Светло-желтые блики одесского солнца. Я иду на пляж через Отраду. На пляже мой знакомец Алик, оригинал и хохмач. Он по профессии ювелир, и большой любитель музыки. Притащил аккордеон и наигрывает мелодии нашей молодости. Рядом загорает Валя Басов, знаток Лещенко, Вертинского, Козина.
Это последние из одесских могикан, пережившие оккупацию, войну, послевоенное лихо, но не утратившие юмор, оптимизм и любовь к морю.
Мне хорошо с ними. Я снова чувствую себя молодым, как будто перенесся в 50-е годы.
Сегодня утром, разбирая свои записи, я наткнулся на стихотворение моего друга детства, умершего недавно в Америке. Я узнал о его смерти в сицилийской тюрьме, куда попал за контрабанду нелегалами.
Теплым ветром детских воспоминаний дунуло мне в душу. Я шел к морю через Отраду, любимую нами с детства. И каждая тропинка и скалы у моря напоминали мне о детстве, юности и дружбе, которую мы пронесли через всю жизнь.
Я расположился рядом. Слушал Алика, а в голове звучали строчки из стихотворения, которое нашел утром:
Я и сам бы – крылья в стороны и в лет,
Да боюсь, что вместо прежнего огня,
Встречу стужу, вмерзну смаху сердцем в лед.
В этом городе забыли про меня.
Он жил в доме Попудовых, на Соборке, в подвале, что напротив кинотеатра «Одесса». В этом подвале после войны обосновалась тетка, сумасшедшая. Она заколотила дверь гвоздями и через разбитое стекло, время от времени, выкрикивала проклятия Сталину. Потом ее отправили в психушку, а в комнате долго не выветривался зловонный запах нечистот. Мама Рудика сдавала внаем две трети подвала ателье, а сама с Рудиком и Эллой, его старшей сестрой, жила на отгороженной простыней полосе шириной в метр.
В голодном 45-м мы попали в один класс. Я помню, никто не хотел садиться с ним за одну парту. В женской кофте и шароварах, в тапочках, из которых высовывался посиневший от холода большой палец. Капля на носу и отвисшая нижняя губа, а потом кто-то заметил вошь, упавшую с его головы на парту. Все шарахались от него. Наша классная руководительница Серафима Григорьевна, которую мы ласково называли Симочкой, отвела его после урока домой и, когда увидела, в каких условиях он живет, беспомощно развела руками.
Так началось наше знакомство. Я сел с ним за одну парту (потому что сам переболел чесоткой), и больно мне было видеть, как над ним издевались соученики. Каждый день я ходил после уроков на развалку «стукаться» с его обидчиками. И, наконец. Рудика оставили в покое.
Однажды нам принесла Симочка плакат, где вождь держит на руках мальчика, и задала сочинение по этому рисунку. Через несколько дней стали известны результаты сочинений. Лучшие были – Рудика и мое. Но как все удивились, когда Симочка прочла его сочинение. Оно было написано стихами.
Наверное, детская дружба вернее и искреннее всего. Она чиста и прозрачна, как слеза, которую пролили наши мамы, глядя на своих тощих и неухоженных сыновей. Каждый день мы бывали друг у друга. После пяти, когда служащие расходились, закончив рабочий день, тетя Зина убирала, а Рудик и Элла делали уроки.
Средств хватало только на манную кашу, сдобренную постным маслом. Игрушек у нас не было.
Как-то Рудикин дядя Миша подарил одну лыжу, и мы с восторгом катались по очереди со снежной горки, которую сами соорудили. Мы любили зимой в теплые солнечные дни, что нередко бывает в Одессе, бегать на берег моря. Людей там не бывало и мы чувствовали себя Робинзонами. Разжигали костер, жарили мидии, выброшенные прибоем. И храбро залазили по колено в воду. Потом долго ходили с соплями. У костра Рудик читал мне новые стихи или рассказывал прочитанную книгу.
Вскоре он перестал нуждаться в моей защите. Он стал физически крепче и увереннее в себе. В третьем классе тетя Зина устроила его на работу в кинотеатр Уточкина киноперебежчиком. Была такая работа, таскать в железном ящике киноленты из кинотеатра в кинотеатр. Ящик был тяжелый. Весь вечер мы с ящиком ходили из кинотеатра в кинотеатр, перебрасывая его с одной руки в другую. Нас пускали во все кинотеатры и мы, натаскавшись за вечер, отдыхали в кинобудке, просматривая через окошко фильмы. За зиму Рудик и я физически окрепли. Он все увереннее отбивался от обидчиков. К весне мы увлеклись спортом. Я акробатикой, а он гимнастикой. И вот настало время, когда Рудик выступил в качестве моего защитника.
Был в классе ученик по фамилии Дейч. Переросток и второгодник. Он был на голову длиннее всех, да и плечи широкие, как у взрослого. Все его боялись и ненавидели за его фамилию. Уж очень она напоминала о немцах. Никто справиться в одиночку с ним не мог. Налетали всем классом. Туго ему приходилось. Хотя, как потом оказалось, он был добрейшим мальчиком. Вот с ним и подрался мой друг, защищая меня. Драка носила рыцарский характер. Рудик победил. Победили его накачанные железным ящиком мышцы и пресс, который Дейч бесполезно пинал ногами. Когда противник сдался, мы неожиданно обнялись. После этого Рудика узнала вся школа, не только как драчуна, но и как сильнейшего в классе.
Мы были романтиками. Братались кровью. Проверяли друг друга на вшивость, и писали Рудик – стихи, а я – музыку.
Я люблю, когда на улицах платан качается,
Я люблю, когда на Пушкинской
кричат грачи,
Я люблю, когда солнце
непричесанным является,
Раскинув по городу волосы-лучи.
– писал он после запойного чтения Маяковского.
Мы открывали все новых и новых поэтов. Блок, Есенин, Надсон, Борис Ковынев. В секции по гимнастике мы тренировались с будущим поэтом Владимиром Домриным. Он отвел Рудика в литобъединение на Пушкинской, где Рудик перезнакомился со многими начинающими поэтами. Юра Михайлик, Ян Фридлендер, тоже гимнаст, Игорь Павлов. На всех собраниях читали свои стихи. Оценки же сводились к фразам: «Это поэт!» или «Это не поэзия!» – и обиженные авторы громко спорили в коридоре, доказывая свою точку зрения на поэзию.
Я сижу на пляже, возле скалы, через которую, однажды, в шторм Рудика перебросило волной. Мы болтались в прибое, надев спасжилеты, забавляясь взлетами на гребень и падением в провалы между волн, и не заметили как течение отнесло нас к скале. Я догадался скинуть жилет и, нырнув под волну, выплыть на берег. Его же волна протащила через скалу, о которую он поцарапал спину и живот.
Я сижу на пляже и вспоминаю наше нищее детство. Несмотря на все тяготы послевоенного детства, мы были счастливы.
Стихи Рудика становились все взрослее и поэтичнее: «О чем-то грустном вспомнил клен немой и ветками в окно мое колотит...».
В развалке, что напротив Рудикиного подвала, после войны во временных бараках жили пленные румыны, которые восстанавливали город. После них там стояла воинская часть, так называемый, стройбат. Обычно туда попадали служить нацменьшинства: узбеки, таджики, молдаване и пр. Как-то мы шли мимо и увидели солдата у ворот. Он стоял, понурив голову, и слезы текли по его лицу. В руках у нас были полные стаканы мороженого. Дело в том, что тетя Зина, торговавшая мороженым, уронила в гильзу с товаром соль, которую должна была высыпать в лед. Глотая слезы, она сказала нам: «Жрите теперь, оглоеды!». Мы, набрав полные стаканы соленого мороженого, шлялись по городу, наслаждаясь соленым лакомством. Когда мы увидели плачущего солдата, по инерции пройдя несколько шагов, не сговариваясь, повернули к нему и протянули свои стаканы. Он почему-то взял стакан Рудика и с благодарностью глянул на нас обоих, пробормотав что-то на незнакомом языке. Через несколько дней мы опять встретили его у ворот. Он поджидал нас и, остановив, вручил п
о большому красному яблоку. Мы подружились. Он был из Молдавии. Он учил нас молдавскому языку, так похожему на итальянский. Взамен попросил научить его английскому.
– Зачем тебе? – спросили мы, – Ты и русский плохо знаешь!
– Я хочу приехать домой и сказать своей девушке по-английски: я люблю тебя! – ответил он.
Английский мы неплохо знали, благодаря нашему классному руководителю Геннадию Абрамовичу Кеммелю. Только с фронта, он пришел в нашу школу и так заразил нас английским, который он преподавал, что мы старались и вне его уроков говорить по-английски.
Я иду на море. У меня в кармане куртки бумага и ручка. Я сижу на песке и записываю свои воспоминания. Наверное, нет ничего дороже, чем воспоминания детства, юности, какие бы ни были они тяжелые, голодные или обидные.
Мы были всем обделены. Отцы наши погибли на войне. Мам видели только по вечерам. Но Б-г посылал нам море, солнце, книги, спорт, и жизнь была прекрасна и дружба была прекрасна. Мы делились друг с другом самыми лучшими и дорогими чувствами.
Алик играет на аккордеоне «О, Мари». Рядом старики режутся в клабур. Солнце ослепительно, а море восхитительно.
Я вспоминаю Геннадия Абрамовича. Невысокий, худощавый, в черном костюме, при галстуке. По-военному подтянутый, он был для нас образцом для подражания. Как-то торопясь в школу, я увидел его впереди. Он шел на урок, неся подмышкой стопку школьных тетрадей. Я ускорил шаг, пытаясь его догнать. Внезапно к тротуару подъехала черная легковушка, и два человека в штатском, остановив его, взяли под руки и втолкнули в машину. Больше мы его не видели.
На траверсе сидят любители-рыболовы и дергают бычков, про которых мадам Стороженко сказала: «Разве это бычки? Это же воши!». Пахнет водорослями, йодом. Воздух, как крепкий коктейль. Я тоже закидываю удочку в уголки памяти, пытаясь выудить что-то покрупнее и поинтереснее.
В четвертом классе тетя Зина устроила Рудика в кукольный театр рабочим сцены. Все лето мы ездили по пионерлагерям и детским санаториям. Знали наизусть все спектакли.
Нелегко, конечно, было, но,
Поднимая занавес по знаку,
Знал я, что не каждому дано
Видеть сказки жесткую изнанку.
Работа была физически тяжелая, как и киноперебежка. Приезжали часто далеко заполночь и, разгрузив машину декораций, шли домой спать, благо недалеко. Но все невзгоды и тяжести компенсировались любовью и интересом к сказкам, к театру и мы воспринимали нашу тяжелую работу как очередное, жизненное приключение.
Мы очень увлеклись спортом. Нам повезло: попали в первую спортивную школу к легендарному тренеру по гимнастике Александру Степановичу Софронюку, который воспитал много прекрасных спортсменов. Была даже олимпийская чемпионка Маргарита Петрова. Красивая и талантливая девушка с зелеными глазами. Мы все были влюблены в нее. Спорт воспитал нас чистыми морально и физически. Рудик старался одеваться опрятнее. Три раза в неделю мы ожидали тренировки, как праздника. Раз в месяц наш тренер устраивал танцы.
И войлок мы скатали,
и опустили брусья.
У нас в спортивной школе
сегодня будет бал...
Ах, не смотрел бы горько наш тренер Сан Степаныч,
Так ненадолго в принцев
преобразивший нас.
Книги, море, спорт... – наше главное в той жизни. Рудик ходил по городу, вытянув указательный палец левой руки, а правой, заменявшей коня, махал пальчиками, сочиняя разнообразные комбинации из махов, скрещений и кругов...
Записавшись в городскую библиотеку, мы соревновались, кто скорее заполнит абонемент. А походы на море, где мы на песке кувыркались «сальтоморталями» и стояли на руках друг у друга в стойке, собирая многочисленных зрителей.
Однажды, совершая очередной променад по Дерибабушке, как ласково ее называли, мы с Рудиком встретили компанию воров, которых я знал. Относились они ко мне благосклонно, потому что я учил их бренчать на гитаре и пел их излюбленные песни типа: «Отец мой Ленин, а мать Надежда Крупская». Они несли на руках маленького мохнатого щенка, пытаясь вдуть ему в ноздри дым папиросы, заряженной анашой. Я забрал его у них и оставил у себя, прозвав Джони, не разобравши пола. Оказалась сучка. Так она и осталась Джонькой. Рудик своеобразно отреагировал на мое увлечение и прозвал меня Вассерман-пинчер. Я, чтоб не остаться в долгу, в свою очередь, стал называть его Доберман-Гольдфельд. Клички были не обидные и остались на всю жизнь.
Много воды утекло с тех счастливых времен. Я, старый, полуслепой, живу воспоминаниями. Вот сижу на бетонном траверсе и болтаю ногами в ледяной воде. Алик-ювелир нежится, как кот, на солнышке, а семидесятивосьмилетний Басов лещенковским голосом напевает: «Девочка родная, мы будем вместе вновь...». Я вспоминаю песни, которые мы с Рудиком написали, письма, которые он слал мне в итальянскую тюрьму.
После десятого класса мой друг вынужден был, как и я, сменить еврейскую фамилию на русскую, и уехать в Молдавию, где его тепло приняли и стали печатать. Он работал в молодежной газете, закончил университет и занял в молдавской литературе свою законную нишу. Его издавали. Выходили поэтические сборники, стали печатать в Москве. Кишинев не так далеко от Одессы, и я часто бывал у него в гостях. И всегда наши встречи начинались так, как когда-то на море в Отраде, он читал мне свои новые стихи, и я радовался им, потому что его стихи становились все ярче, мудрее и совершеннее. Дружба наша не старела, и мы всегда поддерживали друг друга до конца жизни. Я всегда буду помнить его письма мне в тюрьму, в которых он ободрял меня и радовал новыми стихами.
К сожалению, я остался один на берегу Отрады, сидеть и болтать ногами в воде у моря, которое он так любил.
————————
ТОЛПА
Олегу Попцову
Летящая стая жестока.
Погибнет нарушивший клин.
Останется в небе один.
Толпа ненавидит пророка.
Косяк признает вожака,
Которому дан от истока
Инстинкт, а не око пророка,
Мечтателя и чудака.
Равны те, кто шел в табуны,
Чтоб выжить в движенье потока.
Толпа ненавидит пророка,
Глядящего со стороны.
Смешавшись с толпою слепой,
Теряешь могущество дара.
Нельзя быть пророком базара.
Провидец всегда над толпой.
У стай – ледяные глаза,
Табун – это ноги и уши.
И правят толпою кликуши,
Наполнив тщетой небеса.
Толпа – это праздник раба,
Она в ожидании рока
Завидует, что у пророка
Не рок впереди, а судьба.
Толпа не имеет числа,
Ей плата нужн‑а и расплата,
Ей кажется злость ее свята,
Но святость не ведает зла.
Ступая неровной тропой,
Мы не осуждаем порока.
В толпе мы находим пророка,
Забыв, что пророк над толпой.
БРАТСКАЯ МОГИЛА
Мертвые имут и совесть, и срам
В царстве загробном своем.
Как вам лежится, Иван и Абрам,
В братской могиле вдвоем?
Гул самолетов и гром батарей,
Скрежет окопных лопат.
Пали геройски, еврей – не еврей,
Пусть они рядом лежат.
Если бы не под прицелом свинца,
Был бы приказ: “Не спеши!
Выясни раньше графу мертвеца,
Национальность души.”
Сторож стоит и у этих дверей,
Есть и для памяти бронь.
Но проморгали. Прокрался еврей
В список на вечный огонь.
Выменял за сто положенных грамм
Теплую вечность в раю.
Как вам лежится, Иван и Абрам,
В неразделенном строю?
Взятым во тьму на бессрочный постой,
После мечей и печей,
Кости не ныли под общей плитой
Перед процессом врачей?
Как вам покоится в сумерках лет,
Где и свобода крута,
Где примеряет свинцовый кастет
На кулаки доброта?
В этом студеном краю снегирей,
В век не людей, а идей,
Спрятался в братской могиле еврей.
Ай да хитрец, иудей!
Знал, что за молнией будет и гром.
– Так что учти, господин,
Если ты хочешь затеять погром,
Я тут лежу не один.
Кто здесь в могиле хозяин, кто гость,
Не докопаешься – брось!
Не отличишь, где славянская кость,
Где иудейская кость.
Холмик, плита и цветок – пополам,
И пополам окоем.
Как вам лежится, Иван и Абрам,
В братской могиле вдвоем?
ИНОРОДЕЦ
Семену Липкину
По чужбинам рассеяно древнее племя.
У чужих очагов уцелеть повезло.
Виноградное семечко, сладкое семя
Стало горьким и в стылой земле проросло.
По каким плоскогорьям оно прикатилось,
Приглушенное эхо библейской души?
Иудейская ветвь. Чья жестокая милость
Сохранила ее в местечковой глуши?
Ни хозяева этих пределов, ни гости.
Корни где-то, а листья зеленые тут.
Виноградная косточка. Белые кости
Грамотеев, философов, сельских зануд.
Инородцы, народ из иных поколений.
Из пророков – в торговцы, в ткачи, в скорняки.
Через тысячи лет – только камни и тени,
И пустых европейских широт сквозняки.
И вина, что чужой, что божественным знаком,
Ошалелым сознанием мрак осветя,
Не явился испанцем, германцем, поляком,
Россиянином на маскарад бытия.
Вырой возле отцовского дома колодец,
Но прольется когда золотая струя,
Не твоя это будет вода, инородец,
Можешь пить ее, только она не твоя.
Это эхо судьбы. Ни обиды, ни злости,
Это ноют в земле посредине зимы
На чужбине родной виноградные кости.
Слышу голос, за мною летящий из тьмы:
“Не твоя это родина с вешней капелью,
С деревянной церквушкой и тенью коня.
Не твое это дерево над колыбелью,
Хоть его во дворе посадила родня.
Ты здесь вырос. Ты выбрал жену и дорогу.
Но не думай, что держишь синицу в руке.
Ты ругаешься и обращаешься к Б-гу,
И во сне говоришь на чужом языке.”
Виноградное семечко, сладкое семя.
Вот откуда оно. Жаром дышат поля.
И за каждой оградою – древнее время.
И красна, как в России рябина, земля.
Вифлеем – ослепительно, празднично, сухо.
Галилея – как колокол ожил в тиши.
Имена здесь открыты для русского слуха.
Каждый звук обнажен для еврейской души.
Эти лица сошедших с икон богородиц.
Эти камни – остывшие слитки огня.
Значит я не для всякой земли инородец,
Оказалось, что родина есть у меня.
Пусть она для меня не родная, иная,
Пусть не ведаю я своих предков имен,
Но стоит моя память у склона Синая,
В стороне от людей, вне пространств и времен.
Оказалось, что горсточка глины под солнцем
И отара в загоне, и в поле стерня
Есть не только у чукчей, чечни и чухонцев,
Оказалось, что есть это и у меня.
Мне досталось наследство беспечных изгоев,
Вспоминавших о родине в шумных пивных.
Только я разменял свою долю покоя,
Раздарил, растерял на дорогах земных.
Я уже и смеюсь, и ступаю иначе,
И беда для меня не красна на миру.
Где мне взять эти легкие крылья удачи,
Что вчера растащили ветра по перу?
Где мне взять бесшабашное чувство скольженья
Мимо всех перемен в торопливой судьбе?
Мимо глаз, мимо радости и пораженья,
Мимо солнечных бликов на летней воде,
Мимо чаек, сидящих на выступах мола,
Мимо Греческой площади с шумной пивной.
Где мне взять это чувство, что город у моря,
Как и раньше, стоит за моею спиной?
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
