БС"Д
Войти
Чтобы войти, сначала зарегистрируйтесь.
Главная > Мигдаль Times > №106 > Миндальный посох
В номере №106

Чтобы ставить отрицательные оценки, нужно зарегистрироваться
+2
Интересно, хорошо написано

Миндальный посох
Марк ГЕЛЬМАН

«Как крошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние иудаизма переполняет целую жизнь. О, какой это сильный запах!»
О.Э. Мандельштам

ИзменитьУбрать
(0)

Спор о принадлежности творчества Мандельштама русской культуре не имеет смысла – русский язык в качестве выразительного средства превращен поэтом в столь совершенный инструмент, что в «русскости» этих стихов могут сомневаться разве что Белов с Прохановым. Или «подлинно русскими» можно считать лишь Клюева, Есенина, Клычкова? Но тогда и Пушкин – француз…

Спор о национальной принадлежности поэта просто смешон. Еврей по паспорту, он никогда в ней не сомневался. Религиозные убеждения? Крещенный по лютеранскому обряду, он так и не стал христианином. История, во всяком случае, не сохранила убедительных свидетельств обратного. Более того, рискну утверждать, что поэту свойственно именно еврейское мироощущение. Достаточно того, что он откровенно говорил об этом.

Отец Осипа, Эмиль Вениаминович (еврейское имя – Шанцл), был выходцем из Латвии. Он занимался торговлей кожевенным товаром. Потомок испанских евреев, выросший в патриархальной семье и подростком убежавший из дома, в Берлине он самоучкой постигал европейскую культуру – Гете, Шиллера, Шекспира, при этом одинаково плохо говорил и по-русски, и по-немецки. Человек с тяжелым характером, он был не очень удачливым коммерсантом и весьма своеобразным доморощенным философом одновременно.

Мать, Флора Осиповна, в девичестве Вербловская, происходила из интеллигентной вильненской семьи, превосходно играла на фортепиано, любила Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Достоевского и была родственницей известного историка русской литературы и библиографа С.А. Венгерова. Мандельштам задавался вопросом:
«…не первая ли в роду дорвалась она до чистых русских звуков?» Она сумела привить сыну любовь к русскому языку и литературе, музыке, необычайно сильно повлияв на формирование его художественного вкуса. Детство Ман­дель­штам провел под Петербургом, в Павловске.

Об отношениях Мандельштама-ребенка с еврейским миром прекрасно сказано в его «Шуме времени». Желающих разобраться в этом гениальном произведении отсылаю – помимо первоисточника – к прекрасной статье Елены Черной «Хаос иудейский в культурном контексте О.Э. Мандельштама», написанной на материале этого произведения.
То, что поэт назвал хаосом, бесспорно, им и являлось. Исповедание иудаизма в его собственной семье не отличалось стройностью. «Нижнюю полку я помню всегда хаотической; книги не стояли корешок к корешку, а лежали, как руины: рыжие пяти­книжия с оборванными переплетами, русская история евреев, написанная неуклюжим и робким языком говорящего по-русски талмудиста. Это был повергнутый в пыль хаос иудейский. Сюда же быстро упала древне­еврейская моя азбука, которой я так и не обучился», – вспоминал Мандельштам свои впечатления от «руин», в которые превратилась иудейская мудрость в его собственной семье.

С одной стороны, автор чувствует свое родство этому хаосу, «утробному миру», но с другой стороны, еврейский образ жизни, заключенный в рамки русской государственности, сквозит фальшью. Поэт вспоминает о речи раввина, произносящего хвалу «государю-императору», что кажется Мандельштаму воплощением пошлости.

В то же время он вспоминает мать: «Речь матери – ясная и звонкая, без малейшей чужестранной примеси, литературная великорусская речь,.. это язык, в нем есть что-то коренное и уверенное… У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие, …это было все что угодно, но не язык, все равно – по-русски или по-немецки. По существу, отец переносил меня в совершенно чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший 18 или даже 17 век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге. Религиозные интересы вытравлены совершенно. Просветительская философия претворилась в замысловатый талмудистский пантеизм».

Обратим, кстати, внимание: поэт четко отделяет подлинную «еврейскую обстановку» от виденного и слышанного им в доме отца, которого, живи я сегодня в российской черте оседлости, рискнул бы назвать «берлинером»… Впрочем, родители в «припадке национального раскаяния» наняли для сына «настоящего еврейского учителя» (наряду с французскими боннами), но тот ходил к нему недолго и ничего в плане еврейского образования для юного Мандельштама не сделал.
Однако это ничуть не помешало самоидентификации поэта. Кем, по-вашему, ощущал себя человек, полагавший, что для него, еврея, сделаться иудеем – значит допустить «тавтологию»?

Современный поэту еврейский мир – в русских столицах, бесспорно, – требовал отпадения от традиций и попытки прижиться к иной культуре, в данном случае, к европейской. Л. Аннинский так характеризует это явление: «Тра­ди­цион­ное еврейское сознание предлагает своим детищам тысячелетний рецепт спасения: верность. Верность ритуалу, верность старым книгам, верность масляному фитильку в ханукальный вечер… еврейскость “как таковая”. Но рушится и это. Трагедия евреев в том, что они не могут перестать быть евреями даже тогда, когда страстно хотят перестать ими быть. Клеймо диаспоры горит в их душах…» Поэт никогда не отрекался от еврейства.
В 1900-1907 гг. Мандельштам учился в Тенишевском училище, где его интересы разделились между политикой (в 1906 г. он примкнул к эсерам) и искусством. В 1907-1908 гг.
жил в Париже, увлекся французскими символистами, старофранцузской поэзией. Слушал лекции в Сорбонне, путешествовал по Швей­ца­рии. Осенью 1908 г. в Пе­тер­бур­ге начал посещать собрания Религиозно-философского общества, что заставило его, как отмечает ряд исследователей, предпринять попытку синтеза религиозного мироощущения и личной свободы.

Поступление в университеты России для Мандельштама было исключено из-за процентной нормы. В 1909-1910 гг. он два семестра изучал романские языки и философию в Гейдельбергском университете, объездил Италию и Швейцарию.
Увлечение католическим уни­вер­са­лизмом очевидным образом отразилось в творчестве поэта, но католиком Мандельштам так и не стал. Не стал он и православным. Единственным течением христианства, обещающим достаточную степень личной свободы, был и остается протестантизм, и в мае 1911 г. Мандельштам крестился в методистской церкви Выборга. В сущности, он сделал то, что до него сделали многие молодые евреи, желавшие учиться в российских университетах (среди тех, в кого «бросить камень» тоже рука не поднимется, – Саша Черный). «Крещением в мировую культуру» назвал этот свой поступок сам поэт.

Осип Эмильевич, в отличие от ряда русскоязычных писателей-евреев, не пытался скрывать свою принадлежность к еврейскому народу (для Пастернака, скажем, эта тема всегда была невероятно болезненной). Говорить о перемене отношения к соплеменникам после крещения, тем более, в случае Мандельштама не приходится (для клинического анализа лучше подходит Мотька Гундосый из «Гамбринуса» Куприна).

Однако его отношение к еврейству было сложным и противоречивым. В автобиографическом «Шуме времени» Мандельштам вспоминает о постоянном стыде ребенка из ассимилированной еврейской семьи – за гипертрофию «национального», за уже упомянутый выше «хаос иудейский» («... не родина, не дом, не очаг, а именно хаос»), от которого он «всегда бежал». Свойственная Мандельштаму многослойность стиха, проявившаяся и в стихотворениях на еврейские темы, открывает путь различным толкованиям. Боюсь, в зависимости от конфессиональной принадлежности толкователей…

Ряд литературоведов счи­та­ет, что в стихотворении «Эта ночь непоправима», написанном в 1916 г. и на­веян­ном смертью матери, Ман­дель­штам чуть ли не публично отрекается от иудаизма. Совершенно не очевидно! Желто-черная гамма стихо­творения допускает на деле массу интерпретаций.

Например, считают, что два солнца, желтое и черное, как бы символизируют смену одной религии другой – желтый свет над Храмом сменяется черным солнцем христианства, трактующего об апокалипсисе. Тогда, впрочем, говорить об «отречении», по меньшей мере, некор­рект­но: черный цвет являет собой полное отсутствие света – от чего же отрекается поэт, а что видится ему подлинным солнцем? Скорее, историки литературы могли бы его обвинить в «христианофобии».

Все это достаточно тонкие и спекулятивные интерпретации – хлеб литературоведов. Можно, в частности, согласиться с тем, что черный и желтый в языке Мандельштама (цвета старого талита? субботних свечей? тфиллин?) закрепляются за иудаизмом («черно-желтый ритуал»), еврейством, «утробным миром». В «Шуме времени» он вспоминает: «Вдруг дедушка вытащил из ящика комода черно-желтый шелковый платок, накинул мне его на плечи...»; там же и бабушка расхаживает в черноволосой накладке на седых волосах и в капоте с желтоватыми цветочками.

Вспомним, однако, о том, что российский императорский штандарт представлял собой черно-желтый стяг с двуглавым орлом: «Только там, где твердь светла, черно-желтый лоскут злится, словно в воздухе струится желчь двуглавого орла». В знаменитом «Я вернулся в мой город, знакомый до слез» – те же цвета: «Узнавай же скорее декабрьский денек, где к зловещему дегтю подмешан желток».

В стихах Мандельштама мы находим сложнейшее переплетение библейских сюжетов, эсхатологических мифов и новейшей истории еврейского народа. Так, по мнению Леонида Кациса («Осип Мандельштам: мускус иудейства»), стихотворение «От вторника и до субботы...», написанное в период Первой мировой, после поездки поэта в Варшаву, содержит аллюзии не только на первые строки книги Исхода, но и на распространенные в прифронтовой полосе анти­еврей­ские настроения («ходили даже слухи о том, что религиозные евреи прячут в бородах телефоны для пере­дачи немцам секретной информации»).

Тема Исхода, возможно, занимала Мандельштама еще и потому, что сама его фамилия означает в переводе «посох из миндального дерева» – а именно такой посох был у Моисея, когда он выводил евреев из Египта. А вот в стихотворении «Иудеям» (ноябрь 1917-го), по мнению Л. Кациса, отразились события на палестинском фронте Первой мировой войны: именно в эти дни англичане вошли в Иерусалим, и многие российские сионисты восприняли это как начало новой эпохи, возможность создания еврейского государства на земле предков.

В начале 20-х годов Мандельштам утверждает, что «теперь всякий культурный человек – христианин». Я не стал бы, однако, искать в этом апологии христианства как института. Скорее, это протест против массового озверения человечества в результате мировой войны, революции, гражданской войны, когда миллионы сограждан поэта вели себя подобно древним язычникам. Мне представляется, что это была попытка утверждения единобожия в ситуации, когда большинство «ближних» поклонились Молоху. Отметим в скобках – вполне иудейский взгляд на проблему.
Примерно в те же годы, увлекшись философией Бергсона, поэт с симпатией обнаруживает, что его «глубоко иудаистический ум одержим настойчивой потребностью практического монотеизма». Вспомним и эти строки Ман­дель­штама: «какая боль… для племени чужого ночные травы собирать». Чужое племя – о ком это? Чужеродность кому или чему ощущал поэт? Советской действительности, русской национальной среде?

В 1926 г. Мандельштам в статье о Михоэлсе тепло пишет о своем народе, о его семейной спаянности, «иудейской созерцательности», восторгается «внутренней пластикой еврейского гетто», считая, что в нем «заложена огромная художественная сила» – словно пристальнее рассмотрев все то, что оставалось вынужденно скрытым от поэта в детские годы. Тогда же Осип Эмильевич отмечал мелодичность и красоту языка идиш, логическую уравновешенность иврита.
Отношение Мандельштама к еврейству было точнее всего выражено им в «Четвертой прозе»: «Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского племени».

Нет сомнения в том, что тема христианства увлекала Мандельштама, стала бесспорной частью его поэтики. Что тогда говорить об Элладе? Разве не переполнена его поэзия античными аллюзиями? Но разве естественная для акмеиста любовь к Древней Гре­ции делает поэта эллином?

Мандельштаму удалось то, что было целью для Гейне – сочетать в единой образной системе иудаизм с эллинизмом, к тому же расширив поэтическую систему за счет христианских мотивов. И все же «влияние иудаизма» в первую очередь переполняло его жизнь, а в ситуации советского язычества, пожалуй, заставляло еще и гордиться собственным происхождением.

В годы испытаний Мандельштам то иронически отождествлял себя с еврейским музыкантом («Жил Александр Герцевич», 1931), то рассказывал, словно сопоставляя с собственной судьбой, историю поэта-маррана, который в подземелье инквизиции каждый день сочинял по сонету, заучивая их наизусть (не вспоминал ли Мандельштам при этом об испанских корнях своего отца?).

В период трагических испытаний Мандельштам поэтически осмыслил революцию, гражданскую войну, современную ему «советскую действительность» в аспекте древней истории еврейского народа, сохранившего верность Торе, хотя его Храм, его святыня разрушена. Именно отсюда такое изобилие образов Танаха в творчестве поэта. Древняя Иудея представляется в стихах Мандельштама, наряду с Элладой, подлинной прародиной европейской цивилизации. Разве эта «верность» меньше той, о которой писал Аннинский?

Полагаю, что о религиозных убеждениях Мандельштама говорить некоррект­но – мы попросту ничего не знаем о них. О его национальной самоидентификации можно говорить с определенной степенью уверенности. «Ев­рей­скость», но не та, о ко­торой писал Аннинский, стыдящаяся себя самое, и не та, которая становится поводом для неумеренной гордыни, была, несомненно, ему присуща. Я говорю об ощущении принадлежности к еврейскому миру, каким он был в древности, во времена первых царств, к изначальным его корням.

Подчас нам кажется, что мы знаем, как выглядит еврей: это иллюстрация к рассказам Шолом-Алейхема, не так ли? Но, признавая евреями, скажем, местечковых музыкантов, откажем ли мы в этом Давиду-псалмопевцу?

——-

ИзменитьУбрать
(0)

С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья,
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучал себя по чужому подобью.

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой,
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море,
И от красавиц тогдашних, от тех европeянок нежных,
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглеет,
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

Не потому ль, что я видел на детской картинке
Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю еще про себя, под сурдинку:
«Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива...»
1931
* * *
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
1931


Добавление комментария
Поля, отмеченные * , заполнять обязательно
Подписать сообщение как


      Зарегистрироваться  Забыли пароль?
* Текст
 Показать подсказку по форматированию текста
  
Главная > Мигдаль Times > №106 > Миндальный посох
  Замечания/предложения
по работе сайта


2024-03-29 12:57:42
// Powered by Migdal website kernel
Вебмастер живет по адресу webmaster@migdal.org.ua

Сайт создан и поддерживается Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра «Мигдаль» .

Адрес: г. Одесса, ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.: (+38 048) 770-18-69, (+38 048) 770-18-61.

Председатель правления центра «Мигдаль»Кира Верховская .


Jerusalem Anthologia Еженедельник "Секрет" Всемирный клуб одесситов