдат, то она сказала, чтобы он подождал. Она зашли с ним к соседу, ортодоксальному еврею, который ел свой пятничный ужин в окружении семьи. Узнав, в чем дело, этот человек сказал Зильберману: «Дай мне три минуты», встал из-за стола, пошел вымыл руки, взял ключи с буфета, и они вышли во двор. Человек этот, повторяю, ортодоксальный еврей, вероятно, состоятельный человек, потому что у него была машина. Человек завел машину, и они поехали по адресам солдат. Для спасения души, как известно, можно нарушить субботние запреты на труд. Человек этот решил, что привет с фронта равен спасению души. Уже совсем поздно ночью, когда он привез Зильбермана в его дом на другом конце города, они простились. Человек оставил двигатель автомобиля невыключенным, все добрые дела по спасению душ были выполнены и работать больше было нельзя (то есть выключать мотор нельзя), и он пошел пешком домой через свой небольшой город — столицу еврейской страны.
27 февраля 1968 года неожиданно для всех умер Леви Эшкол. На посту главы правительства его сменила Голда Меир. Бегин остался в правительстве на прежних условиях — министр без портфеля.
Выборы в кнессет седьмого созыва состоялись в январе 1969 года. Партия труда получила от избирателей 56 мандатов, ГАХАЛ — 26. Бегин и Йосеф Сапир остались министрами без портфеля во вновь сформированном правительстве. К ним добавились еще два представителя блока ГАХАЛ — Хаим Ландау стал министром без портфеля и генерал Эзер Вейцман, бывший начальник оперативного отдела генштаба и командующий ВВС, стал министром транспорта.
3 августа 1969 года ГАХАЛ вышел из правительства Национального единства после разногласий с другими членами правящей коалиции, связанными с программой американского государственного секретаря Уильяма Роджерса. Программа эта обещала «перемирие» взамен контролируемых Израилем территорий.
Бегин назвал американскую программу «вторым Мюнхеном» и заявил, что уйдет со всех постов в том случае, если программа Роджерса будет принята.
На общем собрании центров двух партий — Либеральной и Херута, состоявшемся в тель-авивском здании Мифаль а-Паис, большинством в пять голосов (среди 242 участников голосования) было принято решение прекратить участие министров блока ГАХАЛ в правительстве Национального единства.
Отчетливо помню начало войны 1973 года. Это было в субботу, 6 октября, в середине дня. Было очень жарко. Вернувшись из синагоги часов в одиннадцать, я попытался заснуть — это мне не удалось. Мы приехали в мае из Ленинграда и жили в квартире моей сестры на улице Паран в Иерусалиме. Сестра приехала с семьей в Израиль за три года до нас. Квартира у нее была большая, по советским меркам, все были дружны, веселы, находились в известной эйфории приезда. Дочки моей сестры ухаживали за бабушкой и дедушкой, были предупредительны. Потом пришел отец, который всегда приходил из синагоги последним, договаривая Б-гу свое личное.
Отец походил по гостиной, огибая высокие стулья, посмотрел в окно, прямо в знойный день, затем подошел ко мне и сказал, что прямо из синагоги, где он молился, мобилизовали несколько молодых парней. «Они быстро вышли из зала, на ходу снимая молитвенные покрывала (талиты, или, как говорят в Восточной Европе, талесы — так именно произносил это слово мой отец), и уехали на джипе. Что-то происходит, Моте», — сказал он мне.
Прошло еще немного времени, которое в этот день всегда тянется медленнее обычного. Изредка проезжали машины на бульваре Эшкола за домом, и отец всякий раз удивленно смотрел на меня — действительно, машины, проезжающие в Судный день в стране, где религия не отделена от государства, справедливо казались нонсенсом.
Я посмотрел на стенные часы — они показывали без пяти минут два.
— Помнишь, когда мы приехали в мае, тоже была мобилизация и тоже ничего не произошло, — сказал я отцу.
На улице проехала еще одна машина, и отец опять выглянул в окно мимо платана, вольно выросшего перед фронтоном дома из квадрата, вырубленного в асфальте. Все остальные члены нашей большой семьи спали или пытались это делать — до конца поста оставалось еще часа четыре.
В два часа ровно прозвучала сирена тревоги. Из соседней квартиры мы услышали часовые сигналы и густой, сильный мужской голос сказал:
— Голос Израиля из Иерусалима, сейчас 14 часов. Здравствуйте, у микрофона Хаим Тадмон. В этот час на сирийской и египетской границах страны воинские соединения противника атакуют позиции израильских войск. Наши подразделения ведут тяжелые оборонительные бои...
Я все понял из того, что говорил Тадмон, с которым был знаком по работе на радио. Это был красивый, средних лет, доброжелательный человек, с несколько расхлябанным торсом, всегда одетый с местной вольностью, присущей представителям богемы. Голос у него был невероятной силы и, как уважительно говорили знакомые профессионалы, «наполненности». О том, что означает это слово, я мог только догадываться. В этот Судный день Тадмон был дежурным диктором.
Иврит я понимал тогда еще недостаточно, но смысл новостей, передаваемых радиостанцией «Коль Исраэль» ежечасно, мною воспринимался почти полностью.
Мы вышли на улицу. По бульвару Эшкола торопливо шел, бежал мужской люд Иерусалима, многие были в военной форме. Вовсю мчались машины, одна из которых остановилась подле меня, и резкий голос коллеги Захарии сказал:
— Ну что смотришь, садись скорее, война началась, надо срочно ехать на радио.
У коллеги Захарии был зеленый «опель» тогда, и мы быстро доехали к Русской площади, где он припарковался, и мы побежали вниз по улице Элени а-Малка на радио.
Дежурный редактор, которого звали Володей, уже держал напечатанную сводку новостей в руках и, нервно улыбаясь широким лицом, нетерпеливо топтался у входа в студию:
— Давайте скорее, через четыре минуты выпуск.
Я взял у него из рук почти невесомую пачечку квадратных листков и зашел в четвертую радиостудию. Успел прочитать про себя до позывных первое сообщение, которое называлось «Война». Второе сообщение в сводке, как я помню, называлось «Мобилизация».
Я зачитал новости, и все это время Володя стоял за двойным стеклом студии, всем своим видом выражая оптимизм и солидарность с тем, что я читал, а он сам написал.
В тот день он несколько раз сказал: «Вся эта история с войной продлится от силы несколько дней, просто ты не знаешь особенностей и силы нашей армии». Я действительно знал немного, а он прожил в Иерусалиме уже 10 лет, приехав сюда из Польши с мамой, отчимом и сестрой. Он считал В.С. Высоцкого великим поэтом, обожал русскую и античную литературу, обладал замечательной библиотекой, отменной памятью, был добрым и отзывчивым человеком. Позже его призвали в армию и он был ранен, но, слава Б-гу, выкарабкался, выздоровел, не изменив своему, кажется, врожденному оптимизму и другим многочисленным человеческим достоинствам уроженца русской провинции.
Ситуация на фронтах складывалась для израильской армии очень сложная, во всяком случае, в начале этой кампании. В первые дни войны у руководства страны и армии были все основания для тревоги. Паники не ощущалось. Помню, как утром в воскресенье 7 октября отец пошел в большой магазин в ста метрах от дома и, вернувшись, с удивлением рассказывал, что очередей нет, магазин полупустой, товары граждане не хватают, спички и соль, как и все остальное, стоят на полках свободно в прежнем изобилии.
Изредка в Иерусалиме объявлялась воздушная тревога, но ни одного случая бомбежки или чего-либо подобного никто не заметил.
Помню облегчение и радость, испытанные мною и людьми вокруг меня, когда дней через 8-9 после начала военных действий Голда Меир сказала, выступая в кнессете, своим как бы простуженным, гулким голосом с американским неисправимым прононсом, что «части израильской армии действуют на Западном берегу Суэцкого канала, продвигаясь в северном направлении». Потом уже я узнал, что генерал Ариэль Шарон, который только в августе 1973 года вышел в отставку с поста командующего Южным военным округом, поняв, что у него нет шансов при правлении партии Труда стать начальником генштаба, посадил на танки, вопреки всем запретам командования, десантную армию резерва и вклинившись в стык между двумя египетскими армиями, прорвался, теряя своих солдат, по заранее приготовленным понтонным мостам через Суэцкий канал под шквальным огнем врага на другой берег и неостановимо попер, попер по шоссе в сторону Каира. Вот тогда-то в Египте и Сирии начали вслух говорить о прекращении огня... хотя, если судить по отдельным источникам, следует заметить, что египтяне, разрабатывая свои планы, первоначально и не думали пересекать границу более чем на 20-30 км от Суэца.
Помимо стратегических целей для египтян в этой войне была еще одна, не менее важная — они восстанавливали свое, так сказать, национальное достоинство, которое было подавлено предыдущими поражениями в столкновениях с Израилем.
Израильтяне же просто воевали, если слово «просто» применимо к этому занятию, защищали свою страну.
Помню корреспонденцию по израильскому ТВ, в которой рассказывалось, с каким боем берут самолеты на Тель-Авив израильтяне в Нью-Йорке, Париже, Лондоне. Большинство из этих заросших, по тогдашней моде, в брюках клеш молодых людей, в расстегнутых на груди рубашках знаменитого фасона апаш, заплативших сотни и тысячи долларов за авиабилет, прямо с трапа самолета, через мобилизационный пункт в Лоде, отправлялись на фронт. Точно так же вернулся в Израиль и сын Бегина Беньямин, который завершал обучение в Штатах. Бени, который не был похож на израильских шумных модников ни одеждой, ни поведением, повторил их стандартную дорогу на войну — сразу же по прилете он вернулся в свою часть. Бегин, обожавший сына, очень переживал за его судьбу, следил за сводками с фронтов. Он не был исключением, все граждане Израиля переживали тогда за своих детей.
Отмечу, что Бегин и в этот раз продемонстрировал ответственность за судьбу Израиля и вел себя, несмотря на очевидные для всех просчеты руководства страны, безукоризненно. «Мы воздерживались тогда, в тот период, от критики», — говорил он позже. Больше того, Бегин на этот раз молчаливо согласился на предложение коллег о создании правительства Национального единства во главе с Голдой Меир, но та отвергла это предложение как «несерьезное».
В конце октября 1973 года скончался в кибуце Сде-Бокер Давид Бен-Гурион, первый глава правительства Израиля, основоположник, страстный, сильный человек, который не ходил в кино, считая это занятие пустой тратой времени, часто обижался на своих соратников, которые не всегда поступали согласно его желаниям. Больше всего он любил есть взбитый кефир с малиновым повидлом, который ежедневно готовила ему жена Поля.
30 октября 1973 года я вышел около половины седьмого утра из полутораэтажного дома, находившегося на улице под территорией Национального музея, отстроенного на холме. Вышел и пошел по мокрому тяжелому песку дорожки между кактусами и кустами шиповника. Перед уходом я узнал, что сегодня в Иерусалиме состоятся похороны Бен-Гуриона.
Было пустынно, холодно. Синеватый туман висел большими ватными облаками над футбольным грунтовым полем, которое было размечено вне университетской ограды неровными, размытыми линиями из насыпанного крошеного мела.
Поднявшись по дороге от университета, я увидел два огромных танка напротив правительственных зданий. Возле одного из танков, накрытый молельным покрывалом (талесом) с головой, стоял солдат в черных ботинках, и энергично кланяясь и распрямляясь, молился Б-гу. Другой солдат, сидя на башне танка, чистил тяжелый некрасивый автомат, лишенный оружейного обаяния, типа «ромат» бельгийского производства. Национальный флаг на столбе у поворота в университетский кампус был приспущен — умер Бен-Гурион. Уже действовало перемирие между враждовавшими сторонами. Я заторопился к автобусу у Дворца Наций, который за десять минут довез меня по мокрой улице Яффо до площади Сиона. Оттуда я поднялся до Русской площади и по той же улице Элени а-Малка со сплошной стеной по правую руку спустился к радио, где тогда работал.
Война Судного дня закончилась безоговорочной победой Израиля, который заплатил за нее огромную цену — около 10 тысяч раненых, более 2500 убитых солдат.
На вопросы, которые возникли у очень многих солдат, вернувшихся с той войны, и политиков, у правительства Голды Меир, у министра обороны Моше Даяна ответов не было.
Известно, что несколько серьезных и ответственных источников предупреждали Израиль о возможном начале войны в октябре 1973 года. Но военная разведка во главе с генералом Заира и министр обороны Израиля создали концепцию, согласно которой война в данный момент начаться не могла. А раз не могла, значит, и не начнется.
Вот какие вопросы буквально горели на устах у всех тогда, в послеоктябрьские дни 1973 года:
Почему все приготовления вражеских армий воспринимались как очередные ежегодные маневры?
Почему все предупреждения о готовящейся войне, приходившие как от агентов, так и от надежных политических источников, категорически отвергались правительством и генштабом?
Почему не была проведена заблаговременно всеобщая мобилизация?
Была создана государственная комиссия по расследованию результатов войны Судного дня во главе с Шимоном Агранатом. Результаты работы комиссии были опубликованы через несколько месяцев, но большая часть ее выводов не была разрешена к опубликованию.
Тем не менее у очень многих людей в израильском обществе сложилось впечатление, что власть пытается скрыть от народа как истинных виновников происшедшего, так и причины, приведшие к столь тяжелым результатам. Начальник генерального штаба израильской армии не мог один нести столь тяжкий груз ответственности — после опубликования выводов комиссии Аграната 51-летний генерал-лейтенант Давид Элиазар скоропостижно скончался у себя дома от разрыва сердца. Командующий Южным округом генерал Шмуэль Гонен (Городиш) уехал работать за границу.
Выборы, однако, не принесли желанной победы для Бегина и Ликуда (новое политическое образование, созданное при активном участии Ариэля Шарона 12 сентября 1973 года). Несмотря на весь гнев народа за все просчеты на свое (подчеркнем это слово) правительство, правящая партия получила 51 мандат на выборах в кнессет восьмого созыва (в седьмом кнессете у Маараха было 59 депутатов), Ликуд усилился до 39 мандатов (прежде у этой партии был 31 депутат). Социалистическая партия Израиля осталась у власти еще на одну каденцию, хотя силы оппозиции никогда не были так сильны в этой стране. Но все-таки пока еще оппозиции.
И все же движение протеста, почти стихийное, было в стране очень сильно. У здания главы правительства посменно дежурили офицеры запаса различных родов войск — люди требовали отставки ответственных за просчеты в войне Судного дня.
Голда Меир вынуждена была уйти с поста главы правительства, не сумев сформировать кабинета. Ее сменил начальник генштаба во время Шестидневной войны, посол Израиля в США, 52-летний Ицхак Рабин. На нем не было груза просчетов и ошибок последней войны, он не чувствовал никакой вины за происшедшее и пытался всячески (на первых порах небезуспешно) отстраниться от своих предшественников на постах высшей власти.
Рабин находился у власти три года. Почти незаметно в стране подорожал доллар, бюджет претерпел изменения, репатриация из СССР сократилась, хотя знаменитая поправка Джексона обещала известную свободу еврейского отъезда из страны мира и социализма, равенства и братства. В Израиле набирал силу в определенных слоях общества дух личного обогащения всеми силами и любой ценой. Несколько громких уголовных дел высших чиновников и известных в стране бизнесменов (министр строительства Авраам Офер, финансовый гений Михаэль Цур, кандидат на пост директора Банка Израиля Ашер Ядлин, директор банка «Ха-Поалим» Яков Левинсон), которые прошли примерно в одно и то же время, основательно поколебали и без того расшатанный авторитет властных структур.
За весь этот период вспоминаются два события, которые по-настоящему обрадовали население и подняли настроение у народа Израиля. Первое событие — это блистательная операция специального армейского подразделения, находящегося в ведении израильского генштаба, по освобождению захваченных террористами заложников в угандийском аэропорту Энтеббе. При проведении этой операции погиб командир этой части Йонатан Натаньяху, старший брат будущего главы правительства Беньямина Натаньяху.
Второе событие — выигрыш тель-авивским баскетбольным клубом «Маккаби» Кубка европейских чемпионов, что многими людьми, весьма далекими от спорта и баскетбола, приравнивалось по своему значению ни больше ни меньше как победе в Шестидневной войне. По пути к финальной игре израильтяне обыграли в бельгийском городе Виртон знаменитый советский клуб ЦСКА. Игра состоялась в Бельгии, так как советские спортсмены отказались приехать в Израиль по причине отсутствия дипломатических отношений между двумя странами. Проиграли армейцы неожиданно для себя — их офицерские лица выражали удивление вместе с огорчением после завершения встречи.
Так или иначе, тренер команды Ральф Клайн, игроки Мики Беркович, Таль Броди, Моти Аруэсти и другие стали в один день национальными героями Израиля. Встреча команды в аэропорту Бен-Гуриона после возвращения на родину стала многотысячной демонстрацией радости и безграничного счастья.
Интересно, что в день финального баскетбольного матча на Кубок Европы Рабин подал в отставку (сообщение об этом транслировалось по ТВ в перерыве игры), после того как на счету его жены Леи были обнаружены в США деньги, полученные им за прочтение лекций, что было запрещено израильским законом (законом тогда запрещалось израильским гражданам просто иметь счета в иностранных банках). Журналист газеты «Гаарец» Дан Маргалит получил информацию о существовании счета на имя Леи Рабин в вашингтонском банке. Он пришел в этот банк и попросил кассиршу положить на имя госпожи Рабин деньги (20 долларов), которые и поступили на счет. Информация о существовании банковского счета в Вашингтоне попала в печать, и игнорировать ее было невозможно.
Советник по делам печати при премьер-министре Ицхаке Рабине Дан Патир говорит:
— Все денежные дела Ицхака Рабина вела его жена Лея. Когда он хотел купить сигареты, то говорил своему шоферу: «Йехезкель, сходи купи сигарет». В конце месяца он спрашивал у него: «Йехезкель, сколько я тебе должен?» — брал у жены деньги и расплачивался с ним.
Так или иначе, закон был нарушен, и Рабин, человек безупречно честный, вынужден был уйти. Правительство переходного периода во главе с Пересом вело дела страны до 17 мая.
Жизнь в Израиле никак нельзя было назвать скучной. Она, эта жизнь, была сложной, насыщенной событиями, трудно осознаваемой рациональным разумом, но никак не скучной.
Выборы состоялись через месяц после отставки Ицхака Рабина — 17 мая 1977 года. Новое движение под названием «Демократические перемены» резво вышло на арену политической жизни в Израиле, набрав силу, несмотря на известную наивность и неопытность его ведущих лидеров. Успех ДАШ объяснялся только одним, но чрезвычайно важным фактором — все участники движения не были замешаны в скандалах и промахах прошлого. Их прошлое, как и настоящее, было чисто от ошибок и обмана.
Таким же в глазах избирателей (большого числа их) представлялся и Менахем Бегин — вечный оппозиционер, гневный обвинитель власти, скромнейший в быту человек, живший с семьей в двух с половиной комнатной квартире, приобретенной под так называемые ключевые. (Около 30 лет он прожил в этой квартире на улице Розенбаум, 1, в Тель-Авиве.)
Важнейшим фактором, повлиявшим на покупку этой квартиры, было то, что из нее было три выхода...
Известно, что строительные подрядчики, близкие к движению Херут, буквально умоляли позволить им построить для него если не дворец, то хотя бы отдельный дом. Бегин был непреклонен в своем категорическом «нет». Ему это было не нужно. Жена его Ализа ездила на автобусе, а он позволял себе иногда сходить в кино для развлечения и отдыха. Ализа Бегин иногда говорила, что «из этой квартиры Менахем Бегин уйдет только в канцелярию главы правительства».
Он не нуждался в деньгах, плохо разбирался в ценах. Ему это было не нужно. У него были его принципы, его друзья, преданные ему до последнего, как и он им. Друзья и соратники по движению знали, что если Бегину предоставят возможность выбора — власть (а он очень желал власти; 29 лет находясь в оппозиции, Бегин страстно желал власти) или принципы и друзья, то этот невысокий худой человек в сильных очках без колебаний выберет принципы и друзей.
Незадолго до выборов Бегин перенес тяжелый инфаркт, который сопровождался воспалением легких и госпитализацией в больнице «Ихилов». И все равно он желал власти, как желают достичь чего-то невероятного и невозможного всю жизнь...
В 23 часа 17 мая 1977 года первый, и единственный в то время, канал израильского ТВ передал могучим, несколько удивленным голосом своего лучшего диктора Хаима Явина: «Согласно контрольным избирательным урнам, установленным израильским ТВ, проясняется следующая картина — убедительная победа Ликуда и полный разгром правящей партии. Подчеркиваю, что на данный момент речь идет не об официальных данных, полученных от избиркома. Согласно данным ТВ, Менахем Бегин будет главой следующего израильского правительства».
— Представьтесь, пожалуйста.
— Родился в Хайфе. Когда мне было два года, мои родители переехали в Тель-Авив. Журналистом работаю с 1956 года. Формального образования у меня нет, многие мои книги изучаются на университетских курсах журналистики, истории и других. Много лет я работал политическим обозревателем, освещал деятельность партий. Начал я свою работу в еженедельнике, который назывался «Римон» («Гранат»). После этого я перешел в газету партии Херут, где проработал до 1965 года, до ее закрытия.
— Вас можно назвать ревизионистом?
— Нет, мой отец был основателем движения, которое называлось «Поалей Агудат Исраэль» — партия ортодоксального еврейства, то есть я вырос в ортодоксальном доме.
Но мы жили в Южном Тель-Авиве, где не то что было сильно влияние ревизионизма, а просто был родной дом ЭЦЕЛ и ЛЕХИ и, естественно, еще будучи ребенком, я впитывал в себя эту атмосферу.
— Вы могли бы определить в таком случае свои политические взгляды, господин Накдимон?
— Я бы определил свои взгляды как близкие к взглядам национального лагеря. Но не это главное. Не это, не мои личные взгляды определили мое отношение к Бен-Гуриону, с которым у меня были прекрасные отношения. Являясь журналистом, я не мог конкретно быть политически замешан в ситуации. Я был обязан освещать политику в Израиле. Скажем, даже работая в газете Херута, у меня было больше информации о том, что происходит в МАПАЕ, чем в самом Херуте.
— Когда вы встретились с Бегиным?
— Конечно, я о нем много слышал, еще когда он был в подполье. Я пошел специально в Народный дом на улице Бен-Иегуда в Тель-Авиве, чтобы услышать его речь сразу же после выхода из подполья. Это было его первое официальное выступление перед публикой после многих лет молчания. Мне было 12 лет, я прекрасно помню его лицо тогда, его одежду, его потрясающую манеру выступления. Это был огромный зал под открытым небом, все было битком забито людьми, как говорится, яблоку некуда было упасть. Очень многие пришли его послушать из чистого любопытства.
Это была потрясающая речь, которая на протяжении полутора часов держала весь зал в неотрывном напряжении. С тех пор он, Бегин, представляется мне одним из лучших ораторов, которые когда-либо рождались в еврейском народе. Он и Моше Снэ были на порядок лучше других в качестве ораторов.
— Они были большими друзьями, не так ли?
— Не знаю, были ли они такими большими друзьями, как вы говорите, потому что их столкновения на политической почве начались еще в Польше. Две их встречи в подполье были очень тяжелыми и сопровождались настоящими угрозами в адрес друг друга.
Эти встречи состоялись на улице Шенкин, 54, и хозяйка этого дома еще жива. Ее зовут госпожа Вакс. Ее муж был старым ревизионистом еще в Польше. Она до сегодняшнего дня хранит стаканы, из которых Снэ и Бегин пили чай на этих встречах.
— Когда вы встретили Бегина уже в качестве журналиста, господин Накдимон?
— Тогда, когда пришел работать в газету партии Херут. Газета этой партии была как бы школой для начинающих журналистов. Такие известные ныне имена в израильской журналистике, как Йоэль Маркус, Дан Маргалит, Йегудит Винтер, Зеэв Галили, Эйтан Хабер и многие другие, прошли школу этой газеты и, как видите, сегодня они лучшие. Я работал там 8 лет, а после этого перешел в газету «Едиот Ахронот» на ту же должность — освещать работу израильских партий.
— Каким вы увидели Бегина? Он изменился за прошедшие годы?
— Прежде всего он стал старше. Следует различать три периода в политической жизни Бегина. Первый период — это его выход из подполья. Второй период — период разочарований от результатов первых выборов в кнессет. Он никак не мог поверить в то, что народ не идет за ним, с ним. Бегин надеялся хотя бы на вторую по силе партию в парламенте, а тут он стал третьим, третьим... Вспомним, что после результатов выборов в кнессет второго созыва Бегин ведь хотел уйти из-за провала.
Только история с немецкими репарациями вернула его в политику. У него, вероятно, было чувство, что он не получает достаточной поддержки, он, наверное, не любил заниматься оппозиционными делами. Помимо этого у Бегина были большие проблемы в партии. Оппозиция Гилеля Кука, Шмуэля Мерлина, Эри Жаботинского, а также группировки под названием «Ламерхав», во главе которой стоял среди других Шмуэль Тамир. Мне казалось, что на каком-то этапе ему надоело заниматься всем этим.
Я познакомился с Бегиным во время работы в газете Херута, и на меня произвели большое впечатление его прямота в отношениях, его вера в то, что в один из дней его последовательная политическая линия приведет его к власти. Бегин верил в это.
Но до того, как это случилось, у него в партии сложилась сильная оппозиция. Помимо этого он вел тяжелейшие войны с Бен-Гурионом, который не относился к нему никак, отбрасывал его в сторону. И это несмотря на то, что все эти годы у Бегина были очень дружеские отношения с Полей Бен-Гурион, которая ценила и уважала его.
— Но все-таки в 1969 году Бен-Гурион написал известное письмо Бегину...
— Я опубликовал это письмо от 6 февраля 1969 года полностью в своей книге «Альталена».1 Ответ Бегина на это письмо совсем не был доброжелательным и мягким.
— Как вы освещали работу Бегина и его партии в газете? Вы были ведь достаточно близки к Херуту.
— Политический корреспондент освещает работу всех партий, а не одной партии. Я старался быть объективным, тем не менее я давал Бегину место для выступления на страницах «Едиот Ахронот», чего не делали другие журналисты в то время. Повторяю, мы были уже знакомы по месту моей прежней работы в газете Херута. Во время работы в партийной газете я сопровождал Бегина во всех его предвыборных кампаниях.
— Вы не были удивлены результатами выборов 1977 года, так же как и последующим предложением Бегина о сотрудничестве?
— Результаты тех выборов были достаточно неожиданны. Бегин предложил мне после своей победы стать помощником главы правительства по связям с прессой. Я, со своей стороны, достиг некоего пика в своей карьере в те дни. Я уже ушел с поста журналиста, освещающего работу партий, и еще до выборов сообщил своим работодателям в «Едиот Ахронот», что намереваюсь уйти и заняться журналистскими расследованиями. Больше заниматься ежедневной репортерской работой я не желал. Бегин встретился со мной и спросил, не хочу ли я с ним работать. Для меня было почти очевидно, что он сделает мне это предложение. В свою очередь, я думал, что после 20 лет работы в области партийной журналистики мне стоит ознакомиться и с оборотной стороной медали. Я согласился с предложением Бегина, взял отпуск в «Едиот Ахронот» и подписал годовой контракт с канцелярией главы правительства, который потом продлил еще на год.
В марте 1979 года я оставил этот пост, потому что почувствовал, что я все же больше журналист, чем правительственный чиновник. У меня была очень престижная государственная должность, но после почти двух лет пребывания на этом посту я почувствовал, что потерял к ней интерес.
— Вы ожидали, что Бегин предпримет столь серьезные шаги на переговорах с Египтом?
— Это ожидалось. Я всегда ждал от него совсем других поступков, чем это подсказывали стереотипы человеческого сознания. То есть стереотип говорил, что вот есть Бегин, который обязательно приведет страну к войне. Мне же было очевидно, что он добьется мира. Как и когда, этого я не знал, но что добьется мира — в этом был почти уверен. Такое у меня всегда было предчувствие, потому что стереотип в отношении Бегина был неверный.
По моему мнению, он просто опоздал с приходом к власти на 10 лет. Он был уже слишком больным, в известном смысле усталым немолодым человеком, с тяжелейшим грузом прошедшей жизни. Ближайшие его друзья, игравшие столь важную роль в его жизни, такие, как Арье Бен-Элиэзер, Йоханан Бадер, уже умерли. Он был одинок, вынужден был «кроить» свое правительство из «лоскутов», и это не всегда срабатывало, как мы теперь понимаем.
Но Моше Даяна он пригласил бы в свое правительство в любом случае.
— Можно ли сказать, что Бегин относился к Даяну чуть ли не с поклонением?
— История с Даяном начинается в 1944 году, когда он пришел к Бегину, чтобы выразить свою солидарность с ним. Вообще надо сказать, что у этой группы людей2 было иное видение мира. Все они бесспорно были левыми по политическим убеждениям, но всегда хотели договориться с людьми ЭЦЕЛ и ЛЕХИ. Таким был Зорик Даян (отец Узи Даяна) и таким был Моше Даян.
Во время первой встречи они (Бегин и Даян) очень хорошо переговорили, что, впрочем, не помешало Даяну участвовать в акциях «Сезона». Естественно также, что он передал в мельчайших подробностях содержание той беседы своему начальству. И не только это. Даян принимал участие в поисках Бегина для выдачи его властям — он был, между прочим, главой всей системы поиска и выдачи людей правого подполья.
Но отношения его с Бегиным и Бегина с ним были все-таки особые. Я не уверен, что Бегин точно знал, чем занимался Даян в период «Сезона», но даже если бы и знал, то и тогда бы это не повлияло на его отношение к этому человеку. И все это потому, что они, по-моему, одинаково понимали мир и относились к нему.
Бегин был тем самым человеком, который настаивал на включении людей РАФИ в будущий кабинет и на назначении Даяна министром обороны в правительстве Национального единства 1967 года. Бегин настоял тогда на своем, хотя Исраэль Галили и Голда Меир называли представителей РАФИ (и, естественно, Даяна в их числе) неофашистами, ни больше и ни меньше.
Так что, по моему мнению, Бегин в любом случае взял бы Даяна в свое правительство. Он часто повторял, что желает «иметь в кабинете человека, которому бы все великие мира сего при встрече отдавали бы честь и стояли бы перед ним по стойке «смирно».
Помимо всего прочего, у них почти совпадали политические взгляды и Даян часто повторял, что Бегин ему ближе, чем Меир Яари.
— Даян был предан Бегину, по-вашему?
— У Даяна было такое качество, как преданность любому правительству, в составе которого он находился в этот момент. По-моему, он очень хотел успеха именно Бегина. Он был также человеком, с которым Бегин советовался по самым важным государственным вопросам.
— Бегин успешно справился с должностью в свою первую премьерскую каденцию?
— Да, до той поры, пока не начались проблемы с министрами, от которых, в частности, уходила информация в средства массовой информации. В первые месяцы после выборов к Бегину относились как к очень сильному человеку. Постепенно он ослаб физически, слишком надеялся на порядочность своих министров, а они не всегда, мягко говоря, выполняли свои обязанности так, как этого требовали обстоятельства. К тому же Бегин полностью отдался вопросу отношений Израиля с Египтом... Но в любом случае его очень уважали и ценили на всех уровнях власти.
— Результаты переговоров в Кемп-Дэвиде вас удивили, господин Накдимон?
— В известном смысле да, удивили. Я думаю, что очень многих удивили темы автономии и палестинского самоопределения, обсуждавшиеся на переговорах. Но, по общему мнению, Бегин верил, что за счет заключения мира с Садатом и передачи ему Синая он «отобьется» от таких проблемных вопросов, как передача Иудеи и Самарии и создание палестинского государства. В этом была своя правота, так как тогда никто из арабских лидеров не хотел создания палестинского государства.
— Как Бегин воспринял ваше желание оставить пост?
— Он воспринял это плохо. Он сказал мне, что это как получить кирпичом по голове — услышать такую новость. Бегин не ожидал этого поступка от меня. Сначала я сказал об уходе Йихиелю (Кадишаю), я хотел, чтобы он сообщил Бегину, но Кадишай этого не сделал. Я сказал ему об этом сам. После этого на ужине в гостинице «Царь Давид» в честь какого-то гостя Бегин спросил Кадишая, почему он не сказал ему о том, что Шломо намеревается уйти.
— Вы остались с ним в хороших отношениях после вашего ухода?
— Конечно. Я вернулся в газету и сопровождал его, уже в качестве журналиста, в Лос-Анджелес, где ему сообщили о смерти в Иерусалиме жены Ализы. Это был один из самых тяжелых дней...
Когда Садат скончался от ран, нанесенных ему убийцами, Бегин рассказал мне подробно об отношениях с ним. До этого покушения Бегину удалось несколько раз предупредить и таким образом спасти египетского президента, после того как израильская разведка получила достоверную информацию о готовящемся на Садата покушении. Тогда Бегин предупредил его. Между ними сложились очень инересные, особые отношения, которые начались, как говорят, с левой ноги, тяжело, недоверчиво и постепенно перешли в доверительные и дружеские.
— Давайте поговорим о бомбардировке иракского ядерного реактора. Это не было сделано из предвыборных соображений?
— Я могу сказать вам однозначно, что Бегин не принял решения о бомбардировке ядерного реактора из каких-то посторонних соображений, в частности, из-за выборов. В данном случае его занимала лишь одна забота — о безопасности государства и народа.
Факт, что решение о бомбардировке заняло все четыре(!) года, это один из самых длительных процессов принятия решений в кабинете Бегина, который со своим приходом упростил и упорядочил работу правительства.
Бомбардировка была назначена на критический с точки зрения работы реактора день — позже осуществить бомбардировку без заражения окружающей его территории было уже невозможно, а Бегин этого категорически не хотел.
Помимо этого он говорил, что если не разбомбить реактор сейчас и проиграть выборы, то тогда премьером станет Перес, который никогда не разрешит проведение этой операции. Перес был против бомбардировки реактора, как известно.
Бегин сообщил о принятии правительством принципиального решения провести бомбардировку иракского ядерного реактора в декабре 1980 года. Перес тогда не отреагировал на это. Но кто-то из министров сообщил Пересу о точной дате бомбардировки — 1 мая 1981 года. Бегин отменил ту операцию, хотя летчики уже сидели в кабинах самолетов.
Интересно, что тогдашние руководители МОСАДа и АМАНа (военная разведка) были против проведения бомбардировки, а их заместители были за эту операцию. Противники бомбардировки считали, что она вызовет настоящий катаклизм в районе — разрыв отношений с Египтом, всеобщую войну на Ближнем Востоке, военный конфликт с СССР.
— Бегин с почтением относился к академическим званиям, к генеральским погонам?
— Могу сказать, что у него было особое отношение к нескольким группам людей. Он почитал профессоров, генералов и миллионеров. То же самое, кстати, присутствует и у Переса...
Бегин никогда не был профессором, не служил в армии и, конечно же, не был богатым человеком. Этим-то, я думаю, и объясняется его особое отношение к этим людям, добившимся успеха в своих областях волей и способностями.
— Он любил официальные церемонии?
— Дело не в том, что он любил церемонии, а дело в том, что он относился к ним с трепетом и считал эти понятия важнейшими. Речь идет о флаге, гимне, о самом понятии государственности. В этом он был настоящим учеником Жаботинского. Когда он впервые выехал за границу в качестве премьер-министра страны, то в аэропорту склонил голову перед национальным флагом Израиля, что было для всех новостью, никто до него этого не делал.
— После его ухода из политической жизни вы бывали у него, господин Накдимон?
— Несколько раз я был у него, всегда с кем-то. Обычно я приходил к нему в дни рождения. Может быть, единожды я был у него один. Он написал предисловие к моей книге «Пылающий тамуз» за месяц до смерти.
— Вы не могли бы сказать несколько слов об отношении Бегина к Эйзеру Вейцману?
— Вначале эти отношения отличались взаимной приязнью, уважением, так как Эйзер всегда был близок по своим настроениям к национальному лагерю. Бегину было очень важно, что человек из семьи Вейцмана находится в лагере Жаботинского, потому-то ему было важно присоединение Эйзера к Херуту. Проблемы в их отношениях начались, когда Вейцман стал самостоятельным политиком.
— Не наивностью ли было со стороны Бегина думать так по отношению к Вейцману?
— Настоящий политический деятель, каковым был Бегин, не может быть наивным человеком. Это не было наивностью — это было логическое завершение многолетних сложнейших человеческих и политических отношений. Например, в этой же области лежит и решение о принятии Ицхака Шамира в Херут. Бегину было важно, чтобы все эти события произошли во время его руководства партией.
— Несколько слов, пожалуйста, о членстве Бегина в правительстве Национального единства в 1967 году. Это было верное решение?
— По-моему, этот шаг Бегина, в известном смысле, спас государство Израиль. Он был первым, кто подал эту идею (создание правительства Национального единства), настоял на включении в него таких партий, как МАФДАЛ и РАФИ. Последние были включены в правительство только после долгих и настойчивых требований Бегина.
Вы удивитесь, но он очень ценил Переса, и было время, когда Леви Эшкол заявлял Бегину в кнессете, что у него есть прекрасный ученик по имени Шимон Перес. Бегин тогда отвечал Эшколу, что «к сожалению он не мой ученик, а Бен-Гуриона».
— Давайте вернемся назад, вопрос относительно «Альталены». Есть мнение, что Бен-Гурион просто переиграл Бегина, так ли это?
— Михаэль бар-Зоар, биограф Бен-Гуриона, утверждает, что он использовал ситуацию для того, чтобы окончательно уничтожить ЭЦЕЛ (я, естественно, пользуюсь своими словами, но таков смысл этого утверждения).
В этом случае (я имею в виду «Альталену») не все окрашено в черный и белый цвета для обеих сторон. По правде говоря, Бегин не хотел, чтобы это судно пришло в Израиль. «Альталена» вышла из Франции без разрешения Бегина, Шмуэль Кац может рассказать о ситуации с судном перед выходом из порта более подробно. Я думаю, что Кац хотел поставить Бегина перед свершившимся фактом.
На судне было огромное количество оружия — Бегин хотел, чтобы ЭЦЕЛ влился в регулярную армию хорошо вооруженным. Возник спор, смысл которого заключался в том, чтобы оружие подполья было передано армии в организованном порядке, а остальные лидеры ЭЦЕЛ не желали этого делать. «С чего это вдруг?!» — говорили они.
Второй спорный момент был в передаче 20 процентов от всего оружия полку ЭЦЕЛ (который действовал в Иерусалиме самостоятельно) в столице. По-моему, здесь была некая сложность, я до сих пор считаю Исраэля Галили неоднозначной фигурой в этой истории.
И еще один момент — это подчинение ультиматуму правительства. Я думаю, что Бегин в ту ночь, когда получил ультиматум, должен был сдаться, и в принципе он намеревался встретиться с генералом Даном Эвеном. Но Яков Меридор боялся, что его застрелят, и просто не дал Бегину пойти на эту встречу. Элиягу Ланкин тоже противился тому, чтобы Бегин ушел с «Альталены» на встречу, так как тоже боялся, что его там убьют.
— В этих опасениях была своя правда, не так ли, господин Накдимон?
— Если вы прочтете слова, написанные Ицхаком Рабином, а он, бесспорно, является очень честным и прямым человеком, то вы поймете, что он бросал в евреев боевые гранаты. Рабину можно верить безоговорочно. В своей книге Рабин написал: «Когда узнали, что на борту «Альталены» находится Бегин, то обстрел судна резко усилился». Что можно к этому добавить?
— Как бы вы могли охарактеризовать период вашей совместной с Бегиным работы?
— Я думаю, что это был один из лучших и интереснейших периодов моей жизни. После того как я 20 лет освещал его деятельность в качестве журналиста, я смог ознакомиться и с другой стороной медали. Думаю, что Бегин был особым человеком, стремившимся к определенным целям в жизни, у меня это не вызывает сомнений. Он потряс своих соратников совершенно новыми направлениями своего мышления, никто не верил, что Бегин сможет думать и поступать так, как он это сделал. В этом смысле Бегин очень напомнил де Голля, хотя подчеркну, что для Бегина Синай никогда не был частью Эрец-Исраэль, как, кстати, и Голанские высоты.
Оглядываясь назад, можно только сожалеть, что он не пришел к власти на 10 лет раньше. Можно сожалеть также о том, что были люди в его окружении, мешавшие работе Бегина и думавшие слишком много о себе и своей карьере.
В 1 ночи 18 мая 1977 года Менахем Бегин, шестой премьер-министр государства Израиль, с небольшой трибуны в большом зале Дома Жаботинского медленно и уверенно позвал к себе жену Ализу и сказал:
— Спасибо тебе за все, за верность, за преданность, за то, что шла со мною все эти годы в пустыне и по земле, усеянной минами, спасибо.
После этого Бегин обнял жену и с прекрасной старинной польско-рыцарской галантностью и не стареющей от времени любовью поцеловал ей руку.
Так завершился день его большой победы.
После своей победы на выборах Бегин не переставал удивлять не только своих политических противников, но и соратников. Получив от президента Кацира право на формирование правительства, Бегин отправился в дом раввина Цви-Йегуды Кука просить благословения...
Оставив три министерских поста для представителей движения ДАШ, которое присоединится лишь через четыре месяца к кабинету Бегина, он неожиданно для всех приглашает на пост министра иностранных дел Моше Даяна, избранного в кнессет от Партии труда.
Объяснения Бегина этому поступку: «Даяна лучше всех израильских политиков знают в мире. Он сможет найти общий язык с арабами...»
После присоединения ДАШ к правительственной коалиции парламентская база кабинета Бегина составляет 78 голосов — огромная для израильской политики цифра.
Взаимопонимание Даяна и Бегина возникло еще тогда, когда они вместе были полупосторонними людьми в правительстве Национального единства Леви Эшкола в 1967 году. А может быть, и раньше, в 1944 году, — на этот вопрос трудно ответить однозначно. Но главное, что это взаимопонимание было между ними, во всяком случае в первой половине каденции Бегина.
Бегин руководил своими министрами, по крайней мере, в начале своей каденции, достаточно жестко, хотя и очень корректно. «Ни разу за все время нашего знакомства не слышал Бегина не то что кричащего на кого бы то ни было, но просто повысившего голос», — сказал автору этих строк советник Бегина по делам печати Дан Патир, человек Партии труда, работавший еще в кабинете Ицхака Рабина.
Бегин сократил число присутствовавших на заседаниях кабинета референтов и помощников министров до минимума. Было запрещено курение во время совещаний, что после некоторого недоуменного ворчания завзятых курильщиков стало общепринятым фактом.
Строго соблюдался распорядок проходивших заседаний, перестали омрачать ход совещаний бессмысленные и малосодержательные споры между министрами. Разговоры велись только по делу.
Почти прекратилась утечка информации с заседаний кабинета.
Граждане Израиля наблюдали за этими изменениями не без изумления и с одобрительными улыбками — они такого еще не видели.
Стоит отметить, что при всей своей польской сдержанности, Бегин был общительным, доброжелательным и щедрым на дружбу человеком. Он был очень естстествен и даже непринужден в поведении. Он любил неторопливо поговорить, доброжелательно разглядывая своего собеседника, за стаканом чая о жизни, о себе, о том о сем. Многие хотели приблизиться к нему, но в таком возрасте, с таким воспитанием с новыми людьми сходятся тяжело.
По большому счету, Бегин был все же одинок в это время, потому что, скажем, неформальную беседу не на тему дня ему было провести почти не с кем — Бен-Элиэзер, Бадер и другие уже умерли. Лишь верный помошник Йихиель Кадишай, Хаим Ландау и Яков Меридор находились возле него постоянно.
Первый международный визит Бегина в качестве главы правительства прошел в середине июля 1977 года в Вашингтон. После своего возвращения из США Бегин посетил Румынию. Приглашение от Николае Чаушеску, руководителя этой коммунистической страны, было тем более важно, что газеты советского блока, не переставая, называли Бегина «заклятым врагом социализма» и «фашистом». Напомним, что Румыния была единственной коммунистической страной, которая сохраняла дипломатические отношения с Израилем после Шестидневной войны и даже торговала с этим государством.
После официальных приемов и трогательной встречи с евреями Бухареста в синагоге Бегин провел с Чаушеску 5-часовую беседу, которая состоялась в загородной резиденции румынского правителя. Во время этой беседы Бегин выразил готовность встретиться с президентом Египта Садатом «лицом к лицу, в любое удобное для него время и в любом месте, которое он выберет».
Через некотроое время после Бегина (через 6 недель) в Бухарест прибыл с визитом Садат. Когда Чаушеску рассказал гостю о предложении израильтянина, то Садат спросил его: «Что это за человек, этот Бегин? Можно ли верить, что он несет ответственность за свои слова?»
Чаушеску в ответ кивнул, что «да, по-моему, ему можно доверять».
Подчеркнем, что до всех этих важнейших встреч министр иностранных дел Моше Даян (в середине сентября) тайно побывал в Марокко один (его сопровождал лишь телохранитель), где долго беседовал с Хасаном Тохами, заместителем египетского премьер-министра, человеком более чем странным, которого даже корректный Бегин называл «чудаком». А еще до этого в Марокко побывал начальник МОСАДа генерал Ицхак Хофи, которого все называли Хакой, и он тоже долго и подробно беседовал с тем же Хасаном Тохами.
Интересная подробность, которую вряд ли стоит обойти. История, рассказанная мне Даном Патиром, которому в свою очередь рассказал ее египетский президент Мубарак. В ночь на 17 мая, когда в 23 часа Хаим Явин своим неповторимым по наполнению и драматизму голосом объявил о «перевороте» в израильской политической жизни, заместитель Садата Хусни Мубарак получил сообщение от египетской военной разведки о том, что в Израиле пришел к власти новый человек — Менахем Бегин. Мубарак долго думал, как ему поступить. Садат уже спал, и будить его бывший военный летчик не очень хотел. С другой стороны, сообщение казалось ему очень важным, и после сомнений Мубарак «раису» все же позвонил.
— Раис, у меня плохие новости для... нас, — сказал Мубарак Садату.
— В чем дело? — спросил Садат.
— В Израиле пришел к власти сильный человек, представитель правых сил Менахем Бегин, — сказал Мубарак.
— Почему же эти новости плохие? Это очень хорошие новости, с ним можно иметь дело, с Бегиным, — засмеялся Садат, — это хорошая новость.
Так все это происходило в те дни.
Было несколько официальных и неофициальных контактов между Израилем и Египтом после этого. Наконец в начале ноября 1977 года Садат публично заявил: «Ради достижения мира я готов даже(!) поехать в Израиль и выступить перед тамошним кнессетом».
Бегин отреагировал на эти слова Садата немедленно. В свою очередь он сказал, что «официально приглашает египетского президента приехать с визитом в Иерусалим». Делегация американских конгрессменов, которым все это было сказано из Израиля, отправилась в Египет, где встретилась с Садатом. Тот ответил, что официального приглашения из Израиля не получал. Бегин выслал это приглашение через американского посла и выступил по-английски по «Коль Исраэль» с прямым обращением к египетскому народу:
— Граждане Египта! ...29 лет продолжается между нами трагический и ненужный конфликт. ...Четыре израильско-египетские войны пролили много крови... многие семьи осиротели... Нет никакой причины продолжать эту вражду. Мы протягиваем вам руку дружбы, и это не слабая рука. В случае войны мы в очередной раз сможем защитить себя. Так давайте же скажем друг другу — довольно войн. Хватит проливать кровь и угрожать друг другу. Давайте заключим мир, и не просто мир, а построим новые отношения дружбы и честного сотрудничества. Мы можем помочь друг другу.
...Ваш президент Садат сказал два дня назад, что ради спасения жизни хотя бы одного своего солдата он готов прибыть в Иерусалим, в кнессет... Я буду рад принять Анвара Садата со всем почетом и доброжелательством, которое и вы, и мы унаследовали от нашего общего праотца Авраама.
19 ноября 1977 года, в 20 часов вечера, самолет «Египет-01» приземлился в аэропорту Бен-Гурион. Я сидел в этот час в комнате отдыха израильской радиостанции «Коль Исраэль» в компании нескольких человек, одетых в джинсы, ковбойки и легкие свитера, и смотрел за прилетом Садата в Израиль. На черно-белом экране сквозь мелкую сетку помех мы увидели почетный офицерский караул, огромную толпу встречающих, построенных в ряды, армейский оркестр во главе со своим дирижером Ицхаком Грациани, исполняющий гимны Египта и Израиля.
Сидевший рядом со мной 32-летний человек, оттянувший 10 лет армейской службы в самое тяжелое время и мобилизовавшийся за пару месяцев до этого дня, полуприкрыв лицо ладонью, повторял: «Я не верю, это невозможно, этого не может быть». Потом этот человек сделал кое-какую государственную карьеру, ушел с радио и стал ярым приверженцем движения под названием «Мир сегодня». Пока же он повторял свои слова, прикрывая жесткое лицо уроженца Беньямины ладонью, Анвар Садат легко вышел из самолетной двери, оглядел встречающих, спустился вниз и обнялся с премьер-министром Израиля Менахемом Бегиным. Затем Садат обнял президента Израиля Эфраима Кацира.
«Я не верю в то, что вижу», — опять повторил мой сосед. Состояние легкого шока овладело присутствовавшими в комнате людьми, внимательно наблюдавшими за происходящим.
Садат пробыл в Израиле 44 часа. Выступил в кнессете. В переговорах о мире выявились пробелы и разногласия, разрешить которые оказалось сложно. В частности, проблема Синайского полуострова, Иудеи и Самарии казалась неразрешимой в тот момент, настолько далеки друг от друга были позиции сторон.
Любопытная подробность визита Садата в Иерусалим. На другой день после прилета в резиденцию египетского президента явился министр обороны Израиля Эйзер Вейцман и, отдав честь, сказал: «Ваше превосходительство, я, такой-то такой-то, генерал ВВС израильской армии, явился в ваше распоряжение». Президент Египта был удивлен этими словами. Они стали друзьями.
Перед отлетом домой Садат заявил:
— Мы пришли к одному важному взаимопониманию — война Судного дня была последней между нами.
Бегин за минуту до этого сказал в свойственной ему манере публичных выступлений, которая заставляла думать о вечности:
— В Иерусалиме мы поклялись дальше жить без войн. Это большая победа нравственности и морали.
После этого Бегин слетал в Вашингтон, куда привез идею палестинской автономии, придуманную и разработанную им совместно с Моше Даяном и Аароном Бараком — юридическим советником правительства.
25 декабря 1977 года Бегин во главе большой делегации, включавшей непомерное число журналистов, продолжавших петь большую, широкую и красивую песню предстоящему миру, вылетел в Исмаилию.
В Египте, правда, выяснилось, что иерусалимский праздник закончился и что переговоры ведет жесткий и бескомпромиссный партнер. Египтяне, в частности министр обороны Абед Эль-Рани Гамаси, с которым подружился Эйзер Вейцман (помимо Гамаси он стал большим другом и Анвара Садата), категорически возражали против присутствия каких-либо израильтян или израильских поселений в Синае. Помимо этого программа автономии Бегина также не удовлетворяла их.
Двухдневные переговоры в Исмаилии завершились без заключения договора.
Единственное, что было достигнуто в этом городе при посредничестве американцев, — это создание двух совместных комиссий — государственной и военной, которые должны были заседать в Каире и Иерусалиме.
Государственные комиссии, прозаседав два дня в Иерусалиме, прекратили переговоры после того, как Садат отозвал своих людей обратно в Каир. В египетской столице заседали военные комиссии. Египтяне отказывались даже обсуждать свои возможные уступки в районе Синая. Постепенно, не так резко, как у их коллег из государственных комиссий, но и переговоры у военных сошли на нет без достижения каких бы то ни было успехов.
Телефонная связь между Каиром и Иерусалимом была прекращена. Израильские журналисты, пребывавшие в Каире в состоянии необъяснимой эйфории большого праздника, вынуждены были собраться и в один день вернуться домой — им, плохо понимающим язык намеков, сказали прямо, с неотступной настойчивостью, что пора и честь знать, домой, господа, домой, хватит...
Как это часто бывает, эйфория надежд сменилась разочарованием и пессимизмом. Движение ДАШ, основной партнер по коалиции, пережило серьезный кризис в связи с вопросом о том, остаться в правительстве или оставить его. Бегин, больной и хмурый, резко терял в популярности по результатам опросов общественного мнения, которые проводились еженедельно.
Именно в те дни появилось в Израиле, как бы из ниоткуда, внеполитическое движение «Мир сегодня» («Шалом ахшав»), основной тезис которого тогда был «Лучше мир, чем неделимая Эрец-Исраэль». Среди прочего создание этой организации ознаменовало собой появление новых и достаточно активных сил в израильском обществе. Не будем давать оценки этому движению, но оно, бесспорно, повлияло на ход последующих событий в израильской жизни. В одной из первых демонстраций этой организации в Тель-Авиве участвовало 100 тысяч человек, что, если учесть неполитический характер этой организации, является цифрой в израильских масштабах более чем впечатляющей.
Министр обороны Эйзер Вейцман, подружившийся с египетскими политиками и летавший в Каир поговорить с Садатом «за жизнь», сказал Бегину, что, несмотря на неуступчивость и суровость во всех вопросах переговоров с Израилем, у него есть настоящий интерес и стремление добиться мира. То же самое впечатление высказал Бегину и министр иностранных дел Моше Даян после своей, отметим, безрезультатной встречи с египетским коллегой Ибрагимом Камелем в июле 1978 года.
Министр иностранных дел США Сайрус Вэнс верил, что в будущем можно добиться мирного договора между сторонами. Он смог убедить президента Джимми Картера, который резко потерял в популярности в стране, что стоит созвать совещание в верхах под своим покровительством двух ближневосточных лидеров. «Можно собраться в Кемп-Дэвиде и без ограничения времени приступить к всеобъемлющим и всесторонним мирным переговорам по Ближнему Востоку», — заявил американский президент. Картера вряд ли можно было назвать другом Израиля, если только этот факт имеет какое-либо значение для хода дальнейших событий.
В августе 1978 года Сайрус Вэнс прибыл с однодневным визитом на Ближний Восток. В Иерусалиме он передал официальное приглашение Менахему Бегину от президента США Джимми Картера прибыть на переговоры.
В тот же день Вэнс передал такое же приглашение и Анвару Садату.
5 сентября 1978 года два тяжелых вертолета американских ВВС высадили на посадочной площадке летней резиденции президентов США со времен Рузвельта большую делегацию израильтян. Здесь, в горах Мэриленда, им предстояли тяжелейшие 12-дневные переговоры с египтянами и американцами.
Садат уже находился в Кемп-Дэвиде с утра того же дня.
Ежедневные совещания израильской делегации, на которых согласовывались позиции, выявляли слабые и сильные пункты на переговорах, проводились в разное время, но были обязательными. Совещания эти были абсолютно свободными, все говорили на них что желали. Бегин выслушивал мнения, задавал вопросы. Несмотря на подчеркнутый демократизм этих совещаний, в случае необходимости всегда можно было понять без особых на то усилий, кто здесь хозяин, кто является главой правительства.
Сложности на переговорах обнаружились уже на первой же совместной встрече сторон. Затем подъемы и спады продолжались на протяжении всех 11 дней переговоров. Не один раз все находилось на грани срыва. Самый важный пункт, который явился, так сказать, нервом всех споров, — 13 еврейских поселений и город Ямит, находившиеся в Рафиахе. Садат ни в коем случае не соглашался на то, чтобы хоть какая-то часть египетской территории оставалась в распоряжении Израиля.
— Никогда, никогда, этого не будет, вы слышите меня? — на грани крика повторял египетский президент.
— Ни один человек в Израиле не согласится на то, чтобы ликвидировать еврейские поселения, — отвечал ему Бегин, — у меня есть письмо от Шимона Переса, в котором он говорит о том, что в этом вопросе в Израиле царит полное национальное согласие.
Садат не ответил.
На все предложения, которые выдвигал Бегин (контроль этой территории войсками ООН или, взамен, создание совместных израильско-египетских сил для контроля над территорией Рафиаха), Садат отвечал молчанием.
Полное несогласие сторон по важнейшим темам переговоров, в частности, о статусе Иерусалима и о палестинской автономии, сопровождало переговоры до их предпоследнего и даже последнего дня.
Юридический советник израильского правительства, профессор Аарон Барак произвел очень хорошее впечатление на американского президента, который даже сказал, что «с удовольствием назначил бы его генеральным прокурором США».
Именно приглашение Барака к президенту США Картеру в предпоследний день переговоров позволило сформулировать все спорные пункты так, чтобы они были приняты и Садатом, и Бегиным и соглашение между сторонами было подписано.
Бегин не согласился обсуждать статус Иерусалима, а относительно еврейских поселений в Рафиахе сказал, что решение будет принято голосованием в кнессете, причем пообещал, что никакой фракционной дисциплины депутаты в этом вопросе соблюдать не будут.
Договор с Египтом вызвал небывалый разгул чувств в Израиле, как за него, так и против.
26 сентября в кнессете обсуждался договор в Кемп-Дэвиде. В течение 17(!) часов в ходе небывалого, временами скандального заседания продолжались выступления депутатов как за, так и против соглашения с Египтом. Любопытно, что все говорившие обращались к Менахему Бегину, большую часть этих драматических часов просидевшему на своем месте в первом, правительственном, ряду кнессета. Он выслушал похвалы себе и осуждения условий договора, уколы и обвинения и небывалые в истории парламента комплименты в адрес «архитектора мира».
В своем ответе критикам и сторонникам Бегин, выглядевший неожиданно свежим, бодрым, сказал среди прочего: «...Если бы переговоры в Кемп-Дэвиде сорвались из-за проблемы наших поселений, то Израиль не смог бы устоять под градом обвинений всего мира. В результате этого в один из дней будущего нам бы пришлось из-за отсутствия выбора сдаться...
...Как человек, несущий полную ответственность в качестве главы правительства, я утверждаю — это была единственная возможность прийти к мирному соглашению.
...Наш шанс находится у нас в руках. Предлагаю всем объединиться в борьбе за этот шанс, за мир...»
Но, несмотря на эти слова, у Бегина были тяжелейшие минуты переживаний, связанные с тем, что сотни и сотни людей, поселившиеся в различных поселках и городах в районе Синая, где он сам хотел жить, выйдя на пенсию, вынуждены будут оставить свои дома и землю. Среди эвакуированных поселений должен был быть (и был) и мошав Неот-Синай, членом которого Бегин стал в начале того же, 1978 года...
84 депутата кнессета проголосовали за утверждение договора с Египтом, что означало среди прочего ликвидацию еврейских поселений на Синайском полуострове, 19 человек проголосовали против, 16 воздержались.
Среди противников соглашения было много людей, которые прошли с Бегиным весь путь от подполья до власти в независимом Израиле. На этот раз они не поддержали своего командира, которому были более чем верны и преданны все годы.
Торжественная официальная церемония подписания договора о мире между Израилем и Египтом состоялась 26 марта 1979 года. Бегин и Садат подписали договор о мире между двумя странами на зеленой лужайке перед Белым домом в Вашингтоне.
Снимки этой церемонии, сделанные в черно-белом цвете, украшают сегодня израильские школы, государственные учреждения и частные дома. Израильские граждане относятся к миру с Египтом как к привычной и почти стандартной ситуации, хотя стоит вспомнить, что мир с этой страной существовал у Израиля не всегда. Я лично даже знаю человека, который переворачивал большие, почти картонные страницы договора во время его подписания. Он работает экскурсоводом. Говорит, что Бегин был очень взволнован тогда, хотя и не показывал вида, как всегда. «А Садат?» — спрашиваю я его. «По-моему, он был тоже очень взволнован, вообще все ощущали значительность происходящего, все», — сказал он мне. «А вы?» «И я тоже очень волновался, руки дрожали от волнения», — сказал этот человек.
На этой волнующей церемонии Менахем Бегин сказал:
«Это третий великий день в моей жизни. Первый был, когда была провозглашена наша независимость в Эрец-Исраэль. Второй — когда Иерусалим воссоединился и стал единым городом... Третий день — сегодняшний. Я подписал мирный договор с нашим соседом — Египтом. Мое сердце переполнено...»
Так говорил Менахем Бегин.
До того как было подписано мирное соглашение, Менахем Бегин получил вместе со своим египетским партнером по переговорам Нобелевскую премию мира за 1978 год. Садат в Осло за премией не приехал. Бегин в своей Нобелевской речи сказал: «Эта премия полагается не мне — она полагается моему народу за великие страдания, выпавшие на его долю, за тяжкие жертвы, которые он понес, за его любовь и страстное стремление к миру».
По свидетельству Дана Патира, который на протяжении четырех лет (с 1977 по 1981 год) исполнял обязанности советника премьер-министра Израиля по делам печати, в 1981 году у Бегина случился инсульт, который повлиял на его зрение и на его способности концентрации внимания.
— Бегин чувствовал себя хорошо, спокойно, господин Патир, после подписания Кемп-Дэвидского соглашения?
— У меня создалось впечатление, что он был просто счастлив. С некоторыми людьми из своей свиты он обнимался. Подчеркну, что всю ответственность за переговоры и за их исход он взял на себя, он контролировал все этапы переговоров и делал это достаточно жестко.
— Несколько слов об отношениях Бегина с Садатом, господин Патир.
— Я наблюдал развитие этих отношений с самого начала. Начались они не на лучшей ноте, довольно недоверчиво. Но посмею вам сказать, что на протяжении времени они стали друзьями и относились друг к другу очень тепло. Садат во многом был человеком театральным. Скажем, он не курил. Но надо было видеть, как он набивал свою роскошную трубку табаком, медленно зажигал длиннющую спичку, подносил ее к табаку... Фотографы реагировали на это действо адекватно. Бегин относился к Садату очень тепло, добавлю.
— Насколько верны слухи о том, что несколько раз информация, полученная Садатом от Бегина, спасала египетского президента от покушений, так ли это?
— Канцелярия Бегина несколько раз предупреждала Садата о возможных покушениях, речь шла о ливийцах. МОСАД в этих предупреждениях, насколько мне известно, участия не принимал. Покушение нескольких офицеров-заговорщиков на Садата 6 октября 1981 года во время военного парада в Каире явилось для Бегина сильнейшей неожиданностью. Бегин никак не думал, что все это закончится именно так. Получив известие о смерти египетского президента, премьер Израиля был потрясен. Правительство утвердило его поездку на похороны Садата, где он встретился с новым президентом Египта Мубараком.
Убийство президента Садата 6 октября 1981 года во время празднования восьмой годовщины Октябрьской войны (так называют в Египте войну Судного дня) вызвало большие опасения и сомнения за судьбу мирного договора у его сторонников.
Бегин твердо заявлял, и в кнессете, и в интервью журналистам, что эвакуация Синая будет завершена в срок, в соответствии с обязательствами, взятыми на себя Израилем.
Свидетельствует Дан Патир:
— В конце 81-го я, уже уйдя со своего поста советника Бегина, задолго до этого (еще до выборов 1981 года) начал некий академический труд, посвященный различным аспектам Кемп-Дэвидских соглашений. В рамках этой работы я беседовал более чем с 450 людьми, так или иначе связанными с израильско-египетскими переговорами. Весной 1982 года я должен был лететь в Египет на интервью с Хусни Мубараком. Я встретился с Бегиным, мы поговорили о жизни, и я сказал ему, что могу передать послание Мубараку от него. Бегин подумал и сказал, что будет очень обязан мне, если я на словах передам Мубараку следующие слова: «Израиль выполнит все обязательства, взятые на себя в Кемп-Дэвиде, и в апреле 1982 года произведет эвакуацию всех еврейских поселений в Синае без исключения, как это и было оговорено. Я прилетел в Каир и в назначенный день с утра ждал приглашения от президента Мубарака. До 6 часов вечера никто не позвонил и не приехал за мной. Тогда я позвонил в его канцелярию и сказал, что у меня есть личное послание премьер-министра Бегина президенту Мубараку. Через полчаса за мной приехал правительственный лимузин, и я говорил с президентом.
— У меня есть сообщение для вас, господин Мубарак, от премьера Бегина, — сказал я ему. Он посмотрел на меня. Я сказал ему то, что просил передать Мубараку Бегин о выполнении Израилем своих обязательств.
— Но как вы можете говорить такое, посмотрите, что показывает ваше телевидение, какие демонстрации протеста, какие митинги против отступления из Синая, какая мощь противостояния израильскому отступлению.
— Я передаю вам слово в слово то, что меня просил передать вам премьер-министр Бегин, — сказал я ему.
Мубарак был потрясен этим сообщением. Назавтра ведущие египетские газеты вышли с фотографиями и сообщениями о послании Бегина Мубараку.
В апреле 1982 года, через девять лет после своего основания, был полностью разрушен город Ямит на берегу Средиземного моря в Рафияхе и остальные еврейские поселения этого райского края. Население этого района было эвакуировано, в большинстве случаев силой, солдатами израильской армии. Ужасные даже для непрямого участника событий кадры эвакуации1 поселенцев, обошедшейся, к счастью, без кровопролития, повлияли на общее состояние духа «члена мошава Неот-Синай», находившегося в канцелярии премьера в Иерусалиме, очень болезненно. Но условия мирного соглашения с Египтом были Израилем выполнены полностью.
Жители Ямита были эвакуированы. Город был снесен с лица земли и передан египтянам. Израильские граждане, жители еврейских поселений в районе Рафиаха, получили увеличенные денежные компенсации за потерянные дома и имущество.
Размеры этих компенсаций были неслыханными по израильским меркам. И если экономические проблемы, связанные с передачей территории Египту, были все же разрешены, то идеологические разрешены не были. Раввин Кук вынес несколько вердиктов, согласно которым ни у какого израильского правительства не было права передавать земли Эрец-Исраэль в чужие руки...
До этих важнейших событий произошло еще несколько, о которых просто необходимо сказать здесь. После подписания мирного договора правительство Бегина оставили два человека, находившиеся на важнейших постах, — осенью 1979 года подал в отставку министр иностранных дел Моше Даян, а весной 1980 года за ним последовал министр обороны Эйзер Вейцман.
Даян, заболевший раком, был недоволен своим положением в кабинете министров и несколько раз говорил об этом. Когда Даяна госпитализировали, Бегин несколько раз навещал его в больнице и находился в постоянном контакте с его врачами. Доверительные отношения между ними тем не менее перестали существовать, и в конце концов на заседании правительства 23 октября 1979 года Даян подал в отставку.
Отметим, что Бегин просил Даяна оставаться на своем посту во время их предварительной беседы.
— Я не могу больше оставаться в правительстве, — ответил Даян, — то, что я делаю, мне неинтересно, а то, что меня по-настоящему интересует, не находится в сфере моих обязанностей.
Министры кабинета, которые знали далеко не все о сложных отношениях министра иностранных дел и премьера, были просто ошарашены происходящим. Даян аккуратно собрал свои бумаги в папку и вышел из зала заседания.
Секретарь правительства Арье Наор вышел проводить этого человека до машины. Возле машины они пожали друг другу руки и Наор, который относился к Даяну как к живой исторической реликвии, сказал ему:
— Спасибо вам за все.
Когда Наор вернулся на свое место в зал заседаний правительства, Бегин спросил его, глядя исподлобья поверх очков:
— Вы уходили попрощаться с Даяном?
Наор сказал, что да, он выходил прощаться с Даяном.
— Вы правильно поступили, хорошо, — сказал Бегин.
Вейцман уходил в отставку иначе. Он открыто критиковал работу правительства Бегина, постоянно подчеркивая, что тот не может оставаться на посту из-за плохого состояния здоровья.
Бегин реагировал на критику Вейцмана очень жестко. На заседании правления движения Херут Бегин гневно ответил Вейцману в присутствии журналистов и других людей, не причастных к происходящему.
Примирение между ними произошло позже. Бегин высказал соболезнование Вейцману в связи с трагической смертью его сына Шауля. В последний месяц жизни Бегина Вейцман позвонил ему домой и они долго говорили.
Выборы в кнессет десятого созыва были назначены на июль 1981 года.
Бегин начал предвыборную кампанию в этот кнессет согласно советам, которые давали ему два американских специалиста в этой области, нанятые по совету его друга Якова Меридора. Американцы имели удачный опыт работы в предвыборных кампаниях, проходивших в США.
Выступая в программе израильского ТВ «Мокед» («Центр»), Бегин сообщил, что он намеревается находиться на посту главы правительства еще два года. «В возрасте 70 лет я уйду с этого поста. У меня нет никакого политического наследника. Когда это будет надо, то наследник Бегина будет избран демократическим путем», — сказал он, отвечая на вопросы.
Стоит запомнить эти слова Менахема Бегина.
Еще во время бесед Бегина с Ицхаком Рабином в мае 1977 года, когда последний передавал власть лидеру Ликуда, подробно обсуждались попытки правителя Ирака Саддама Хуссейна производить ядерное оружие. Эта серьезнейшая проблема занимала много времени в работе вновь избранного главы правительства Израиля. Как человек мыслящий историческими категориями, Бегин опасался новой катастрофы, нового разрушения Храма, что становилось реальностью в связи серьезнейшими намерениями Саддама Хуссейна обзавестись ядерным оружием.
Обсуждения и попытки разрешения этой проблемы, естественно, происходили в обстановке полнейшей секретности. На первых порах в заседаниях, которые проходили с лета 1977 года, участвовали лишь министры обороны, иностранных дел и начальник МОСАДа. В 1978 году в обсуждениях этого вопроса принимали участие, кроме вышеназванных, и другие министры — Игаэль Ядин, Симха Эрлих, Йосеф Бург, Ариэль Шарон, а также замминистра обороны Мордехай Ципори, начальник генштаба Рафаэль Эйтан и несколько специалистов в области атомной физики. Помимо них присутствовали военный секретарь премьера Эфраим Поран и секретарь правительства Арье Наор.
Вот как пишет о происходившем тогда журналист Шломо Накдимон в своей книге «Пылающий тамуз2»:
«После обзора ситуации, сделанного Бегиным и начальником военной разведки о развитии в области атомной физики в арабских странах, слово было предоставлено другим участникам заседания. Более чем плотно сложенный Ариэль Шарон, оригинальный человек, которому не была чужда никакая военная тема, предложил следующее:
— Любая попытка арабских стран произвести или купить ядерное оружие будет расцениваться Израилем как «казус белли», то есть должна явиться причиной для начала войны.
Большая часть других выступавших не придерживалась столь крайней позиции в этом вопросе. Не все так серьезно и страшно, не стоит уже сегодня проводить «красные линии», говорили они. Следует продолжать пристально следить за происходящим и принимать решения в зависимости от развития событий. Неожиданно позицию Шарона принял столь умеренно настроенный человек, как Симха Эрлих, министр финансов. «С того самого момента, как я узнал о планах Ирака в области атомной промышленности, мое мнение в этом вопросе твердо и неизменно — необходимо уничтожить эту угрозу, и чем раньше, тем лучше», — сказал он. Тогдашний министр обороны Эйзер Вейцман пытался «успокоить» Шарона и Эрлиха, утверждая, что на данный момент в его министерстве нет конкретного плана по этому вопросу. В завершение этого обсуждения Бегин решил, что действия необходимо продолжить в двух направлениях — дипломатическом (Даян проведет беседу со своим французским коллегой, так как именно Франция строила атомный реактор под Багдадом), а МОСАД и организации, находящиеся в ведении министерства обороны, продолжат тщательное наблюдение за происходящим в Ираке.
«Господа, — сказал Бегин присутствовавшим на заседании министрам, — я прошу вас подумать, уделить этой проблеме много раздумий в направлении наших возможных действий. Мы должны устранить эту опасность».
Любопытно, что позиции сторонников бомбардировки иракского реактора активно придерживался и профессор Юваль Нееман, в прошлом один из руководителей АМАНа (военная разведка ЦАХАЛа) и один из претендентов, вместе с коллегами на Нобелевскую премию в области физики. Позже он стал депутатом кнессета. Он несколько раз повторял Эйзеру Вейцману о необходимости уничтожения иракского ядерного реактора, и тот всегда отвечал на эти требования отказом.
Из Ирака же пока приходили откровенные заявления официальных лиц этой страны о «единственном разрешении проблемы сионистского государства — его уничтожении». «Ирак никогда не даст своего согласия на существование сионистского государства на земле Палестины», — звучало и такое.
Совсем в недавнем прошлом ни одна из арабских стран не могла и представить себе, что Франция может помочь ей в столь щепетильном, опасном и требующем высокого развития технологий деле, как развитие атомной промышленности.
Между Францией и Израилем существовал неписаный договор о сотрудничестве и отношения настоящей дружбы. В 1967 году эти отношения, однако, были разрушены с началом Шестидневной войны. Де Голль был в гневе от того, что Израиль не послушался его совета.
Вскоре выяснилось, что ледяное охлаждение отношений между двумя странами было продуманным шагом, который должен был вернуть Франции ее прежнее влияние и статус в арабском мире. Наследники де Голля Жорж Помпиду и Валери Жискар д'Эстен привели отношения двух стран к беспрецедентному уровню неприязни. Израильские послы в Париже с потрясением наблюдали за тем, как французские официальные лица услужливо рассыпаются перед арабскими шейхами, хозяевами огромных нефтяных полей. Саддам Хуссейн был первым арабским руководителем, который использовал охлаждение в отношениях Франции и Израиля. Его первый визит в Париж состоялся в 1972 году, когда в качестве официального гостя президента Помпиду он 16 июня посетил дворец на Елисейских Полях.
С этого дня началось глубочайшее и серьезнейшее экономическое сотрудничество двух стран.
В феврале 1974 года министр иностранных дел Франции Жубер, которого в его стране называли «французским Киссинджером», прибыл в Багдад, где заявил, что в обмен на серьезное увеличение поставок иракской нефти в его страну Ирак сможет получить научную и технологическую помощь в любом интересующем его направлении.
В Багдаде Жуберу ответили, что «есть о чем говорить, следует продолжить переговоры в интересующем обе стороны направлении».
Все это происходило на фоне глубочайшего энергетического кризиса, поразившего страны Запада после войны Судного дня. Израиль одержал в той войне блистательную победу, но арабские нефтедобывающие страны увеличили свою экономическую мощь, выявив возможности давления на высокоразвитые государства Запада. Из всех западных стран Франция наиболее внимательно прислушалась к угрозам и предупреждениям, исходившим из арабских стран.
В апреле 1974 года скончался Жорж Помпиду, место которого занял Валери Жискар д'Эстен. Вот что написал о нем американский президент Джимми Картер, который встретился с ним в мае 1977 года за завтраком в Лондоне:
«Блестящий, сильный и очень уверенный в себе человек. Мы нашли общий язык по всем вопросам, меня только немного смущало его крайне отрицательное отношение к Израилю». Позиции арабских стран казались д'Эстену «подходящими», в то время как в отношении израильтян он был убежден в их «ненужности» с международной точки зрения. 30 ноября 1974 года премьер-министр Франции, 41-летний способный и суровый политик Жак Ширак подписал в Багдаде договор с Саддамом Хуссейном о сотрудничестве в области экономики, политики и общественной жизни. Центральное место в подписанном договоре занимал параграф о сотрудничестве в области энергии, включая «использование ядерной энергии в мирных целях».
Миттеран в одном из мартовских интервью 1984 года сказал:
— Вот что убедило нас в их мирных намерениях: Ирак, подсчитав свои возможности в масштабах нефтяной добычи, просил помочь ему в развитии альтернативных источников энергии, в частности ядерной энергии, так как в один из дней запасы их нефти придут к концу.
Развитие событий доказало, что все эти выкладки, представленные Ираком, оказались лишенными всяких оснований.
В марте 1975 года ливанская газета «А-Дустур» сообщила, что Франция намеревается предоставить Ираку атомный реактор или атомную электростанцию своего производства».
10 января 1976 года лондонская газета «Дейли мейл» предупредила:
«Ирак способен в ближайшее время добиться возможности производства атомной бомбы. Атомный реактор «Осирак», который будет построен в предместьях Багдада, должен стать самым современным и большим на Ближнем Востоке. Франция не сможет осуществлять настоящий контроль над тем, что будут делать иракские ученые и инженеры в «Осираке».
В ноябре 1976 года Джимми Картер был избран 39-м президентом США. В марте 1977 года министр промышленности Франции вынужден был признать существование франко-иракского договора о сотрудничестве в области атомной энергии. В мае 1977 года в Израиле был избран новый глава правительства Менахем Бегин. В Израиле, как и в Великобритании, премьер-министр является ответственным за деятельность секретных служб.
Иракский атомный реактор был, естественно, одной из первых и важнейших тем, затронутых и обсужденных Бегиным на встречах с начальником МОСАДа генералом запаса Ицхаком Хофи. Бегин был чрезвычайно озабочен подробным отчетом Хофи. Но тревога главы израильского правительства выросла в несколько раз после того, как выяснилось, что иракско-французское соглашение в области атомной энергии предусматривает французские обязательства о поставках Ираку ядерного топлива из собственных запасов.
Бюджет иракской комиссии по атомной энергии вырос в 1978 году с 5 до 70 миллионов долларов — в 14(!) раз. Строительство атомного реактора под Багдадом началось в августе 1976 года и должно было по плану закончиться до 1981 года. Предполагаемая стоимость проекта, подписанного Жискар д'Эстеном и Саддамом Хуссейном, — 1,45 миллиарда долларов. Строительство атомного реактора вели французы.
Но строительство велось очень быстро, и, по точной информации, полученной в Израиле, атомный реактор должен был быть готов к 1980 году. Первые испытания на «Осираке» должны были пройти в начале 1980 года.
14 октября 1980 года Бегин собрал у себя нескольких министров (в правительстве к тому времени уже не было Даяна и Вейцмана) своего кабинета, а также начальника генштаба Рафаэля Эйтана, командующего ВВС Давида Иври — молчаливых великих воинов и специалистов в области атомной энергии. Мнения как министров, так и специалистов обсуждаемой проблемы разделились. Шестеро министров (Бегин, Эрлих, Шарон, Шамир, Нисим и Горовиц) проголосовали за бомбежку иракского атомного реактора, а четверо (Ядин, Бург, Гамер и Шостак) потребовали принятия окончательного решения на заседании всего правительства.
Через две недели (28 октября) состоялось специальное заседание правительства. Сначала на этом заседании выступили Эйтан и руководители разведки. Они рассказали все, что было известно о реализации планов Ирака. Затем Бегин сказал министрам следующее:
— Большие часы отстукивают поступь времени над нашими головами. В Багдаде сидят люди, которые задумали уничтожить нас. Каждый день приближает их к цели. Мы должны спросить себя: что составляет суть этого факта — Ирак производит ядерное оружие. Суть этого факта одна — жизнь каждого человека в Израиле находится в опасности. Через пять, возможно, три года у Ирака в распоряжении будут находиться 2-3 атомные бомбы, мощность каждой из них равна бомбе, сброшенной на Хиросиму в 1945 году. Саддам Хуссейн, жестокий диктатор, который уничтожил своих лучших друзей для захвата власти. Он без колебаний использует атомное оружие для нашего уничтожения.
Применение такого оружия против населения Израиля приведет к неслыханной катастрофе народа, равной которой не было со времен 40-х годов, с тех проклятых лет. Можем ли мы в свете этой опасности сидеть сложа руки и ждать?
В случае, если у Ирака появится атомное оружие, нам придется выбирать из двух вариантов — или уступить их требованиям или рисковать массовым уничтожением нашего народа.
С того самого момента, как мне стало известно о планах Ирака — эта информация не дает мне покоя. Мы сделали многое для того, чтобы задержать развитие атомных планов Ирака. Но мы не можем надеяться на отсрочки. Пришло время принять решение. Другого пути остановить работу атомного реактора под Багдадом, кроме военной операции, — нет.
Десять министров проголосовали за проведение операции, шесть — против нее.
10 мая, в день президентских выборов во Франции, самолеты израильских ВВС готовы были к вылету на бомбежку «Осирака», когда Бегин неожиданно получил секретное послание. Это было письмо Шимона Переса, написанное им от руки. Из содержания этого письма Бегину стало ясно, что главе оппозиции известно о проведении операции против атомного реактора в Багдаде. Кто еще знает об этом? Только мысль о рассекречивании предстоящей бомбардировки, а не то, что Перес категорически возражал против нее, привела Бегина к решению о переносе даты операции.
На заседании правительства было предложено перенести бомбардировку на более поздний срок, после выборов в кнессет десятого созыва.
— Друг мой, — сказал Бегин, — никто не знает, каковы будут результаты выборов. Возможно, через месяц в этом кабинете будет сидеть Шимон Перес. Сейчас уже очевидно, что он никогда не даст разрешения в качестве главы правительства на бомбардировку атомного реактора. Можем ли мы так просто уйти со сцены и оставить эту беду нашим детям?
Новая дата проведения операции была назначена на воскресенье, 7 июня, на праздник Шавуот. По воскресеньям французские инженеры и техники на «Осираке» не работали, и этот факт играл огромную роль в выборе даты бомбардировки израильтянами — Бегин ни в коем случае не хотел большого числа человеческих жертв в результате этой операции.
В тот день министры кабинета были неожиданно приглашены в 17 часов в дом главы правительства на консультацию. Многие из них этот внезапный вызов в праздничный день расценивали как нечто более чем странное, большинство министров были очень удивлены, встретив своих коллег в резиденции Бегина. Шоферы министерских машин должны были припарковывать автомобили в нескольких кварталах от дома премьера по требованию охраны.
В 17 часов ровно к собравшимся министрам вышел Бегин в сопровождении Йихиеля Кадишая и сказал:
— Друзья мои, здравствуйте! В эти минуты наши самолеты находятся на пути к Багдаду.
Мертвая тишина сопровождала эти слова премьер-министра.
Бегин продолжил:
— Долгие сомнения сопровождали принятие этого решения, которому нет аналога в современной мировой истории. Но подчеркну, что все это делается нами в сознании того, что этим мы спасаем наш народ от ужасной опасности, которая может стать реальностью уже через год, два, три...
Министры начали обсуждать вопрос о том, стоит сообщать в прессу информацию о бомбардировке или нет. Естественно, мнения их разделились и по этому вопросу.
Здесь Бегина позвали в смежную комнату к телефону. Звонил генерал-лейтенант Рафаэль Эйтан, которого вся страна знала под сокращенным именем Рафуль, начальник генерального штаба израильской армии.
— Цель уничтожена, господин глава правительства, — сказал Рафуль как всегда кратко.
— Замечательно, — откликнулся Бегин, — что с летчиками?
— Ребята возвращаются домой, все в порядке. Когда они приземлятся, я позвоню еще раз, — сказал Рафуль.
В бомбардировке участвовали 6 самолетов типа «F-15» в качестве прикрытия 8 самолетов типа «F-16», которые и должны были, собственно, осуществить бомбардировку.
На пятиминутном собрании перед вылетом командующий ВВС Давид Иври сказал летчикам тихим голосом:
— Вы выполняете задание нации. Эта операция останется в истории, и не у каждого солдата была в жизни возможность участвовать в подобной бомбардировке.
Сказал несколько слов и Рафуль. Слушавшие его могли увидеть, что бывает нечасто, озабоченность и даже волнение на лице этого опытнейшего солдата.
Вот что сказал летчикам Рафуль, в вольном пересказе:
— Если вы не поразите цель или не сможете долететь до нее, то это, конечно, жалко, но даже в этом случае мы сможем представить все как предупреждение Ираку.
Летчики поняли эти слова как то, что «все вам простится, даже невыполнение поставленной перед вами цели, только не провалитесь, ребята». Рафуль продолжил:
— Выбора у нас нет, выбор у нас — или эта бомбардировка, или наше уничтожение.
Позже Давид Иври рассказывал:
— Я думаю, что у каждого из летчиков были свои сомнения, страхи и тревоги перед полетом, все они обычные люди. Но никто из них не отказался от участия в операции, каждый из них «боролся» за право на участие в ней. На меня даже пытались оказать давление для того, чтобы я увеличил число самолетов, участвовавших в бомбардировке. Все хотели лететь...
В 16 часов 1 минуту израильские самолеты вылетели с аэродрома на юге страны. С самолетов не были сняты опознавательные знаки израильских ВВС, не был изменен и их цвет. Полет осуществлялся на высоте 100 метров и должен был длиться в общей сложности 180 минут.
К 17 часам 30 минутам самолеты были у цели. Они резко поднялись на высоту в полторы тысячи метров и один за другим начали пикировать на цель — атомный реактор Ирака «Осирак», или еще «Тамуз-17», как называли его сторонники партии Баас и президента Саддама Хуссейна. Каждый из самолетов «F-16» на высоте 1050 метров сбросил по две тысячекилограммовые бомбы на цель — каждая из них упала и взорвалась точно на том месте, в которое целились летчики. Атомный реактор Ирака под названием «Тамуз-17» перестал существовать.
Обратно самолеты возвращались уже на большой высоте и через полтора часа приземлились на том же аэродроме, с которого вылетели.
Стоит отметить, что после бомбардировки Израиль выдерживал критические нападки со стороны многих стран мирового сообщества. Советские газеты цитировать не имеет смысла, но вот выдержка из статьи в американской газете «Нью-Йорк таймс»: «Внезапная атака без предупреждения на атомный реактор независимой страны является актом агрессии, который невозможно простить. Политическую близорукость лидеров Израиля понять нельзя...»
«Бостон глобс» так определила решение Бегина: «Глупый поступок политика, находящегося на грани отчаяния».
Франция и Италия резко осудили поведение Израиля. В списке осудивших бомбардировку находился и Белый дом.
Из значительных западных изданий лишь «Уолл-стрит джорнэл» написал: «Мы все вместе должны собраться и поблагодарить Израиль от имени всего мира».
Бегин опубликовал официальное заявление правительства, объяснявшее бомбардировку иракского атомного реактора:
«Мы ни при каких условиях не позволим врагу произвести оружие массового уничтожения, которое будет использовано против нас. Мы защитим граждан Израиля всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами. Время бомбардировки было выбрано сейчас по двум причинам: разрушение реактора на этом этапе строительства не заражало территорию в районе его радиоактивными материалами, и вторая, главная — через самое короткое время «Осирак» начинал свою работу...»
Таково было политическое кредо Менахема Бегина.
Надо сказать, что президент Рональд Рейган, разгневанный сообщением о бомбардировке, приостановил поставку боевых американских самолетов Израилю. В сообщении президента говорилось, что он взвешивает проведение дополнительных санкций против Израиля.
Бегин ответил Рейгану личным посланием, в котором просил только одного — «попытайтесь понять и быть справедливым, господин Рейган».
Бегин послал письмо и Анвару Садату, который тоже выражал возмущение действиями Израиля. Постепенно и Рейган, и Садат стали осознавать высшую правоту действий Бегина, но это заняло время.
Посол Израиля в Каире Моше Сасон, передавший послание Бегина Садату, рассказывает, что египетский президент отреагировал на прочитанное немедленно:
— О, Менахем, Менахем, пусть Б-г простит тебя за содеянное.
Садат ненавидел Саддама Хуссейна.
Через 10 лет после бомбардировки атомного реактора «Осирак», во время войны в Персидском заливе, выяснилась правота Бегина, который смог увидеть с необычайной ясностью все, что будет, и все, что могло бы быть.
Особых благодарностей от государств — участников антииракской коалиции Бегин, уже очень плохо себя чувствовавший физически, так и не дождался.
— Вы ведь были знакомы с Бегиным задолго до своего назначения, не так ли?
— Я находился на посту секретаря правительства Менахема Бегина в 1982-1983 годах, во время его второй, и последней, каденции на этом посту. Я общался с ним почти ежедневно до последнего его дня в марте 1992 года.
Я познакомился с ним задолго до этого в доме родителей, так как мой отец был депутатом кнессета от движения Херут, он был хорошо знаком с Бегиным еще в Европе, до войны, когда они вместе были в «Бейтаре». Они учились вместе в Польше на юридическом факультете, жили в академическом доме в Варшаве. Так что я был знаком с Бегиным и его семьей много лет.
Я много лет ходил на митинги, на которых он выступал. Бегин представлял национально-либеральную позицию в своей партии, в которой занимал ведущее место.
Хорошо помню вечер в нашем иерусалимском доме, когда он выступил перед группой интеллигенции, — моя мать была преподавателем Еврейского университета. Мне тогда было лет 16. В принципе это было не принято, так как особых контактов между Бегиным и так называемым академическим миром не было. Помню удивление и даже восторг присутствующих, которыми сопровождалось выступление Бегина. Это было вызвано тем образом Бегина, который был создан властями МАПАЯ (правящая партия), весьма проблематичным и лживым образом человека крайне радикальных взглядов. Образ этот очень мешал много лет популярности движения Херут. В начале 60-х годов образ Бегина начал претерпевать изменения, но несомненно, что с первых дней существования государства серьезно преследовались различные политические группы, и я имею в виду не только Херут, который власти пытались лишить влияния в стране.
— В какой манере Бегин выступал тогда на встрече со столичными интеллектуалами? Это походило на его митинговую манеру или нет?
— Нет, конечно. У него был прекрасный, образный язык, известной культурной глубины, но Бегин на митингах был совсем другим человеком. Он держал в напряжении толпу, и люди слушали его неотрывно, буквально с открытыми ртами. Власть его над толпой, обожавшей и превозносившей его, была абсолютной. Представители всех слоев населения ходили его слушать. Несмотря на его польское, как бы чопорное, происхождение, всегда присутствовало много сефардов на его выступлениях, ходили во множестве ортодоксы, ашкенази, светские люди. Когда же Бегин выступал в местах для специфической публики, то он менял свои интонации, хотя и эти его выступления были более чем увлекательными. Конечно же, у него были уникальные способности, которых в те времена не было ни у кого в стране. Часто он раздражал часть публики своими речами. Он привлекал толпу своей способностью к так называемой общественной риторике. В Израиле было еще несколько способных ораторов, таких, как Моше Снэ, Давид Бен-Гурион, но Бегин, по-моему, был лучшим из всех. Речь его была логичной и аргументированной. Он выстраивал ее по кирпичику, чтобы привести своих слушателей к нужным выводам. Это была одна из возможностей собеседования. Думаю, что таких ораторов сегодня нет.
— Кем и где вы были во время выборов в 1977 году?
— Тогда я был еще «свободным», «нормальным» человеком. Работал адвокатом в Иерусалиме. Я был активистом в Ликуде, но не принадлежал к «эшелонам власти» никоим образом.
— Вы ожидали победы на выборах 1977 года, господин Меридор?
— Всегда надеялся на победу когда-нибудь на выборах, но признаюсь, что для меня это была невероятная сенсация. Я ожидал этой победы, но не могу сказать, что предвидел ее. Скажу, что материализовались в этой победе наши надежды на протяжении многих лет на тех выборах. Романтика правоты небольшого сплоченного политического движения владела всеми нами. Добавлю, что много легче находиться в составе правого в смысле правоты меньшинства. Я говорю об ощущениях небольшой группы людей, далеких от власти, у которых нет денег, у которых нет необходимых связей. Деньги не играют никакой роли в их жизни. И вдруг они побеждают на выборах, как будто бы небольшой побеждает большого, малочисленные — многочисленных. Обстановка в Херуте была, я бы сказал, чисто семейной.
— Эта победа на тех выборах была достигнута благодаря Бегину или несмотря на Бегина?
— Очень трудно ответить на этот вопрос. Нет никаких сомнений в том, что движение было очень тесно связано с Бегиным. Было ясно, что есть люди, которые голосуют за движение из-за Бегина, и есть такие, которые не голосуют за Херут из-за Бегина. Херут и Бегин — это одно целое. Но сказать, что победа была достигнута благодаря только одному человеку, очень трудно. Бегин смог объединить в коалицию всех обиженных и обойденных. За ним шли и херутники, и восточные евреи, которые чувствовали себя обойденными, и религиозные круги, считавшие, что играют недостаточную роль в обществе, не участвовавшие в создании модели «израильтянина». А все они хотели быть частью общества, иметь к нему отношение.
Бегин смог всем им дать ощущение дома, ощущение равенства, и в этом его огромный успех. В известном смысле именно в этом выражалась идентификация Бегина с движением. Он никогда не был надменен, наоборот, он как бы принадлежал всем. И такими часто употреблявшимися словами, как «Эрец-Исраэль» и «народ Израиля», он создавал ощущение сообщества, потому что эти понятия были известны еще из родительского дома. Многих людей тянуло к нему как магнитом. Многие верили ему, как говорится, с закрытыми глазами. Я лично всего этого никогда не любил, но такова человеческая природа. Я тоже шел за ним...
Он был очень честным человеком, честным и скромным. Никто и никогда не думал, так мне кажется, что Бегин когда-либо солгал, и никто никогда не обвинил его в том, что он лжет...
— Один такой человек все же есть — Шмуэль Кац...
— Это, бесспорно, очень интересный человек. Я знаю его много лет, и мы — друзья, но я категорически против того, что он пишет о Бегине. Думаю, что он ошибается во всем относительно Бегина. Но, повторяю, Бегин, по моему мнению, не лгал людям.
— Как вы оцениваете первую каденцию власти Менахема Бегина с 1977 по 1981 год? Все-таки считают, что опыта правления страной у него не было...
— И да и нет. Все-таки он был жителем... представлял большой мир. Он был лидером огромного политического лагеря, был командиром ЭЦЕЛ, он жил всем этим. Если оглядеть этот период времени с исторической позиции, то можно оценить несколько важных пунктов. Прежде всего мир, который никто у него отобрать не может. С ним там, в Кемп-Дэвиде, находились и Даян, и Вейцман, но окончательное решение принимал он, и только он. Второй момент — заселение Страны Израиля. В 1977 году в Иудее и Самарии жили 5 тысяч иудеев. Бегин определил четкую политическую тенденцию — право на еврейское заселение Эрец-Исраэль... и эта линия, как это ни абсурдно, пересекалась с мирным договором с Египтом.
Помимо этого он определил и выявил атомную угрозу для страны со стороны Ирака. Смелая и, я бы сказал, дерзкая бомбардировка, уничтожившая атомный реактор под Багдадом, дала Израилю несколько лет, за время которых он смог укрепиться, и не только в военном смысле. Решение о бомбардировке в тогдашней ситуации было решением настоящего лидера нации, так как работа этого реактора и все, что с ним было связано, бесспорно были направлены против Израиля. И речь не идет здесь о лишнем танке или самолете — речь идет об атомной бомбе.
Третий пункт его политической линии заключался в том, что Бегин увидел раскол в народе, он углядел первый и второй Израиль, разницу между ними...
Бегин, конечно же, не смог разрешить все проблемы, но все-таки в некое мгновение он объединил всех. Я имею в виду то, что все эти люди как бы со второго плана израильской жизни почувствовали, что именно они — власть в этой стране. Причастность к народу и стране, то, что Бегин смог это привнести, — огромное его достижение. Репатрианты, старожилы, светские, религиозные, восточные и европейцы — все вместе эти люди и составляют народ, все они привели его к власти.
И последнее. Бегин смог установить власть закона в Израиле. Он потребовал, чтобы у Верховного суда было право отменять принятые кнессетом законы, которые, так или иначе, не отражают желания большинства. Он всегда говорил, что все изменения в Израиле могут пройти только демократическим путем, только у избирательных урн. И напомню, что его партия была по-настоящему демократической. Херут стал первой партией, которая проводила свои внутренние выборы путем голосования, а не через комиссию по назначению на посты. Он смог уничтожить протекционизм в стране, смог дать всем почувствовать, что они являются частью израильского общества. Когда Бегин был избран, то уже в первых своих словах он сказал, что не будет поступать так, как это делали его предшественники, — он не уволит чиновника с работы только за то, что принадлежит к партии другого политического лагеря. Его не интересовали политические взгляды людей, его интересовала только их профессиональная подготовленность. Это большой урок демократии, который Бегин преподал тогда всем.
— Где и в чем он ошибся, господин Меридор?
— Вы спрашиваете меня, в чем были его ошибки? Например, во вступлении в Ливанскую войну. Несомненно, что он не ожидал таких результатов, начиная Ливанскую кампанию. Речь шла тогда о считанных днях ограниченной по масштабу операции, о том, что будет найден путь к выводу после всего войск обратно в Израиль, что международные силы займут позиции там... Он, конечно же, не думал, что речь пойдет о таком числе жертв с нашей стороны. Я помню его реакцию, когда ему сообщали о смерти очередного солдата (мне приходилось это делать, выполняя профессиональные обязанности). Он воспринимал это все ужасно. Он чувствовал себя ответственным за судьбу каждого человека, посланного им в бой. Могу сказать, что он на каком-то этапе почувствовал, что ситуация в Ливане вышла из-под контроля и выхода из всего этого не найти. Я не могу сказать, что именно поэтому он ушел из политики. Он только сказал тогда: «Больше я не могу» — и ушел. Люди в его окружении в той или иной степени предвидели этот поступок.
— Каким образом вам было предложено место секретаря правительства, господин Меридор?
— Я был в то время адвокатом, работал в Иерусалиме. Во время одного из заседаний мне позвонила тетка, которая поздравила меня с назначением. Я спросил ее, о чем она говорит. Тетка ответила, что, судя по сообщениям радио, меня назначают секретарем правительства. Мне было тогда 34 года. Через некоторое время мне позвонил Йихиель Кадишай, который рассказал о том, что Арье Наор оставляет свой пост и меня просят занять это место. Для меня это была полнейшая неожиданность. Кадишай потребовал от меня как можно более быстрого ответа, и я сказал, что мне нужно подумать полчаса.
Я отменил все встречи, назначенные на этот день, потом позвонил жене, рассказал ей о предложении. Речь шла об очень серьезном для меня решении, так как я любил свою работу адвоката. Жена сказала мне: «Соглашайся».
Я позвонил Кадишаю и сообщил, что согласен. После этого я встретился с самим Бегиным и получил эту должность. Все это было в декабре 1981 года.
— Какого человека вы встретили на посту премьер-министра Израиля?
— Это был человек, который явно доминировал в правительстве. Было в нем это почти невероятное сочетание энергии и демократизма. Он проводил в жизнь любое свое решение, прекрасно зная, чего хочет. Его интеллектуальные возможности и невероятная память позволяли работать почти одновременно с огромным количеством документов.
Приведу пример. Он вставал утром, до заседания правительства диктовал мне текст ответственного решения или письма президенту Рейгану, как будто бы все у него было уже записано прежде и он диктует по написанному. А он ознакомился со всеми подробностями происходящего за несколько минут до того, как начинал диктовать...
Я вспоминаю, что он сходил с трапа самолета и передавал трехминутное сообщение для прессы на иврите, а после этого, слово в слово, то же самое по-английски. Ничего из произносимого не было им записано, он все держал в памяти. Это было потрясающе. Я не встречал ни до этого, ни после этого никого, у кого была бы такая память, такая возможность концентрации интеллектуального внимания.
Я встретил человека с очень четким мироощущением, и, главное, я встретил человека, с которым было очень легко и даже приятно работать. Я не видел его ни разу нервничающим, кричащим, скажем...
Это то впечатление, которое сложилось у меня от полутора лет работы с Бегиным в правительстве, и потом, на протяжении 8 лет до его смерти, когда я еженедельно навещал его дома. Он почти ни с кем не виделся, никто не мог к нему пробиться.
— Все же это был человек, который находился на некоем физиологическом спаде или нет?
— Его интеллектуальные возможности совершенно не пострадали в это время. Но с ним действительно что-то произошло, и связано это было со смертью его жены Ализы и во многом с войной в Ливане.
Я приходил к нему вечером на исходе субботы, наутро, напомню, должно было состояться еженедельное заседание правительства. Все проходило доброжелательно, в нормальной обстановке. Бегин давал мне для ознакомления все материалы, с которыми должен был работать сам. Вся секретная информация проходила через него и меня. Это все было мне не обязательно знать по должности, но Бегин считал, что я должен все это знать для того, чтобы мы могли работать вместе. Таким образом сложились наши особые, доверительные отношения. Он был, конечно, невероятным человеком, которых я до этого не знал.
Я хочу вам показать необычность мышления этого человека, неординарность его. Часть его истинного отношения к ортодоксальному, официальному иудаизму состояла в том, что он прекрасно помнил об отрицательном отношении раввинов к сионизму. В то время когда Бегин и его друзья ездили по Европе и убеждали евреев репатриироваться в Эрец-Исраэль, большая часть ортодоксального еврейства не желала даже слушать об этом, резко противилась этому. И вместе с тем Бегин питал огромный пиетет к религиозной еврейской традиции.
— Говорил ли с вами Бегин о своих возможных наследниках, господин Меридор?
— Не совсем. Я был достаточно приближен к нему и потому слышал его мнение о разных людях и о том, как они справляются со своей работой. Но он ни разу не говорил при мне о наследниках. Этот разговор не совпал бы, на мой взгляд, с его демократической доктриной.
— Как проходили ваши визиты к Бегину после его отставки?
— За эти 8 лет мы беседовали сотни раз. Это были увлекательные, содержательные и, я бы сказал, неожиданные для меня разговоры. Каждый раз мы сидели и разговаривали около часа. Каждую пятницу после обеда я приходил к нему и рассказывал разные засекреченные и другие истории, которые не могли попасть на страницы газет. Мы много говорили также о литературе, которая его очень интересовала, — он был человеком культуры.
— Можно ли назвать Бегина оптимистом, господин Меридор?
— Он очень верил в правоту еврейского народа. Верил в наше право быть правыми. Ему было очень важно быть правым. В противоположность Ицхаку Шамиру, с которым я тоже работал, Бегин всегда спрашивал себя: «А прав ли я?» Шамир же спрашивал себя: «Насколько я полезен?» Во всем этом нет противоречия.
Бегин был обязан быть уверенным в своей правоте, так как считал, что истина требует этого. Шамир все время рационально проверял свою полезность, насколько она действенна. Для меня несомненно, что оба они думали, что их действия и полезны, и правильны. В этом смысле Шамир был более реальным политиком из них двоих.
— Что бы, по-вашему, господин Меридор, Бегин выбрал из двух понятий — истина или родина?
— Он бы несомненно смешал оба понятия. Истина состоит в том, чтобы у вас была родина, и в этом нет противоречия. «Это наша родина, и истина в том, что это и есть истина. Предназначение политика, — говорил Бегин, — в том, чтобы делать правильные вещи для своей родины».
— Насколько этот человек повлиял на вас, на вашу жизнь, господин Меридор?
— Я работал достаточно тесно с тремя премьер-министрами нашей страны. Я работал с Бегиным, с Шамиром, с Натаньяху. О последнем я говорить не буду. Но по поводу Бегина и Шамира я могу сказать вам, что это два человека большого масштаба.
Как историческая личность, Бегин несомненно был человеком, который появляется раз в 100 лет. Бегин был настоящим явлением, который оказал влияние на очень и очень многое. Я очень ценю Шамира, его практический ум, его сдержанность, огромную духовную силу. Но как личность, как ярчайший и оригинальнейший человек, Бегин был единственным, бесспорно.
И еще одно. Однажды Бегина спросили — как бы вы хотели, чтобы вас вспоминали, господин Бегин?
Он ответил: «Я хотел бы, чтобы обо мне говорили как о человеке, который предотвратил гражданскую, братоубийственную войну в Эрец-Исраэль».
Это было для него важнее всего. Он предотвратил кровопролитие во время акций «Сезона» и во время потопления «Альталены». По-моему, это и восстание против англичан не менее важно, чем все, что Бегин сделал на посту главы правительства. Вы согласны со мною, господин Марк Зайчик? — спросил меня этот прекрасно воспитанный, беспокойный, безукоризненный иерусалимский джентльмен.
— Я совершенно с вами согласен, господин Меридор, — сказал я.
Лидеры Маараха обвинили Бегина в том, что он приказал бомбардировать атомный реактор в Ираке не из соображений безопасности страны, а из соображений посторонних, предвыборных.
Интересно, что эти обвинения в конце концов сработали против самих обвинителей и нанесли ущерб Маараху в ходе выборов.
Бегин, человек очень чувствительный к подобного рода обвинениям со стороны политических противников, реагировал на них весьма резко. Выступая на предвыборном митинге в городе Натания перед 10 тысячами граждан, слушавших его внимательно, чутко и отзывчиво, Бегин сказал так:
— Вы знакомы со мной 40 лет. Можете ли вы представить себе, чтобы я послал наших лучших детей рисковать своей жизнью ради выборов? Моих выборов? Пусть все сказанное людьми Маараха останется на их совести, пусть они постыдятся своих слов, если смогут...
Но и это не все. Менахем Бегин не прощал нечестной игры никому, и особенно Маараху. Бегин «дожимал» своих политических противников на всех фронтах. Назавтра, на очередном заседании правительства, он ответил атакой на атаку:
— Скажем открыто, они — Маарах, лидеры его — наносят нам вред на государственном уровне из предвыборных соображений.
Лидер Маараха Шимон Перес заявил в ответ на это, что слова Бегина говорят о «политическом и моральном крушении их автора».
Предвыборная кампания сопровождалась рядом впечатляющих скандалов, говоривших об этническом и политическом расколах в стране.
Обе стороны использовали все возможные и даже невозможные аргументы в свою пользу, которые еще больше подогревали обстановку. Люди Маараха обвинили избирателей Ликуда в том, что они «плохие граждане и недостаточно служат родине». Бегин среди прочего обвинил лидера Маараха, процитировав слова Ицхака Рабина о Пересе: «Никогда не успокаивающийся интриган».
Многое еще чего было сказано в ходе этой предвыборной кампании. Мы не будем повторять всего. Скажем только, что вся эта предвыборная кампания была личной кампанией Менахема Бегина. Можно утверждать, что личность Бегина, все его достоинства народного лидера оказали огромное влияние на результаты тех выборов. Отметим, что большинство политических обозревателей предсказывали тогда Маараху и Шимону Пересу убедительную победу.
Результаты июньских выборов 1981 года оказались почти равными. Ликуд победил в конце концов, но правительственная коалиция могла опираться лишь на голоса 61 (парламентский минимум в Израиле) депутата. И тем не менее в этой победе Ликуда и Бегина был известный политический символ — предыдущая победа Ликуда 1977 года не была неким проходящим эпизодом в истории еврейского народа и государства. Бегин выглядел в июне того года обновленным, оптимистически настроенным, сильным человеком, который сумел преодолеть нездоровье и депрессию.
Летом 1981 года (с 6 августа — день, когда Бегин представил свое коалиционное правительство) во главе Страны Израиля стояли три человека, которые в известной мере олицетворяли обновляющееся (или просто новое) политическое лицо государства: Менахем Бегин — премьер-министр, Ариэль Шарон — министр обороны, Ицхак Шамир — министр иностранных дел. Разница в этом составе по сравнению с предыдущими лидерами государства весьма существенная. Напомним имена первых людей в правительстве 1977 года — Бегин, Моше Даян, Эйзер Вейцман, Игаэль Ядин.
Добавим сюда и смену начальника генштаба. Вместо Мордехая Гура на этот пост заступил Рафаэль Эйтан. Картина нового «переворота» завершена.
Несколько событий омрачают настроение Менахема Бегина в первые месяцы правления после выборов 1981 года. Смерть верного друга Хаима Ландау, начальника штаба ЭЦЕЛ во времена «Сезона» и «Восстания», и смерть Моше Даяна повергли Бегина, сдержанного человека, преданного товарища, в печаль и траур. Потрясение испытал Бегин и от внезапной, трагической гибели Анвара Садата от рук заговорщиков.
Осенью все того же, 1981 года Бегин поскользнулся в ванной комнате в своей резиденции и сломал ногу. До Бегина в той же ванной поскользнулся его предшественник на посту премьер-министра Ицхак Рабин, в результате падения также сломавший ногу. С сильнейшими болями Бегин был госпитализирован, правительство собиралось на заседание в его палате, решая важнейшие государственные дела. Нога долго не срасталась, и Бегин очень страдал от болей.
Все это не помешало ослабевшему в результате всего Бегину принять важнейшее политическое решение. Воспользовавшись кризисом в Польше и занятостью американской администрации разрешением критической ситуации в Восточной Европе, Бегин проводит закон о введении израильской юрисдикции на Голанских высотах. Перед передачей Синая египтянам, перед эвакуацией еврейских поселений Рафиаха Бегин считает необходимым провести в жизнь нечто противоположное этим действиям.
После выписки из больницы Бегин собирает у себя дома заседание правительства и, к удивлению большинства министров, которые не были посвящены в замыслы Бегина, и министра юстиции Моше Нисима, предлагает (по свидетельству Арье Наора, секретаря правительства в те дни) в весьма легкой и даже юмористической форме провести в течение одного дня в кнессете в трех чтениях закон о введении на Голанских высотах, контролируемых армией, израильского правления и израильских законов.
— Если вы думаете в том же направлении, как и я, то стоит поторопиться сделать это до того, как американцы и ООН начнут оказывать на нас давление в этом вопросе, — сказал Бегин коллегам по правительству. Он полулежал в глубоком кресле, его незалеченная нога, укутанная в одеяло, лежала как бы отдельно на стуле рядом. Изредка Бегин морщился от болей, явно досадуя на себя за это проявление слабости.
В больничном кресле его доставили в кнессет. Бегин говорил сидя со своего места в первом ряду парламента. В тот же день закон о Голанах был принят в трех чтениях израильским парламентом и немедленно вступил в силу. Депутаты от партии Маарах в голосовании по принятию этого закона не участвовали.
Через несколько дней в резиденцию главы правительства в Иерусалиме прибыл посол США в Израиле Сэмюэль Льюис. Он высказал Бегину протест президента Рейгана против принятия кнессетом закона о Голанах. «Рейган сообщает вам, господин премьер-министр, что в знак протеста против действий Израиля он задерживает осуществление закона о стратегическом сотрудничестве между двумя странами», — сказал Льюис Бегину.
Последний отреагировал жестко и как бы неадекватно своему состоянию больного немолодого человека:
— Израиль видит в словах президента Рейгана о задержании закона о стратегическом сотрудничестве отмену его. Израиль не является вассалом США, Израиль не является также и банановой республикой, сэр. Эта нога, — Бегин показал рукою на свою ногу, — сломана, но колени мои не согнуты и никогда согнуты не будут, сэр!
Через полгода Рейган возобновил по своей инициативе «стратегический диалог» с Израилем. Он пригласил Бегина прибыть с рабочим визитом в Вашингтон, но политическая ситуация на Ближнем Востоке была уже иной. Произошли события, развитие которых повлияло как на судьбы всей страны и всего района, так и на судьбу Менахема Бегина.
Я прекрасно помню, как в воскресенье 6 июня 1982 года на первой странице газеты «Едиот Ахронот» была напечатана цветная фотография Бегина, Переса и Рабина со следующим заголовком: «Есть национальное согласие в этом вопросе». Бегин на этой встрече ознакомил лидеров оппозиции с планами атаки в Ливане, и те выразили свое согласие со всем сказанным им.
Вот что послужило причиной всему происшедшему.
3 июня 1982 года посол Израиля в Англии Шломо Аргов закончил дипломатический обед в гостинице Дорчестер вблизи Гайд-парка в центре Лондона.
Недалеко от его автомобиля Аргову выстрелил в затылок человек с так называемой средиземноморской внешностью. Посол не умер, но остался после покушения инвалидом. Стрелявший в Аргова террорист принадлежал к организации Абу Нидаля, закоренелого и давнего врага Ясера Арафата. Принадлежность стрелявшего к группе Абу Нидаля подтвердилась проверкой пистолета, из которого был произведен выстрел в посла. Только у людей Абу Нидаля были в распоряжении пистолеты малого калибра польского производства.
На другой день после покушения в Лондоне, в пятницу 4 июня, в 9 часов 30 минут утра, в Иерусалиме состоялось заседание правительства.
«Посол представляет страну, и нападение на него является нападением на всю страну. Мы не можем промолчать в ответ на происшедшее, сдержанность здесь неуместна. У начальника генштаба есть предложения», — сказал Менахем Бегин.
Генерал-лейтенант Рафаэль Эйтан представил правительству объекты в Ливане, которые предназначались для бомбардировки, — всего 17 пунктов, 9 из них в Бейруте.
«Следует ожидать ответа со стороны террористов, и в этом случае армия ответит», — сказал Рафуль. Бегин прервал его и сказал: «Армия ничего не может предпринять без санкций на то правительства».
Эйтан добавил, что приняты все меры для того, чтобы во время бомбардировок не пострадали мирные граждане. Тем не менее, несмотря на эти слова начгенштаба, число объектов, долженствующих быть бомбардированными в Бейруте, было сокращено до двух, а в Южном Ливане — до трех. В Бейруте подлежал бомбардировке стадион, на котором ООП (Организация освобождения Палестины) создал огромный склад оружия и боеприпасов в подтрибунных помещениях. В окрестностях ливанской столицы должна была быть уничтожена тренировочная база террористов. В Южном Ливане были намечены к уничтожению три базы, на которых ООП готовил своих боевиков.
Замминистра иностранных дел от партии МАФДАЛ Йегуда бен-Меир сказал, что, по мнению раввина Шломо Горена, можно перенести бомбардировку в Ливане на часы после исхода субботы. Впервые на этом заседании Бегин позволил себе как бы улыбнуться — он был напряжен, бледен, губы сжаты, вид очень решительный.
Бомбардировка прошла в послеобеденные субботние часы, и взрыв боеприпасов на стадионе в Бейруте принес большие разрушения в районе. Через два часа террористы начали артиллерийский обстрел израильских поселений по всей израильско-ливанской границе. Около 500(!) снарядов было выпущено по 29 израильским поселениям менее чем за сутки. Арафат в это время находился в Эр-Рияде и оттуда отдал распоряжение об обстреле Израиля.
Заседание правительства состоялось после исхода субботы в доме премьер-министра в Иерусалиме.
Вот что сказал Бегин, открывая это чрезвычайное заседание:
— Настал час принятия решений. Вы прекрасно знаете, что делал я и что делали все мы, пытаясь предотвратить войну и жертвы ее. Но наша судьба такова, что в Эрец-Исраэль не уйти от сражений. Поверьте мне, что альтернатива всего этого — это Треблинка. Мы решили, и давно уже решили, что больше не будет Треблинки...
Эти мерзавцы, да и весь мир, должны знать, что у евреев есть такое же право на самооборону, как и у любого другого народа. Пусть никто не думает, что я выдвигаю это предложение с легким сердцем. У меня очень много сомнений, я знаю, что значит начать военную операцию такого масштаба. У нас несомненно будут жертвы, но мы знаем, что не бывает войны без жертв.
Но смириться с тем, что у нас есть граждане, живущие из-за обстрелов врага в бомбоубежищах, невозможно. Если мы не сделаем этого сегодня, то позже нам все равно придется поступить так. Раз и навсегда мы должны устранить эту угрозу, нависшую над жителями Галилеи.
Стоит запомнить эти слова еврейского премьера в преддверии тяжелейшей войны.
Правительство 14 голосами при двух воздержавшихся приняло решение о проведении армейской операции в Ливане. Название этой операции «Мир Галилее», цель ее — устранение угрозы артиллерийского обстрела палестинскими террористами с территории Ливана поселений Галилеи. ЦАХАЛ (армия обороны Израиля) вошел в Ливан на исходе субботы 5 июня 1982 года тремя колоннами: западной, которая двигалась на север вдоль морского побережья; центральной, двигавшейся в сторону Бофора и Набатии; восточной, перемещавшейся в сторону Хацбая.
Согласно оперативным планам генштаба время проведения операции — от 24 до 48 часов.
В первый день военных действий Бегин, находившийся на командном пункте армии, получив подробный отчет от министра обороны Шарона о происходящем на всех участках фронта, позвонил жене в Иерусалим и сказал ей, как всегда ласково: «Аленька, в течение двух дней все закончится».
Но у войны свои законы развития, свои требования и свои возможности роста и распространения.
11 июня, в полдень, правительство Израиля должно было передать официальное сообщение об одностороннем прекращении огня. Бегин был уверен, что до этого часа армия выполнит все задачи, поставленные перед нею. Он зачитал это сообщение в назначенный час. Перемирие продержалось два часа.
В заявлении, зачитанном Бегиным в кнессете в конце июня (29-го числа), он объясняет происшедшее:
«Мы объявили о прекращении огня, не спрашивая противника, который продолжал воевать. Армии не оставалось ничего другого, как ответить огнем. Что бы делала любая другая армия? Что надо было делать нам в правительстве? Что должны были делать солдаты?»
Ответы на эти вопросы просты и понятны всем. Так продолжилась война.
24 августа 1982 года лидер христиан Ливана Башир Жмайель был избран президентом этой страны. Ровно через неделю после этого Бегин встретился с ним на одной из армейских баз в районе Нагарии.
Башир Жмайель, которого охраняли солдаты израильского десанта и который был союзником южного соседа Ливана, ушел от ответа на предложение Бегина назначить день подписания мирного договора между странами. Бегин предлагал подписать этот договор до 31 декабря 1982 года.
Жмайель намеревался проводить новую политику своей страны, которая бы не опиралась больше на поддержку Израиля. Он намеревался прислушаться к сирийцам, принять общеарабское «добро» на будущее и никаких договоров с Бегиным подписывать не желал.
Бегин говорил о «судьбоносной связи» между Израилем и свободным Ливаном, о союзе крови между израильтянами и христианами Ливана и об общей судьбе двух стран, живущих в мире и сотрудничестве.
Башир Жмайель отвечал, что Бегин «великий политический деятель и что христиане Ливана никогда не забудут того, что он, Менахем Бегин, и государство Израиль сделали для них».
Встреча продолжалась до утра, и Жмайель жестко стоял на своей позиции ничего с Израилем не подписывать, сколько ни давил на него Бегин. В конце концов Жмайель обиделся на некую фразу израильского премьера, и встреча завершилась в нервной обстановке ничем.
Через несколько дней Жмайель погиб в результате террористического акта, подготовленного палестинцами, и христианские фалангисты отомстили за смерть своего президента резней в лагерях палестинских беженцев Сабра и Шатила.
28 августа 1983 года по пустынным, пропитанным солнцем и пылью иерусалимским улицам гонял ветер. Флаги Израиля и ФРГ были развешаны по всем перекресткам и углам. Первый визит германского канцлера в еврейскую страну должен был начаться в этот день. Погода из-за этого факта, открывавшего все сводки новостей в Израиле последние несколько дней, не изменилась — было жарко и, неизвестно почему, достаточно грустно.
У резиденции премьер-министра на улице Бальфур по-прежнему дежурили день и ночь активисты левых движений, протестовавшие против продолжения войны в Ливане. Возле них, чуть в стороне, стоял фанерный щит с числом солдат, погибших на фронте в Ливане. Эта цифра изменялась почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день согласно сообщениям представителя армии.
Менахем Бегин плохо спал последние недели, был неспокоен, грустен. Глаза его перестали блестеть, он был постоянно хмур, даже мрачен.
Утром он выезжал на работу в канцелярию безо всякого интереса, домой возвращался в плохом настроении, очень плохо ел, похудел. Часами он сидел молча в кресле, углубленный во что-то свое, малорадостное. Улыбка оставила его лицо, столь расположенное к веселью. «Невозможно человека заставить смеяться», — сказал Бегин своему самому близкому человеку в те дни — Йихиелю Кадишаю.
Много раз он говорил прежде, что оставит общественную жизнь в тот день, когда ему исполнится 70 лет. Рожденный в Шабат-Нахму, он пропустил свое 70-летие за несколько недель до этого дня (а точнее, за две с половиной недели) для ухода в отставку. Впервые за многие годы Бегин не принимал своих друзей по подполью по истечении субботы в свой день рождения, как это было принято в последнее время. Жизнь его изменилась со смертью жены Аллы. Бегин должен был ехать с визитом в США, жена находилась в больнице, и он не хотел оставлять ее одну. Алла написала ему записку: «Ты должен ехать, это важнее». В Лос-Анджелесе ему сообщили о смерти жены. На похороны Аллы в Иерусалим вернулся другой человек, не тот, который улетал оттуда за несколько дней до этого.
Он знал, что, уйдя с поста в разгар войны, совершит некий проступок против себя, против своей жизни. Он не мог уйти из политической жизни в таком беспомощном состоянии — война в Ливане продолжалась, конца ей было не видно, люди продолжали гибнуть в этом проклятом небом Ливане. Война эта, начинавшаяся так весело, лихо, обнадеживающе, завязла в крови, расколе и смерти.
В первую субботу сентября 1982 года я гулял с женой и двумя сыновьями, один из которых родился два месяца назад, в столичном Парке Независимости, который разбит позади гостиницы «Плаза» и находится в самом центре города. Было очень тепло, тихо, как это бывает только в субботние дни в Иерусалиме. Резко пахло скошенной травой.
Многие мои знакомые были призваны в армию, которая воевала в Ливане. Обстановка в стране казалась довольно спокойной, уравновешенной, несмотря на события.
Около 11 часов утра мы услышали какой-то ритмичный шум, который доносился с проходившей метрах в 100 от нас улицы Кинг Джордж. Напоминало все это гул небольшого стадиона во время соревнований. Мы перешли по дорожке, утрамбованной зернистым песком, с детской площадки в сторону источника шума, который резко нарушал течение жизни. У закрытого входа в большой «Суперсоль» на перекрестке мы остановились. Я увидел небольшую толпу нервных, разгоряченных мужчин и женщин разного возраста, которые громко выкрикивали неразборчивые слова. После некоторого усилия я разобрал одно скандируемое слово — «убийца», другого выкрикиваемого слова я понять не мог. Я попросил жену, слышавшую ивритскую речь лучше меня, послушать крики, и через некоторое время она недовольно сказала мне, что кричат «Бегина вон». Мы не поняли, что происходит здесь и сейчас, так как на публичное произнесение таких слов и открытое выступление против главы правительства тогда не было ни моды, ни готовности у населения страны.
На главной улице наблюдалось какое-то тревожное передвижение людей в сторону улицы Бальфур, где находился дом главы правительства, но мне ничего с моего места не было видно из-за спин демонстрантов и многочисленных жандармов.
Тут же у высоких ступеней входа в магазин мы встретили моего иерусалимского знакомого — плотного, лысоватого человека, и я спросил у него: «Что здесь происходит?»
— А ты что, не знаешь? — спросил он у меня весело и не без презрения. — Си-эн-эн c утра передает новости.
— Какое Си-эн-эн, какие новости, у меня нет никаких Си-эн-эн, у кого вообще есть Си-эн-эн? — сказал я ему.
— У меня есть, и у очень многих других людей есть, — ответил он.
— Я живу в новом окраинном районе1 и никаких возможностей принимать Си-эн-эн у меня нет, — сказал я, — но что произошло?
— Бегин возвращается домой после молитвы, а мы, видишь, протестуем против его безответственной политики. Христиане-фалангисты прошли вчера в Ливане через заслоны нашей армии и вырезали палестинцев в лагерях беженцев... Сабра и Шатила.
— Ну и... при чем здесь Бегин? — не понял я.
— Есть сотни погибших, а виноват во всем Бегин с его эмоциональной политикой, это очевидно, он обязан уйти вместе с Шароном, — сказал этот человек жестко. Я не кивнул ему в ответ, потому что мне все это субботнее действо категорически не нравилось. Он посмотрел на меня с известным подозрением, будто только сейчас обнаружил во мне и акцент, и ошибки в речи, и неверные политические взгляды. Наши отношения, достаточно поверхностные и до того момента, прекратились с этого часа совершенно.
Хочется сказать, что мой собеседник почти не отбрасывал тени в этот час, — такое случалось со всеми гуляющими в иерусалимский полдень и потому не могло быть отнесено к недостаткам моего знакомого, хотя запомнить это, конечно, стоило.
Наш младший сын приболел в тот день, и мы с женою посчитали, что он простудился во время неудачной прогулки в Парке Независимости.
Дома я весь день слушал ежечасные новости по радио, но о событиях в Сабре и Шатиле сообщили лишь к вечеру, и новости эти были полны вопросов и не были окончательными.
Все знали наверняка только корреспонденты Си-эн-эн.
Через неделю сотни автобусов привезли на площадь Царей Израилевых в Тель-Авиве десятки тысяч демонстрантов, призванных Партией труда, ее лидерами протестовать против войны в Южном Ливане, которая называлась «Мир Галилее».
Оппозиция начала против Бегина и его политики жесткую и безжалостную кампанию, результаты которой трудно переоценить в истории государства.
Кому он мог передать власть, кому? Кто мог продолжить все это дело, придуманное и созданное Зеэвом Жаботинским, после него? Он откладывал свою отставку несколько раз за это лето, несмотря на всю огромную тяжесть этой невыносимой ноши, называемой властью.
Думы о прошлом и настоящем терзали Бегина. Он собирался, уйдя в отставку, написать три тома книги о «поколении Катастрофы», говорил об этом нескольким близким людям, но чувствовал, что и на это у него не осталось сил — ни душевных, ни физических.
В конце концов он решил подать в отставку на еженедельном заседании правительства в воскресенье.
За год до этого дня, когда еще была жива Ализа, Бегин как-то сказал Йосефу Бургу, министру внутренних дел, ответственному за работу полиции, что демонстранты мешают покою его больной жены.
— Сейчас я распоряжусь и их уберут отсюда, — сказал Бург.
— Ни за что, я прошу вас этого не делать. Я просто хотел попросить, чтобы они не шумели так.
В конце июля 1983 года Бегин отменил визит в США в телефонном разговоре с Рональдом Рейганом. «Я очень сожалею, но по причинам личного характера я вынужден просить вас отложить нашу встречу».
Всем, кто интересовался происшедшим, Бегин отвечал, что, как уже было сказано, визит отменен по причинам личного характера.
Самым близким людям Бегин добавлял еще одну фразу: «У меня нет сейчас сил на переговоры с президентом США». Несмотря на душевные муки, тяжелые мысли и ужасное настроение, сознание Бегина было незамутненным. В народе в те дни ходили разные слухи о состоянии здоровья главы правительства, но никто ничего конкретно не знал.
Только что избранный канцлер Германии Гельмут Коль должен был прибыть в Израиль с официальным визитом. Премьер-министр Ицхак Рабин передал приглашение канцлеру Гельмуту Шмидту еще во время своего пребывания в Германии. И вот теперь Коль ехал в Израиль.
Алла сказала Бегину, когда еще только обсуждался визит Шмидта в Израиль: «У тебя нет выбора. Ты должен принять его. А вот у меня выбор есть, и меня на этом приеме не будет».
Теперь он должен принимать германского канцлера в Иерусалиме. Если учесть не покидающие его мысли об отставке, то трудно представить себе, что последним его поступком на посту главы правительства будет выслушивание немецкого гимна.
28 августа ровно в 8 часов утра машина израильского премьера вместе с машинами сопровождения прибыла в его канцелярию, находившуюся в пяти минутах езды от резиденции на улице Бальфур.
Бегин поднялся в свой кабинет на первом этаже. За ним зашел Йихиель Кадишай с какими-то бумагами.
— Йихиель, — низким голосом, очень тихо сказал ему Бегин, — я больше не могу продолжать здесь работать. Я намереваюсь сообщить об этом министрам.
Кадишай, проработавший с Бегиным почти 20 лет, хорошо знал, что после того, как тот произнес вслух слова об отставке, а именно так надо было понимать эти слова, то это окончательно и ничто, никакие уговоры не заставят премьера отказаться от своего решения. «Не могу продолжать» — значит это все. И ничего больше. Продолжения не будет.
На заседании правительства Бегин сидел безучастным и после всех обсуждений наконец сказал министрам, которые явно не ожидали услышать этого, несмотря на все признаки последних недель и месяцев:
— Причина моего сообщения абсолютно личная. Я чувствую, что не могу больше ждать с этим заявлением. Изначально я прошу прощения, извинения у всех. Получу ли я прощение от всех — этого я не знаю.
Господа! Друзья! Я официально сообщаю правительству, согласно существующему закону, что намереваюсь уйти в отставку с поста премьер-министра. Я специально пришел сюда, чтобы сообщить вам о своем решении. Только так может начаться законный процесс моей отставки.
Я еще раз повторяю, что больше не могу выполнять свои обязанности на этом посту.
Мертвую, как говорят, тишину, воцарившуюся в зале после этих слов, нарушил друг Бегина и предшественник его на посту командира ЭЦЕЛ Яков Меридор:
— Господин глава правительства, я предлагаю министрам не принимать вашего заявления об отставке.
— Яков, — сказал Меридору Бегин устало, — нет такого закона, согласно которому правительство может не принимать от премьер-министра заявления об отставке.
Несколько министров (Моше Нисим, Звулон Хамер, Ицхак Модаи, Мордехай Ципори, Давид Леви, Элиэзер Шостак, Ицхак Шамир) один за другим обратились к Бегину с просьбой пересмотреть свое решение.
Бегин ответил, что принял это решение, так как действительно не может больше продолжать. «Я закрываю на этом заседание правительства», — сказал он веско и неожиданно жестко.
Бегин никогда и никому не сказал о причинах, которые побудили его это сделать. Также он позже не написал ничего по этому поводу. Ушел, и все.
Секретарь правительства Дан Меридор сделал сообщение для печати об отставке премьер-министра Менахема Бегина со своего поста. В приемной возле его кабинета Бегина ждал замминистра иностранных дел Йегуда бен-Меир. «Вы нам как отец...» — сказал он.
Радиостанция «Коль Исраэль» немедленно передала сообщение об отставке премьера. У резиденции Бегина собралось около 500 человек, которые требовали от главы правительства продолжить работу на своем посту. К вечеру почти все они разошлись, и, кроме по-прежнему дежуривших активистов движения «Мир сегодня», осталось несколько человек. Хасидский певец, популярнейший в те дни во всем еврейском мире Шломо Карлибах пел под гитару свои песни, но «завести» людей ему на этот раз не удалось. Кто-то из стоявших перед резиденцией сказал, что десятки автобусов с пробегинскими демонстрантами направляются сюда... Но автобусы и демонстранты так и не приехали.
Бегин сидел в кресле, пил свой почти хрестоматийный чай и не без удовлетворения отвечал Элиэзеру Шостаку, который некогда был его противником в движении:
— Дорогой Элиэзер! Я знаю, что будет много таких, которые постараются оговорить, опорочить меня. Я уже думал обо всем этом. Но мне ведь все равно не дадут покоя, да и так все блохи уже повыскакивали из своих убежищ...
Бегин, конечно же, знал, что говорит. Его жизненный опыт, политическая карьера научили его очень многому в такой непростой стране, каковой является Израиль. Почти благодать лежала на его челе — ощущение выполненного долга, потеря некоей тяжкой обязанности явно облегчили его существование. И чай, и тишина, и снятая с плеч тяжкая ноша...
1 сентября ЦК партии Ликуд избрал большинством голосов Ицхака Шамира своим кандидатом на пост главы правительства.
4 сентября Бегин в последний раз провел заседание правительства. После этого он 10 дней не выходил из дома — старая болезнь кожи, поразившая его еще во времена сталинского концлагеря, не позволяла ему этого сделать. Бегин не пошел к президенту Хаиму Герцогу с заявлением об отставке, вместо него это сделал секретарь правительства Дан Меридор.
Бегин никогда не объяснял прилюдно причин своей отставки. Гордость, воспитание, замкнутость, щепетильность не позволяли ему этого сделать.
После этого события Менахем Бегин прожил еще почти 9 лет. Он не выбирался из своего дома в Иерусалиме на улице Цемах, 1, кроме визитов к врачу или традиционных выходов на ежегодную поминальную молитву по Алле на Масличную гору. Жена его была захоронена возле могил подпольщиков Меира Фанштейна из ЭЦЕЛ и Моше Барзани из ЛЕХИ, приговоренных англичанами к смертной казни и покончивших с собой (взрывом гранаты)... Бегин всегда считал жизнь этих ребят и смерть их олицетворением истинной свободы духа. В своем завещании Бегин просил похоронить его подле своей единственной и любимой жены и погибших подпольщиков. Он просил похоронить себя без почестей, без речей, как хоронят людей из народа.
«Что я? — спрашивал он в годы своего расцвета без тени кокетства. — Я простой еврей».
20 августа 1990 года Бегин переехал из Иерусалима в Тель-Авив, где проживал на улице Гликсберг. 9 марта 1992 года, в понедельник (4-й день месяца Адар-Бет 5752 года по еврейскому календарю), Менахем Бегин скончался холодной зимней ночью, перед рассветом.
Никакой официальной правительственной церемонии не было. Была какая-то огромная народная скорбь, грусть.
Тысячи людей провожали Менахема Бегина в последний путь. Шли тесной толпой за этими носилками, которые казались невесомыми, плакали, не в силах скрыть горе и скорбь. Сотни, тысячи траурных сообщений о смерти этого человека, развешанных повсюду в Иерусалиме, в стране говорили об очень многом. Но одно из них было особым. «Над гробом командира ЭЦЕЛ Менахема Бегина склоняют флаг бойцы Пальмаха» — так было написано.
Часто слова и политические действия Бегина вызывали у меня, заинтересованного наблюдателя, несогласие, протест. Тем не менее я всегда был уверен в его порядочности, значимости, если угодно, соответствии. Я имею в виду соответствие личности этого человека с его местом в жизни и истории.
Бегин не раз говорил, что хотел бы, чтобы его вспоминали как человека, предотвратившего братоубийственную войну. Таким его и помнят.
Но не только как человека, столь любившего свой народ, будут помнить Менахема Бегина. Его вспомнят как человека, способного принимать судьбоносные для страны и народа решения, его вспомнят как человека, который всеми силами старался сохранить демократический статус еврейского государства, как человека, который хорошо просчитывал позиции в политике, как человека, который мог принять малопопулярные решения, как человека, который пересилил судьбу, как человека, который плакал о смерти каждого солдата, как человека, который сопереживал чужой боли, как человека чести, достоинства и порядочности, как человека ошибок и разочарований, как смелого человека, который был способен взять на себя ответственность за происшедшее, как большого, очень живого, способного к любви человека, упрямо и последовательно шедшего вслед за своей жизнью, как идут очень и очень многие...
Такой была жизнь Менахема Бегина.
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
