0

№127

Мигдаль Times №127

Итальянский сонет

Анна Божко

В 1897 г. 16-летний Жаботинский сделал первую попытку «завоевать» одесскую прессу. Он обратился сперва во влиятельную либеральную газету «Одесские новости». Ее главный редактор И.М. Хейфец вспоминал, как «юноша с оригинальным, несколько агрессивным лицом принес ему статью против использования отметок в школе, и, «без осторожности, обычной в таких случаях», спросил, приемлемо ли это для печати». По мнению Хейфеца, это было невозможно. Позже, однако, статья была напечатана в другой одесской газете, «Южное обозрение», под псевдонимом «Владимир Иллирич» – первая литературная продукция Жаботинского, появившаяся в печати.

Хейфец был изумлен «простотой и яркостью стиля и серьезным подходом к такому элементарному и незначительному вопросу». Несколько дней спустя Жаботинский принес ему довольно приемлемый отрывок, «своего рода легенду или сказку». С тех пор, вспоминал Хейфец, ««Одесские новости» начали публиковать периодически короткие фельетоны, подписанные неизвестными инициалами, но привлекающими общее внимание своей интересной формой и смелыми темами».

Ободренный этими первыми успехами, Жаботинский в начале 1888 г. принял серьезное решение. Он пришел к Хейфецу и попросил у него четверть часа для разговора.

«Я уезжаю в Италию, – сказал он. – И я хочу спросить вас, не нужны ли вам там корреспонденты?»

«Но вы – гимназист последних классов, – аргументировал Хейфец, – и я понимаю, что вы уже заканчиваете гимназию. Какой смысл уезжать из России сейчас, за один год до окончания?»

«Извините меня, господин редактор, – сказал Жаботинский – я не пришел к вам за советом; я просто прошу вас о должности корреспондента».

Хейфецу понравилось это возражение, но он не решился поручать неопытному юноше представлять его газету в другой стране.

«В эти дни в Одессе жил Александр Федоров, известный русский поэт. Он увидел перевод «Ворона» (Эдгара По), пригласил меня к себе, ободрил меня и представил редактору газеты «Одесский листок» (Навроцкому). Я спросил последнего: «Стали бы вы публиковать мои корреспонденции из-за границы?» И получил ответ: «Возможно. При двух условиях: если вы будете писать из столицы, в которой у нас нет другого корреспондента, и если не будете писать глупостей».

У Навроцкого были корреспонденты во всех городах, кроме Берна и Рима, но… «Мама просила: «Только не в Рим! Поезжай с Б-гом, раз ты уж решил оставить гимназию, но на худой конец в Берн, там среди студентов есть дети наших знакомых».

«Весной 1898 года я оставил гимназию и отправился в Швейцарию, и этим завершился период моей юности и созревания», – писал Жаботинский в «Повести моих дней». Ему тогда не было и 18-ти.

В Бернском университете юноша записался вольнослушателем на отделение права. В среде «русского» студенчества, состоявшего, в основном, из молодых евреев, царили социалистические идеи. От профессора – еврея по фамилии Рейхсберг – Жаботинский впервые услышал об учении Карла Маркса. В Берне молодой человек произнес «сионистскую речь» о необходимости переселения евреев в Палестину, после чего приобрел репутацию антисемита.

«В то же лето я начал свою литературно-сионистскую деятельность, избрав на сей раз более подходящую форму: в петербургском ежемесячном журнале «Восход» я напечатал стихотворение «Город мира»», – писал он в «Повести моих дней».

Осенью 1898 г. Жаботинский переезжает учиться в Рим и продолжает слать оттуда корреспонденцию в «Одесский листок» – под псевдонимами «В. Орел», «Вл. Орел», «Орел», «В.Е.». Вопреки широко распространенному мнению, малоизвестный период работы в «Листке» продлился более года – начиная с весны 1898 г. и до середины марта 1900 г.

По мнению Хейфеца, эти репортажи, живые и остроумные, отличались чрезмерным скептицизмом. Но когда Хейфец получил от Жаботинского письмо, где он сообщил, что готов сотрудничать с «Одесскими новостями» без постоянного жалованья, на основе гонорара за публикации, – «нужно ли говорить, – писал Хейфец, – что я немедленно телеграфировал о своем согласии?». «По меньшей мере через месяц, – продолжает редактор «Новостей», – я собственноручно был рад платить ему жалованье с тех пор, как его корреспонденции становились более яркими и значительными, более интересными и захватывающими».

Изредка Жаботинский также писал из Италии для либеральной газеты «Северный курьер» в Санкт-Петербурге.

Переходя из «Одесского листка» в «Одесские новости», Жаботинский изменил свой псевдоним на Altalena («качели» – полагая, правда, что это слово означает «лифт»). В письме к Хейфецу он объяснял, что чувствовал себя колеблющимся и балансирующим. Некоторые из его статей были подписаны «Владимир Altalena».

В «вечном городе» Жаботинский почти не имел русскоговорящих друзей. Италия в то время еще не привлекала политических эмигрантов и еврейских студентов, они предпочитали хорошо изученные страны – Швейцарию, Германию и Францию, отчасти потому, что там уже были русские колонии. «В то время не было московских студентов в Риме, целые месяцы, наконец, мне было тяжело вспомнить даже вкус русского слова на моем языке».

В «Повести моих дней» Жаботинский писал: «Со дня прибытия в Италию я ассимилировался среди итальянской молодежи и жил ее жизнью до самого отъезда. Все свои позиции по вопросам нации, государства и общества я выработал под итальянским влиянием. В Италии научился я любить архитектуру, скульптуру и живопись, а также литургическое пение, над которым в те времена потешались приверженцы Вагнера, и теперь потешаются приверженцы Стравинского и Дебюсси».

Он начал изучать итальянский за 6 месяцев до отъезда в Рим, и через полгода очень хорошо на нем изъяснялся. «Итальянский по сей день для меня мой язык, возможно, даже в большей степени, чем русский, хоть я теперь и запинаюсь, и подыскиваю забытые слова в разговоре. Тогда, в дни моей молодости я говорил по-итальянски как итальянец…»

Его учителями в университете были Антонио Лабриола и Энрико Ферри, именно от них он заразился верой в справедливость социалистического строя и сохранял эту веру до тех пор, пока она не разрушилась при взгляде на «красный эксперимент» в России. Также упоминал он историю Гарибальди, сочинения Мадзини, поэзию Леопарди и Джусти, которые «обогатили и углубили мой практический сионизм и из инстинктивного чувства превратили его в мировоззрение».

Рим и Италия были его предметом изучения, увлечением и любовью. И 18-летний юноша воспользовался сполна предоставленным случаем. В большинстве театров или музеев молодой человек чувствовал себя как дома, и не осталось ни одного заброшенного уголка в предместьях Богго или по ту сторону Тибра, который не был бы знаком ему: в каждом из этих предместий ему довелось снимать квартиру. Хозяйки неизменно восставали против «непрерывной сутолоки в моей комнате, визитов, песен, звона бокалов, криков спора и перебранок и, наконец, всегда предлагали мне подыскать себе другое место, чтобы разбить там свой шатер».

Итальянский период в жизни Жаботинского был важным и для формирования его интеллектуального мира. В его автобиографических рассказах («Диана», «Улица Монтебелло 48», «Бичетта», «Кафе студентов») он очень тепло отзывался о своем обучении в университете и намеренно старался создать впечатление, что был бездельником, избегал какого-либо умственного усилия и редко читал серьезные книги.

После бюрократическо-чиновничьей России Владимир наслаждался свободой, университетские правила были очень либеральными, но ему все равно было тяжело придерживаться регулярного университетского курса, и диплома он так и не получил.

Нужно сказать, что сначала он утолил свою интеллектуальную жажду большим разнообразием предметов, которые были особенно интересны для него: социология, история, право, филология. Жаботинский самостоятельно разработал свой собственный курс обучения, выбирал профессоров, установил свое расписание. Он в совершенстве изучил древний Рим, его институты и систему законов.

Но на протяжении трех лет жизни в Италии Жаботинский не только учился – он жил весело, и эта жизнь была счастливой и полнокровной. Он с легкостью завязывал знакомства, и у него было множество друзей – среди студентов, в литературных и артистических кругах, среди простых людей, молодых и старых, лавочников, рабочих и даже нищих.

Об этой своей жизни Жаботинский повествовал на страницах «Одесских новостей»: «Не изобразил ли я …коммуну, которую мы основали с компанией таких же сумасбродов, как я сам? Не рассказал ли я о деле Пренады, невесты моего друга Уго, которую мы выкупили из публичного дома и вывезли оттуда в торжественной процессии с мандолинами и факелами? А спор, который вспыхнул между мною и Уго…, и как я послал двух «секундантов», чтобы вызвать его на дуэль от моего имени, и как уже было назначено утро для нашей встречи на вилле Борджиа… Или появление мое в официальном качестве свата, в черном фраке и желтых перчатках, когда я уселся перед синьорой Эмилией, прачкой и женой извозчика, и от имени своего товарища Гофридо просил «руки» ее старшей дочери Дианы?»

Факсимиле сонета

(0)

Молодой, беззаботный, не обремененный никакими политическими кредо и обязательствами, Владимир почти забыл, что родился евреем и в России, он наслаждался жизнью во всех ее проявлениях. В совершенстве овладев итальянским, позже он признавался, что южные итальянцы принимали его за северянина, и наоборот, и что он не встретил ни одного итальянца, который признал бы в нем уроженца своей провинции. Он достиг совершенства не только в литературном языке, но и изучил разницу «между двенадцатью акцентами итальянского». В очаровательном рассказе «Диана» он писал: «Венецианцы пели в наивной и ласкающей манере и называли свой город «Венессия». Неаполитанцы простанывали свои гласные, как будто выражали стремительное и страстное желание. Сицилианцы надували губы и говорили тоном капризного ребенка».

Изучил Жаботинский и местный сленг: «Жаргоны всегда более интимные, более живые, чем официальные книжные идиомы; они вбирают в себя атмосферу жизни…»

В статье об украинском поэте Шевченко он вспоминал о великом римском поэте Белли, жившем в 1840-е годы: «Его сонеты на romanesko изумительны, его итальянские элегии водянисты, риторичны и позабыты. Тоже, очевидно, крепко заупрямился человек: так заупрямился, что и сам Б-г его покидал, как только он в своем творческом порыве переступал через какую-то едва заметную межу, – и Белли, по сю сторону межи большой поэт милостью Б-жией, по ту сторону внезапно превращался в жалкого писаку…»

Владимир помнил итальянские диалекты до конца своей жизни. Один из его друзей-писателей живо вспоминал обед с Жаботинским в большом итальянском ресторане на площади Сохо в Лондоне, в 1932 г., где тот обращался к каждому из пяти официантов на соответствующем диалекте, вызывая у них счастливое удивление. Они оставили всех остальных посетителей и собрались вокруг стола, восхищенно разинув рты при виде этого великолепного полиглота – иностранца, который делал что-то такое, что никакой из урожденных итальянцев не смог бы сымитировать. И сам Жаботинский был счастлив как ребенок, которому предоставили случай снова поиграть с любимой игрушкой.

Он даже пробовал писать стихи на итальянском. В 1900 г., после горького разочарования в любовной связи с одной прелестной, но не «обремененной интеллектом» итальянской девушкой, Владимир провел бессонную ночь – «ужаснейшую ночь в моей жизни!» и, в конце концов, сел за письменный стол и написал сонет.

Вот его перевод:

Давно минул тот день. Чистым сапфиром
сияло море, которое вы называете Черным.
Цыганка юная с глазами вампира
«всю правду» мне рассказала проворно.

Сказала: «Мать твоя умерла. И в месте затишья,
покоя и мира ты ляжешь на одр,
размотав всю нить твоей жизни. Тебя зовут Петр.
Женщине подлой подаришь ты вздох излишний».

Сказала и убежала. Минули года незримо:
мама еще жива гордой кровью, как жив и бодр
народ наш. Имя мое – Владимир.

Тропинка моя идет сквозь грозные бури…
Но цыганка не солгала: любовью томимый,
из-за женщины подлой я гибну в бредовом сумбуре.
(Пер. А.Б.)

Жаботинский послал сонет нескольким редакторам, которые его не напечатали, что, однако, не умалило его «собственного восхищения маленьким шедевром». Непредвзятый читатель мог бы, вероятно, согласиться с редакторами в том, что сонет незрел по форме и содержанию, но, тем не менее, он является свидетельством мастерского владения языком.

В июле 1901 г. Жаботинский вернулся в Россию пароходом, следовавшим по маршруту Венеция-Константинополь-Одесса. Это путешествие ознаменовало конец итальянского периода. Его роман с Римом был подобен любовному роману: если бы он был продолжен, внутренние конфликты, недоразумения и разочарования могли бы свести его на нет и уничтожить все очарование. Но Жаботинский вовремя уехал от объекта своего обожания, и Рим остался в его памяти таким прекрасным, блестящим и великолепным, каким он увидел его в своем юношеском восторге.

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста