0

№150

Мигдаль Times №150

БЫТЬ СВОБОДНЫМ

– Перефразируя известную антисемитскую песню, в вашей биографии – «поэты, поэты, кругом одни поэты». Отец – поэт Григорий Корин, мать – поэт Инна Лиснянская, отчим – поэт Семен Липкин. В таком окружении у вас вообще был выбор: литература или не литература?

– Конечно, не литература. Однозначно. Поэтому я поступила в Суриковский институт на монументальную скульптуру. Поступила практически с первого раза, но не добрала балла. Взяли вольнослушателем, а со второго полугодия должна была перейти в студенты.

Это полугодие мне далось ужасно тяжело. 55-летие Октября, стиль «советское микеланджело» – никакого воздуха, ни одной дырки в скульптурах. Все должно быть монументально, монолитно. Дышать в этом невозможно. И жить в этом невозможно. А я очень любила пространство.

То есть, первое – идеологическое неприятие. Второе – в моем классе монументальной скульптуры было 11 человек, из них 10 мужчин из разных национальных республик. Им очень не нравилась компания Лены Коренберг. Не нравилась по всем статьям: женщина, не из рабочих и пролетариев, с еврейской фамилией и молодая. Они же по десять лет поступали… А потом на меня упал станок, повредил руку, и меня никто из них даже не проводил в поликлинику.

Когда пришла домой, я рыдала и думала: «Все, нужно завязывать с монументальным искусством в этой стране». Вернулась только перед просмотром, когда я должна была перейти из вольнослушателей на курс. Взяла черную глину, слепила себе памятник и ушла. Я могла дальше учиться, могла, наверное, стать скульптором-монументалистом. Но счастлива, что этого не сделала.

– И тогда возникла литература, которая всегда однозначно была «нет»?

– Она возникла с самого начала, я в 16 лет написала повесть, которая была опубликована в моей первой книге, правда, 9 лет спустя. Могу вас еще напугать тем, что окончила математическую школу, мне прочили карьеру математика.

– В рассказе Борхеса «Сообщение Броуди» описывается племя, в котором, если человек рифмует несколько строк, то становится равен богу, с ним никто не разговаривает и его может убить каждый. То есть поэзия – очень опасное дело?

– В детстве я написала одно стихотворение и больше не писала никогда. Мне было 4 года. Стихотворение такое: «По напрасному пути не грусти, нет дороги впереди – не иди». После такого философского выброса я могла про поэзию больше не думать. Мама моя была потрясена и очень испугалась, что я пойду ее дорогой.

На практике поэты – это небожители. Поэтому я всегда была мамой для всех. И я не писала стихи, потому что мне надо было поддерживать поэтов в прозаической жизни. Я к ним относилась с глубочайшим сочувствием, как к раненым. Мама, когда ее оставляла муза, впадала в депрессию, лежала лицом к стенке. Папа запивал. Семен Израилевич, когда не писал – спокойно переводил. Он был эпиком.

У мамы и Семена Израилевича была целая космическая лестница: здесь находится Пушкин, дальше – такой-то, такой-то, такой-то… – примерно 12 этажей. Они то попадали на нижний этаж, то не попадали. Их безумно занимало, кто останется в литературе. У них была романтическая вера в литературу как в несение высшей правды.

У меня этой романтической идеи никогда не было. Я не знаю, что такое высшая правда. Тут мой путь был обрезан иронией, которая от меня передается моим детям и, к счастью, иногда моим ученикам. Я не страдаю серьезным отношением к жизни. Мне кажется, что это все какое-то кино, которое про нас снимают, и весь фильм можно будет перемонтировать.

Своим детям я сказала, чтобы они, когда я умру, написали эпитафию «Не родитесь у поэтов». Потому что родиться у поэтов – это своего рода дополнительное испытание. Однократные явления они воспринимают как бесконечно длящиеся. Present Continuous Tense – настоящее продолженное. Лирические поэты придумывают себе биографию и потом в ней живут. У моего папы есть такое стихотворение. То есть, факты весьма отдаленно отражают реальность и при этом не врут. Моя дочь Маня унаследовала эту способность, в детстве она все выдумывала и при этом не врала. Я поняла, что это какое-то особое свойство ума…

– А ваша дочь выбрала литературу?

– Мои дети знают, что все на свете можно. В нашей семье не было культа профессии. Например, музыканты или спортсмены, чтобы чего-то достигнуть, должны многократно тренироваться, иначе они теряют форму. К счастью, ни у кого из нас нет профессии, в которой можно потерять форму. Можно потерять мозги, талант, но не форму.

Маня рисует, преподает арт-терапию, пишет стихи и прозу на русском, английском и иврите. Она росла на трех языках. Теперь добавился итальянский, поскольку она живет в Падуе. Федя знает 12 языков, переводит для разных издательств русскую литературу на иврит, играет у Славы Полунина, преподает клоунаду, работает с детьми, в Тель-Авиве у него своя театральная группа DAVAI. Нет, все-таки я ошиблась: как актеру мимического жанра Феде приходится поддерживать форму. Для этого он завел троих детей.

– На любой запрос в интернете «Елена Макарова» появляется имя Фридл. Какие у вас с ней отношения? Ведь вы за нее написали историю. Историю от первого лица…

– Да. Но перед тем, как написать этот роман, я 20 лет изучала материал. 20 лет – это очень много. Я вообще изучаю пристально, подробно. Например, мы вместе с мужем Сергеем Макаровым и с Виктором Куперманом написали книгу «Университет над пропастью». Первое издание было английским, потом мы «переписали» его по-русски. Это книга про лекции, которые люди читали в Терезине. Мы пытались представить себе интеллектуальную жизнь людей, которые сидят в «консервной банке». Стоило задаться этим вопросом, и в любом архиве мне стали попадаться лекции или списки лекций, или истории про людей, которые с этим были связаны.

– То есть любой архив приводил вас в Терезин? В эту конкретную «консервную банку»?

– Не любой, конечно. Я ездила по тем архивам, в которых хранятся документы, связанные с Катастрофой европейского еврейства. Пыталась понять, что это такое – свобода в неволе и неволя на свободе? Это моя тема. И в исторических исследованиях, и в педагогике. Вот посадили людей в «банку», а они свободны, и свободными их делает творчество, как ни цинично это звучит в данном контексте. Человеку необходимо запечатлеть или запечатлеться. Некоторым важно первое, некоторым – второе, некоторым – все вместе.

Одним из способов в лагере было чтение лекций. Сохранились тексты на чешском, голландском, немецком, иврите – все это надо было сперва перевести на один язык, в нашем случае – русский. Я выучила чешский. Сережа знал немецкий язык, Витя Куперман – голландский и немецкий, иврит мы знали втроем. Мы создали базу данных, которая дала нам возможность структурировать лекции, чтобы понять, о чем люди говорят в неволе. Публично, не между собой. После тяжелой физической работы они сидят в бараке на трехэтажных нарах, и к ним приходят еще десять таких «сумасшедших», чтобы узнать, как связаны между собой «Фауст» Гете и легенда о докторе Фаусте.

Или лекции по немецкому экспрессионизму… Один из узников был коллекционером, устраивал выставки берлинских экспрессионистов из своего собрания, каталог привез в Терезин. Его лекция – сравнительный анализ стиля экспрессионистов. Я стала изучать историю этих художников, некоторые, второстепенные с нынешней точки зрения, стали для меня открытием. Благодаря лекции, прочитанной в Терезине господином Максом Бёмом.

– Но как эти протоколы дошли? Это ведь не студенческие конспекты лекций.

– Есть три источника. Главный – недельные списки с названиями лекций. Список утверждался «Отделом досуга» и «советом Старейшин», затем – немецкой комендатурой. Скажем, цикл докладов, прочитанных педагогами летом 1943 года, в годовщину создания детских домов в Терезине, – 46 лекций, перепечатанных на машинке, сохранились полностью, так как были подвергнуты предварительной цензуре. Были лекции, которые кто-то конспектировал, скажем, так сохранились лекции Гертруды Баумел о тестах Роршаха и спе­цифике формирования психики у новорожденных. При том, что беременеть и рожать в Терезине запрещалось. За это преступление вносили в штрафной список на отправку в Освенцим.

Про лекции, часто с подробными пересказами и характеристиками лекторов, сохранилось много упоминаний в дневниках и подпольных журналах, «издаваемых» отдельным бараком или комнатой детского дома. В каждой комнате, в зависимости от преподавателя, журнал был другой. У одних – научно-популярный, у других – идеологический, с коммунистической или сионистской направленностью, что каралось, у третьих – бесконечный Жюль Верн. Я прочла 20 рукописных журналов, классифицировала тексты по комнатам, разобралась, кто преподавал, что это были за люди. И могу сказать, что учитель или воспитатель в лагере формировал мировоззрение детей.

– Это ведь длится не один год… Есть люди, которые отказываются даже близко подходить к этой теме, некоторые от нее болеют, и для них каждый раз это серьезное испытание. На вас это не ложится тяжелым грузом?

– Нет такого. Я читала все, и у меня нет такого. Это обычная история. И это постоянное исследование. Мы можем показывать газовые камеры, как делает Спилберг, заставлять людей рыдать – и это тоже легитимно. Когда плохие убивают хороших – люди должны плакать. Но меня вообще не это интересует, я не реактивный человек. Меня интересует, как работает система. И когда я занималась Терезином, мне хотелось понять, что такое планшет сознания.

Лекции дают возможность начертать эту карту коллективного сознания. Ты можешь сказать априорно – все боялись смерти, но тогда ты не исследователь. В лекциях нет темы смерти. Напротив, в них звучит тема жизни, вектор направлен в будущее. Как обучать детей в Терезине, чтобы потом, на воле, они не стали двоечниками? По мне, лучше бы стали двоечниками, чем пеплом. Но это – взгляд сверху, после всего. А наше исследование – это их взгляд, изнутри.

– А что привело вас в Терезин?

– Детские рисунки. Когда я увидела рисунки детей из концлагеря, я поняла, что такое свобода. Я, всю жизнь проработавшая с маленькими детьми в Советском Союзе, пыталась как-то справляться с их не по возрасту развитым стереотипным мышлением. Я понимала их, ведь я тоже была плодом чудовищной системы, но мое влияние на них подчас имело плачевный результат. Дети уже не могли высиживать спокойно на уроках, задавали лишние вопросы...

И тут мне попался каталог «Рисунки детей концлагеря Терезин». Потрясающие по композиционной свободе рисунки. Значит, виновата не система? То есть, она безусловно виновата, но находятся люди, которые способны ей противостоять, вопреки всему. Меня 20 лет не выпускали за границу, с 1968 по 1988 год. Мое твердое решение заняться исследованиями детских рисунков из Терезина совпало с перестройкой. Мне дали визу, и я улетела в Прагу.

В еврейском музее в первый приезд я посмотрела 750 рисунков. У меня сохранились общие тетради, в которые я эти рисунки перерисовывала. Мне хотелось понять, как дети выстраивали саму композицию. Потом я досмотрела остальные 4000. Но уже не перерисовывая.

(0)

– А как, собственно, от литературы и литературного института вы пришли к детям, с которыми стали заниматься?

– Дети были всегда. Я с 10 до 12 лет находилась в больнице. И там были лежачие дети, с которыми я занималась и играла. Они научили двум вещам – рассказывать о том, что вижу, и придавать этому форму в лепке. Самое смешное, что моя внучка, которой сейчас 10 лет, дает уроки рисования трехлетним детям.

– А когда дети становятся взрослыми?

– Нынешние дети, в большинстве своем, живут как солдаты. Ни нянь, ни бабушек. Они с детства в армии. Ясли, детский сад, школа... Я им сочувствую. И потому занимаюсь сейчас со взрослыми. Ввожу их в детское состояние. Может, после семинара они иначе посмотрят на собственных чад и хоть в какой-то мере облегчат их армейскую долю?

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста