+1

№127

Мигдаль Times №127

Философия перевода

Леонид Пекаровский

Среди них были и очень знаменитые поэты-символисты – Д. Мережковский, К. Бальмонт, В. Брю­сов. И – никому не известный юноша-одессит Володя Жаботинский. Позже его перевод поэмы будет признан одним из лучших (В. Брю­сов однажды заметил К. Баль­мон­ту, что у В. Жа­бо­тин­ско­го перевод лучше).

(0)

Это было похоже на чудо: каким образом недоучившийся гимназист (Жаботинский бросил гимназию за полтора года до выпускных экзаменов) в свои неполные 17 лет смог столь блестяще перевести сложнейшую англоязычную поэму, превзойдя признанных поэтических мэтров? Какими возможностями обладал этот талантливый юноша? Вот как пишет Жаботинский о своем поэтическом «опыте» в автобиографии «Повесть моих дней»: «…И ремесло свое я избрал тоже в детстве: начал писать в десятилетнем возрасте. Стихи, разумеется. «Печатал» я их в рукописном журнале. …Я перевел на русский язык «Песнь песней» и «В пучине морской» И.Гордона и послал их в «Восход» – не напечатали. Перевел «Ворона» Эдгара Аллана По и послал в «Северный вестник», русский ежемесячный журнал в Петербурге – не напечатали…»

Именно перевод «Ворона» сыграл замечательную роль в литературной судьбе Жаботинского, заставил рефлексирующего юношу поверить в свой талант.

Не исключено, что не будь этого перевода, Жаботинский не бросил бы гимназию, получил бы аттестат зрелости и после учебы в университете стал бы известным адвокатом. Вышло же по-иному, о чем Жаботинский красочно повествует в «Повести моих дней»: «…В эти дни в Одессе жил Александр Федоров, известный русский поэт. Он увидел перевод «Ворона», пригласил меня к себе, ободрил меня и представил редактору газеты «Одесский листок». Я спросил последнего: «Стали бы вы публиковать мои корреспонденции из-за границы?» И получил ответ: «Возможно. При двух условиях: если вы будете писать из столицы, в которой у нас нет другого корреспондента, и если не будете писать глупостей»».

У нас имеется известный портрет Жаботинского «кисти» очень тонкого и проницательного К. Чуковского, которого именно Жаботинский рекомендовал в 1901 г. редактору «Одесских новостей» Хейфецу, и таким образом как бы ввел его в русскую журналистику и литературу. «…От всей личности Владимира Евгеньевича, – писал К. Чуковский, – шла какая-то духовная радиация, в нем было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина. Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В.Е. писал тогда много стихов, – я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут так взволнованно говорить о ритмике, об ассонансах, о рифмоидах. Помню, он прочитал нам Эдгара По “The philosophy of composition”, где дано столько рецептов для создания «совершенных стихов»».

Именно это свидетельство К. Чуковского о молодом Жаботинском и дало мне необходимый «ключ», с помощью которого я попытался проникнуть в тайну перевода «Ворона».

Сравнивая Жаботинского с Моцартом и Пушкиным, Чуковский, конечно же, имел в виду глубокое лирическое мироощущение. В отличие от прозы, в лирической поэзии главную роль играет не жизненный опыт, а свежесть восприятия, чистота чувств, незамутненный взгляд и небывалый энтузиазм, порожденный поэтическим трепетом молодой души.

Жаботинский не случайно выбирает для перевода «Ворона». Его очень быстро созревающий талант преодолевает начальную поэтическую ступень, где преобладают настроение и возбужденное душевное состояние, и переходит на следующую – романтическую ступень. Романтизм же, вырастающий из лирики, поглощает ее как мощное явление зрелой философско-эстетической мысли. В начале 19 в. термином «романтизм» стали обозначать новое направление в искусстве, противопоставляя его классицизму и просвещению. Эдгар По был одной из центральных фигур в группе американских романтиков, куда входили также Вашингтон Ирвинг, Фенимор Купер, Генри Лонгфелло, Генри Мелвилл.

Но кроме романтической составляющей таланта Жаботинского была и еще одна – непередаваемая, ни на что не похожая логика. И оказалось, что только поэтической техники, являющейся одним из важнейших элементов внешней формы, еще недостаточно, чтобы удачно перевести столь глубокое в отношении формы внутренней произведение, каким является поэма «Ворон».

Эдгар По – не только основоположник детективного жанра в мировой литературе, но и новатор именно в области внутренней формы с ее эстетикой и философией искусства.

Первым это подметил и зафиксировал Ф. Дос­тоев­ский в предисловии к публикации «Три рассказа Эдгара Поэ»: «…В Эдгаре Поэ есть именно одна черта, которая отличает его решительно от всех других писателей и составляет резкую его особенность: это сила воображения. Не то чтобы он превосходил воображением других писателей; но в его способности воображения есть такая особенность, какой мы не встречаем ни у кого: это сила подробностей. …в повестях Поэ вы до такой степени ярко видите все подробности представленного вам образа или события, что наконец как будто убеждаетесь в его возможности, действительности, тогда как событие это или почти совсем невозможно, или еще никогда не случилось на свете…Такая же сила воображения, или, точнее, соображения, выказывается в рассказах о потерянном письме, об убийстве, совершенном в Париже орангутангом, в рассказе о найденном кладе и прочее… В Поэ, если и есть фантастичность, то какая-то материальная, если можно так выразиться…»

Феноменальная проницательность Достоевского схватила самую суть гения По, заключающуюся в его необычной логике. Он пишет о мощной силе воображения, и тут же уточняет, что это соображение, а мы бы определили еще более точно – мышление. Эдгар По отделяет причину от следствия, наделяя первую фантастическими чертами, рожденными в недрах его богатейшей фантазии, и мастерски конструирует следствие в виде самой обыкновенной реальности, которая тем естественнее, жизненнее и правдивее, чем выше степень ее детализации («сила подробностей»).

Более того, По вообще изменяет природную структуру взаимодействия причины и следствия, и у него уже следствие, опирающееся на неумолимость «перевернутой» логики, начинает овладевать причиной, растворяя всю ее фантастичность в «кислоте» реальности и парализуя волю читателя к недоверию. Мы настолько проникаемся верой в эту реальность, что начисто забываем о ее мнимости… Следовательно, чтобы перевести поэму По «Ворон», надо следовать принципам его философии искусства.

Относительная неудача переводов русских поэтов-символистов заключается в том, что они меньше всего обращали внимания на логику По. Их интересовала только идеальная составляющая поэмы, которая соответствовала их представлениям, их символистской эстетике.

Две грани таланта Жаботинского позволили ему проникнуть в «астральное тело» «Ворона», вопреки утверждению И. Канта о непознаваемости «вещи в себе». Романтическое восприятие окружающего мира, которое сопровождало его всю жизнь и сделало его не только поэтом-романтиком, но и автором необычайно музыкальной прозы, отмеченной возвышенной романтической чувственностью (автобиографическая повесть «Повесть моих дней», роман «Пятеро»). Вместе с тем В. Жаботинский обладал высочайшим уровнем аналитического мышления (позже это сказалось в монументальной пластике его политического голоса). Следовательно, талант В. Жаботинского и талант Э. По были сходны по своей природе.

Однако ни подобие талантов, ни уникальный интеллект, ни наличие уникальных аналитических способностей В. Жаботинского не достаточны для проникновения в «вещь в себе». Выше я писал, что воспоминание К. Чуковского дало мне в руки «волшебный ключ» для разгадки тайны перевода В. Жаботинского.

(0)

В чем же эта тайна? В отличие от всех, кто переводил поэму «Ворон», Жаботинский единственный, кто читал в оригинале философско-эстетические этюды Э. По (К. Чу­ков­ский пишет о «Философии композиции»). Э. По оставил нам литературный памятник – эссе «Философия творчества», где подробнейшим образом описал замысел поэмы «Ворон».

Это уникальнейший случай в мировой литературе. Э. По писал: «Я часто думал, какую интересную статью мог бы написать любой литератор, если бы он захотел, то есть, если бы он смог в подробностях, шаг за шагом проследить те процессы, при которых любое его произведение достигло окончательной завершенности. …С другой стороны, я сознаю, что автор, способный шаг за шагом проследить свой путь к достижению намеченной цели, – явление отнюдь не частое. Как правило, идеи возникают хаотично, подобным же образом их и выполняют, и забывают».

О быстротечности этой жизни, как и жизни элементарной частицы в камере Вильсона, мы можем догадываться лишь по слабому следу, оставленному в черновиках Пушкина, например, или Достоевского.

Полнее всего мы познаем содержание. Первичные же идеи, которые удалось добыть художнику из бесконечного мира идей, малодоступны нашему интеллекту. Но чем талантливее художник, чем глубже его идеи, тем обширнее их «резервуары», которые последующие поколения наполняют уже своими идеями, по-своему воспринимая произведения искусства прошлых эпох.

Однако вернемся к переводу Жаботинского. Помимо свидетельства Чуковского о том, что он прочел «Философию творчества», это подтверждается еще одним очень интересным фактом. Жаботинский – единственный, кто не перевел на русский язык слово «nevermore». И Мережковский, и Бальмонт, и Брюсов перевели его как «никогда». С. Андриевский – еще более точно: «больше никогда». А Жаботинский оставил его в оригинале. Почему? В отличие от других, он знал о замысле По, который детально описан в «Философии творчества».

(0)

Представим же слово самому поэту: «…Определив таким образом объем, сферу и интонацию (поэмы – Л.П.), я решил путем индукции найти что-нибудь острое в художественном отношении, способное послужить мне ключевой нотой в конструкции стихотворения, какую-нибудь ось, способную вращать все построение. Тщательно перебрав все обычные художественные эффекты, я не мог не заметить сразу же, что ни один прием не использовался столь универсально, как прием рефрена. …Далее я задумался о характере моего рефрена. Поскольку его применение должно постоянно варьироваться, стало ясно, что сам рефрен должен быть краток. …Это сразу же навело на мысль, что лучшим рефреном будет одно слово. …Тогда возник вопрос, что же это за слово? Решение применить рефрен имело своим следствием разбивку стихотворения на строфы, каждая из которых оканчивалась бы рефреном. То, что подобное окончание для силы воздействия должно быть звучным и способным к подчеркиванию и растягиванию, не подлежало сомнению; все эти соображения неизбежно привели меня к
долгому «о» как наиболее звучной гласной в комбинации с «р» как наиболее сочетаемой согласной.

Когда звучание рефрена было подобным образом определено, стало необходимым выбрать слово, заключающее эти звуки. В подобных поисках было бы абсолютно невозможно пропустить слово «nevermore». Да это и было первое слово, которое пришло мне в голову.

Далее следовало найти предлог для постоянного повторения слова «nevermore». Я не мог не заметить, что трудности заключаются в согласовании этой монотонности с тем, что произносящий данное слово наделен рассудком.

И тогда немедленно возникла идея о неразумном существе, способном к членораздельной речи; и весьма естественно, что мне представился попугай, но тотчас был вытеснен вороном, птицей, предвещающей зло, монотонно повторяющей единственное слово «nevermore» в конце каждой строфы стихотворения, написанного в печальной интонации, объемом приблизительно в сто строк».

Столь обильное цитирование из «Философии творчества» я позволил себе лишь потому, что хотел показать, какое значение имело для Э. По слово «nevermore» и каких интеллектуальных усилий стоили его поиски. Именно оно придает поэме бесконечную трансцендентальную глубину, одновременно являясь музыкальным ключом, определяющим рифмическую мелодику и ритмический рисунок «Ворона». Да и сам образ Ворона, который в определенные моменты производит на нас большее эмоциональное воздействие, чем даже романтический герой, порожден, как мы видим, этим словом.

Потому-то В. Жаботинскому и удалось максимально приблизиться к оригиналу, что он, оставив непереведенным «nevermore», сумел обыграть его, как и Э. По в английском языке, всеми возможными способами поэтического мастерства в языке русском.

Владимир Жаботинский – не просто гений. Он – титан, сопоставимый с титанами эпохи Ренессанса. А его поэтический талант – еще одна грань этого могучего гения.

ВОРОН
Эдгар По, перевод Владимира Жаботинского

Как-то в полночь утомлённый, я забылся полусонный,
Над таинственным значеньем фолианта одного;
Я дремал и всё молчало...
Что-то мягко прозвучало -
Что-то тихо застучало у порога моего.
Я подумал: «То стучится гость у дома моего -
Гость и больше ничего».

Помню всё, как это было: мрак - декабрь - ненастье выло -
Гас очаг мой - так уныло падал отблеск от него...
Не светало... Что за муки! Не могла мне глубь науки
Дать забвенье о разлуке с девой сердца моего, -
О Леноре, взятой в небо прочь из дома моего, -
Не оставив ничего...

Шелест шёлка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах -
Чуткой, жуткой, странной дрожью пронизал меня всего;
И смиряя страх минутный, я шепнул в тревоге смутной:
«То стучится бесприютный гость у входа моего -
Поздний путник там стучится у порога моего -
Гость и больше ничего».

Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,
Восклицая: «Вы простите - я промедлил оттого,
Что дремал в унылой скуке - и проснулся лишь при стуке -
При неясном, лёгком звуке у порога моего» -
И широко распахнул я дверь жилища моего -
Мрак и больше ничего.

Мрак бездомный озирая, там стоял я, замирая
В ощущеньях, человеку незнакомых до того;
Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного.
И единственное слово чуть прорезало его -
Зов: «Ленора...». Только эхо повторило мне его -
Эхо, больше ничего.

И смущённый непонятно, я лишь шаг ступил обратно,
Снова стук - уже слышнее, чем звучал он до того.
Я промолвил: «Что дрожу я? Ветер ставни рвёт, бушуя.
Наконец-то разрешу я, в чём здесь скрыто волшебство.
Это ставень, это буря: весь секрет и волшебство -
Вихрь, и больше ничего».

Я толкнул окно, и рама подалась, и плавно, прямо
Вышел статный, древний Ворон - старой сказки божество;
Без поклона, смело, гордо, он прошёл легко и твёрдо, -
Воспарил с осанкой лорда, к верху входа моего.
И вверху на бюст Паллады у порога моего
Сел - и больше ничего.

Оглядев его пытливо, сквозь печаль мою тоскливо
Улыбнулся я, - так важен был и вид его, и взор:
«Ты без рыцарского знака - смотришь рыцарем однако,
Сын страны, где в царстве мрака Ночь раскинула шатёр!
Как зовут тебя в том царстве, где стоит Её шатёр?»
Крикнул ворон: «Nevermore».

Изумился я сначала: слово ясно прозвучало,
Как удар - но что за имя «Никогда» ? И до сих пор
Был ли смертный в мире целом, в чьём жилище опустелом
Над дверьми, на бюсте белом, словно призрак древних пор,
Сел бы важный, мрачный, хмурый, Чёрный Ворон древних пор
И назвался: «Nevermore».

Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,
Точно в нём излив всю душу, вновь замкнул её в затвор.
Он сидел легко и статно - и шепнул я еле внятно:
«Завтра утром невозвратно улетит он на простор...
Как друзья, как все надежды, улетит он на простор...»
Каркнул Ворон: «Nevermore».

Содрогнулся я при этом, поражён таким ответом.
И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор
Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока
И отчаялся глубоко и судьбе своей в укор
Затвердил, как песню скорби, этот горестный укор -
Этот возглас: «Nevermore».

И, вперяя взор пытливый, я с улыбкою тоскливой
Опустился тихо в кресла, дал мечте своей простор.
И на бархатные складки я поник, ища разгадки, -
Что сказал он, мрачный, гадкий, гордый Ворон древних пор,
Что хотел сказать зловещий, хмурый Ворон древних пор
Этим скорбным «Nevermore».

Я сидел, объятый думой, неподвижный и угрюмый,
И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор:
Мысль одна сменялась новой - в креслах замер я, суровый,
А на бархат их лиловый лампа свет лила в упор, -
Ах, на бархат их лиловый, озарённый так в упор,
Ей не сесть уж. - Nevermore.

Чу!., провеяли незримо, словно крылья серафима -
Звон кадила - благовонья - шелест ног о мой ковёр:
«Это небо за моленья шлёт мне чашу исцеленья.
Благо мира и забвенья мне даруя с этих пор!
Дай! Я выпью и Ленору позабуду с этих пор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Адский дух иль тварь земная,- произнёс я, замирая. -
Ты - пророк И раз уж дьявол или вихрей буйный спор
Занесли тебя, крылатый, в дом мой, ужасом объятый,
В этот дом, куда проклятый рок обрушил свой топор, -
Говори: пройдёт ли рана, что нанёс его топор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Адский дух иль твердь земная, - повторил я, замирая. -
Ты - пророк. Во имя Неба говори: превыше гор,
Там, где рай наш легендарный, там найду ль я, благодарный,
Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, -
Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Если так, то вон, нечистый!
В царство ночи вновь умчись ты!» -
Гневно крикнул я, вставая: «Этот чёрный твой убор
Для меня в моей кручине стал эмблемой лжи отныне -
Дай мне снова быть в пустыне! Прочь! Верни душе простор!
Не терзай, не рви мне сердца, прочь,умчися на простор!»
Крикнул Ворон: «Nevermore».

И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный чёрный Ворон,
Над дверьми, на белом бюсте - там сидит он до сих пор,
Злыми взорами блистая - верно, так глядит, мечтая,
Демон: тень его густая грузно пала на ковёр,
И душе из этой тени, что ложится на ковёр,
Не подняться - Nevermore.

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста