БС"Д
Войти
Чтобы войти, сначала зарегистрируйтесь.
Главная > Мигдаль Times > №116 > «Могучий Давид»
В номере №116

Чтобы ставить отрицательные оценки, нужно зарегистрироваться
-1
Интересно, хорошо написано

«Могучий Давид»
Алена Яворская

Кто не помнит сказку Юрия Олеши про трех толстяков и девочку-куклу Суок? Но, даже учитывая, что одесские писатели имели привычку изображать родных и друзей (или врагов) в своих книгах, трудно представить себе Суок, разгуливающую под руку с одним из толстяков.

А ведь именно так все и было. Прогуливались по Одессе Серафима Суок (младшая из трех сестер, возлюбленная Олеши, в честь которой он назвал куклу) и Давид Бродский, одесский поэт огромного роста, объема и соответствующего этим габаритам аппетита. (В 70-е годы бухгалтерша издательства «Художественная литература» поминала Бродского: «Он же огромный был – в день килограмм мяса съедал!»)

В 1952-м, в сталинских лагерях, поэт-одессит Сергей Бондарин писал о милом прошлом: «Я помню еще то время, когда Симочка Суок, веселая и задорная, шутейно разгуливала по Одесскому бульвару с толстяком Давидом Бродским, а за этой парой – плелись толпой поэты "Зеленой лампы" – хмурый, сутулящийся, покашливающий, с прядью, спадающей на глаза, молодой Эдуард Багрицкий… маленький, быстрый и немножко важный лирический Олеша».
Иначе как «толстяком» Давида Григорьевича Бродского в одесскую пору жизни и не называли. Вспоминали о нем много, в основном, с улыбкой, описывая анекдотичные ситуации. Но вот парадокс – при внешне благополучной и достаточно долгой жизни о Бродском известно до удивления мало. В Литературную энциклопедию, в отличие от приятелей-переводчиков О. Колычева и С. Липкина, не попал, книги собственных стихов не издал. Даже год рождения точно не известен – то ли 1895-й, то ли 99-й.

Родился он 17 марта в Аккермане, и хоть стихи писал с детства, но поступил все же в одесский Медицинский институт. Воспоминания сокурсников до нас не дошли, а вот в веселой компании поэтов его часто вспоминали. «Был он очень начитан, отлично знал литературу, прежде всего, конечно, русскую поэзию и прозу – очень многое наизусть, – но также и французскую, которую читал в подлиннике, и всю мировую – по переводам. У него был тонкий, выверенный вкус, но проявлял он его скорее в прочитанном, а не в том, что писал сам. А писал он и свое, и переводы натужно, медленно, ища слова и рифмы незатертые, часто в ущерб музыке и содержательности», – из воспоминаний Семена Липкина.

Кроме тучности, поражал современников удивительной памятью. «У Давида Бродского была феерическая фотографическая память. Он принадлежал к тем редким людям, которые, прочтя газету, могут ее повторить всю от первой до последней строки, в газету не заглядывая», – отмечал Липкин. Он же описал, как именно Бродский, увлекавшийся стихосложением и к посещениям лекций относившийся с прохладцей, сдавал экзамены.

«Профессор покачал головой: “Вы посещали мои лекции? Я что-то вас не припоминаю”, – но экзаменовать не отказался. Бродский, выучив за несколько дней изданный профессором учебник, отвечал с блеском. “Странно, странно, – бормотал экзаменатор. – А что вы думаете по поводу...” – и задал трудный вопрос. Бродский на мгновение задумался, потом проговорил: “Ах да, в сноске” – и ответил правильно».

В мемуарах Липкина запечатлено занимательное единоборство Бродского с Поддубным. «Однажды Иван Поддубный, выступая в одесском цирке, предложил желающему из зрителей с ним побороться. Вызвался Бродский и устоял в схватке с популярным борцом две минуты (иногда, рассказывая, Бродский увеличивал цифру: четыре или даже пять минут). Поддубный посоветовал ему серьезно заняться цирковой борьбой».

Бродский, как и почти все одесские поэты начала 20-х годов, был знаком с Э. Багрицким и, соответственно, был членом литературного кружка «Потоки Октября». Как и все, не устоял перед московскими перспективами. Осип Колычев в январе 1926-го, после восхищения московскими поэтическими успехами Бродского, замечает в письме: «Не менее блестящи, как мне передавали твои хозяйственные начинания, как то: обзаведение примусом, грандиозной варкой».

В том же письме упоминается и еще одна характерная черта Давида – читать любимые стихи независимо от уровня окружающей пуб­лики: «банщики, наводящие на тебя чистоту, с недавних пор ударились в поэзию и наперебой цитируют Анненского». У Колычева «Бродский, добродушнейший толстяк, колоссального веса, в вечной солдатской шинели, волочащейся по плодородной одесской земле, поэт, знавший назубок всю русскую поэзию и даже прозу, свободно читавший наизусть "Деревню" Бунина».

Память свою Бродский ухитрялся использовать и для материального устройства литературных дел. Например, приходил к редактору «Нового мира» В. Полонскому (благоговевшему перед И. Буниным) со своими стихами, переводил любой разговор на Бунина, начинал читать «Деревню» – и без гонорара ни разу не уходил.

За этими шутливыми воспоминаниями как-то забылось, что Бродский не только обладал фантастической памятью, но и знал почти 20 языков. Каждый раз, начиная переводить с подстрочника, увлекался – и в результате пере­водил повторно, уже с оригинала, овладев очередным языком. Неплохо бы помнить, что в советские годы именно он первым перевел Артюра Рембо, и перевод «Пьяного корабля» до сих пор является классическим.

Одним из первых одесситов угодил в ГПУ – к счастью, всего на полдня. Молодые поэты, дешевизны ради, обитали в Подмосковье, в Москву добирались на поездах. И однажды на платформе, когда компания скучала в ожидании, поэт Павел Васильев в шутку обратился к Бродскому «Ваше высокоблагородие». «Бродский, небритый, в долгополой шинели, которую он носил лет десять, со времен гражданской войны (он в ней не участвовал), действительно походил на затаившегося в московском пригороде бывшего белого офицера.

Когда поезд прибыл на Белорусско-
Балтийский вокзал, навстречу нашей литературной бражке быстро направился человек в известной всем военной форме. Приблизясь к Бродскому, он предъявил удостоверение сотрудника железнодорожного пункта ГПУ и приказал:
– Следуйте за мной.
Еще блаженно не имея опыта массовых арестов, мы кричали, требовали объяснить, в чем провинился наш товарищ, но военный только посмеивался, пока не втолкнул большого, до смерти перепуганного Бродского в железнодорожное белорусско-балтийское отделение ГПУ. Бродский вернулся поздно ночью… Он был белее мела, руки и губы его дрожали. Далеко не храброго десятка, он сейчас находился целиком во власти трусости. Кто посмел бы его винить?» – писал в мемуарах Семен Липкин.
Личная жизнь Бродского остается загадкой. Разумеется, он влюблялся, как и все. И, «знакомясь с девушкой, сгибал руку и просил пощупать его бицепсы», – так описал начало ухаживаний С. Липкин. Но что еще известно? Лишь то, что безответное чувство к сотруднице Госиздата легло в основу баллады Георгия Шенгели «Замок Альманах» – о жизни переводчиков в 1930-е годы:

На рассвете поднявшись, пиджак натянул
Переводчик Бродский Давид
И уныло зевнул, и уселся на стул,
Хоть исподний убор позабыт.
Позабыт сей убор: за спиной договор, –
Перевод двести тысяч строк.
Но лежит в стороне переводный топор,
Хоть давно уж просрочен срок.
И могучий Давид перманентно сидит,
До полудня сидит он с утра,
Но лишь полдень пробьет, – в руки брюки берет,
Надевает и прочь со двора.
Он не с Маркишем грозным бороться спешит,
Не Гофштейна повергнуть во прах, –
Пред могучим, в мечте, возникает, парит,
Новый замок манит – Альманах.
В этом замке жила, в этом замке была
Молодая его госпожа,
Точно строчка стройна, точно ставка скромна,
Как Парнах1 (извините!) рыжа.
...
Эта Дина, как Льдина, хладела досель,
Хоть пожаром был всяк обуян.
Все ж за дверью у моста немало толклось
Трубадуров и всякой шпаны,
Тут Давид проницал их скопленье насквозь,
Как игла проницает штаны.
Тут могучий Давид, родовит, плодовит, –
Хоть и мало стихов наплодил, –
В грубошерстных штанах,
как монах, в Альманах
Стопудовой стопой проходил.
Вдохновенно сутул, он садился на стул,
Говорил он, что ямб – это вещь,
И при этом краснел, и пыхтел, и потел,
Словно отрок, заброшенный в пещь.
Говорил: я силен, говорил: я умен,
Говорил: я умею спрягать;
Говорил: я один на земле семьянин,
Ой, какая ж вы будете мать!

В годы войны писатели по очереди круглосуточно дежурили в помещении Правления Союза писателей. Велся дневник дежурств с описанием вопросов, проблем, распоряжений начальства. Комнатушка была маленькая, заставленная консервными банками с окурками. Убирать ни поэты, ни прозаики не хотели, но регулярно записывали жалобы на грязь и неуют в дневник дежурств. И, кроме обязательных записей о делах служебных, оставляли свои примечания и замечания. После громкого скандала, устроенного ограбленным на улице писателем А. Первенцевым, Бродский оправдывался: «Я об этом осведомлен не был, так как прилег отдохнуть». Кто-то прокомментировал рядом: «Очаровательная наивность:
Что ж непонятно? Скажем честно:
Что Бродский – трус, –
давно известно».

Из отчетов самого Бродского можно составить поэтический цикл, описывающий и бессмысленность дежурств, и достаточно тягостные условия:

Есть вещи непонятные в натуре,
К ним не приводит Ариадны нить.
Дежурил я. А для чего дежурил –
Сам Скосырев не может объяснить.

Даже после праздника настроение не улучшается. 8 ноября 1942 г. он записывает:

Дежурство закончив к шести,
Домой ухожу поскорее –
Я за ночь продрог до кости,
Клопы, – Саваоф их прости, –
Как псы искусали еврея.

И еще два горестных отчета:

Разбитый, полный мизантропии,
Плетусь, подобно старой кляче. –
Тому причиной – многоклопие
И холод – пуще, чем собачий.

Я отбываю без потерь
И выспавшись весьма усердно –
Меня в ночи какой-то зверь
Кусал весьма немилосердно.

Последние годы жизни Бродского были омрачены тяжелым и бездоказательным обвинением. В воспоминаниях Н.Я. Мандельштам, которые в начале 60-х читали и диссиденты, и обыватели, он – вначале узнаваемо описанный, а позднее и впрямую поименованный – был назван стукачом, зашедшим в гости вечером, да так и оставшимся до ночи, когда пришли за Мандельштамом. «Бродский был, вероятно, к нам подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких-нибудь рукописей».

С. Липкин считал иначе. «Бродский принадлежал к тому типу людей, которые никак не в силах покинуть дом хозяев, …однокомнатная квартира Бродского помещалась в том же подъезде дома …что и квартира Мандельштамов. К тому же, Бродскому несомненно хотелось блеснуть эрудицией перед Мандельштамом и Ахматовой, которая в ту ужасную ночь была в доме своих друзей. Я думаю, почти уверен, что, когда пришли “они”, Бродский испугался больше, чем Мандельштам… Обвинить советского человека в стукачестве очень легко, иди проверь, ручаться нельзя ни за кого – или почти ни за кого. Такого рода обвинения надо делать крайне осторожно, а Надежда Яковлевна такую осторожность не проявила».
Когда, уже после смерти Бродского, зашла речь о включении его произведений в книгу «Мастера русского стихотворного перевода», заколебались – стоит ли включать переводы, пусть и талантливого – но стукача. И обратились к Надежде Яковлевне: «Откуда вы взяли?» – «А я в этом не уверена. Кажется, кто-то сказал, но я ничего не знаю», – писал один из составителей сборника Е. Эткинд.

Умер Давид Бродский 7 декабря 1966 года. Книги своих стихов так и не издал. Но если вспомнить, кого он переводил и со скольких языков!.. Гете, Ф. Шиллер, А. Рембо, Ш. Бодлер, О. Барбье, П. Маркиш, К. Донелайтис, С. Вургун, Е. Чаренц, Т. Шевченко – это лишь самые известные имена. А переводил – с французского, итальянского, шведского, немецкого, финского, идиш, украинского, молдавского, литовского, армянского, татарского, казахского, азербайджанского, дагестанского языков. Переводил израильских поэтов – И. Паперникова, П. Бинецкого, Арье-Лейба Шамри.

И еще в одной хорошей компании он оказался – писателей-врачей. К традиционно упоминаемым А. Чехову и М. Булгакову можно добавить еще и Маймонида, Иеѓуду Ѓалеви, Моэ­ма, Луи Буссенара, Саула Черниховского, А. Ко­нан-Дойля, А. де Мюссе, С. Юшкевича. И еще два имени из этого же списка – Шиллера Бродский переводил, а с героями Франсуа Рабле его часто сравнивали.

Пожалуй, завершить разговор о Давиде Бродском лучше всего четверостишием из «Пьяного корабля» Рембо (в его переводе, сделанном в 1929 году):

С той поры я не чувствовал
больше ветров –
Я всецело ушел, окунувшись, назло им,
В композицию великолепнейших
строф,
Отдающих озоном и звездным
настоем.

——————————————————--

Одесская осень

Непостоянство дней,
Зависящих от моря,
К началу октября
Прибои терпят крах.
Туманы по утрам
И разница в ветрах
Дает деревьям медь
И детям – высыпь кори.
Косая тишина
Осколками росы
Исписана, но день,
Стараясь быть горячим,
Еще слоняется
По берегам и дачам
И в санаторные
Вселяется часы.
Слияньем пристальным
Еще слепит глаза.
Играет в проводах,
Над тротуаром свесясь,
По каплям расточит
Иодистую свежесть,
Чтоб одурманен – ты
Не понял ни аза.
Но в этой целостной,
Как небо, тишине,
В огне оранжерей,
В их запахе усталом
Слышнее грохоты,
Рожденные металлом,
Их сердце скрытое
Еще роднее мне…
Курьерские гудки
И – город на виду
Клубится полевой
И угольною пылью,
И дышит паровоз:
«Я знаю и веду
Счет каждой по пятам
Преследующей миле».
Запомни берега,
Непостоянство дней,
Пески отлогие
И голоса морские,
И уходящие –
В гудении огней
И в решете окон –
Депо и мастерские.

Давид Бродский
Одесса, 1920-е


1Валентин Парнах – поэт ("Мигдаль Times" №96-97).

Добавление комментария
Поля, отмеченные * , заполнять обязательно
Подписать сообщение как


      Зарегистрироваться  Забыли пароль?
* Текст
 Показать подсказку по форматированию текста
  
Главная > Мигдаль Times > №116 > «Могучий Давид»
  Замечания/предложения
по работе сайта


2024-03-29 09:20:06
// Powered by Migdal website kernel
Вебмастер живет по адресу webmaster@migdal.org.ua

Сайт создан и поддерживается Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра «Мигдаль» .

Адрес: г. Одесса, ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.: (+38 048) 770-18-69, (+38 048) 770-18-61.

Председатель правления центра «Мигдаль»Кира Верховская .


Еженедельник "Секрет" Jerusalem Anthologia Всемирный клуб одесситов