БС"Д
Войти
Чтобы войти, сначала зарегистрируйтесь.
Главная > Мигдаль Times > №151 > ОТТОЧЕННОЙ ПАМЯТЬЮ
В номере №151

Чтобы ставить отрицательные оценки, нужно зарегистрироваться
0
Интересно, хорошо написано

ОТТОЧЕННОЙ ПАМЯТЬЮ
Ольга КСЕНДЗЮК

Чтение книг – как процесс восприятия текста, как труд интеллектуальный и душевный – как-то подрастеряло свои позиции в наши дни.

ИзменитьУбрать
(0)

Сегодня человек потребляет некую словесно-пищевую продукцию, непомерно разбухшую за счет безостановочной деятельности информационного поля. Продукт этот – «легкоусвояемый» и столь же легко забываемый.

Но есть жанр, чья популярность не падает, а даже растет. Мемуарная литература вызывает устойчивый интерес не то что годами – столетиями. Один читатель предпочтет сахарные розочки исторических анекдотов, другой – пряный привкус сенсации и скандальности. Третий увлечен конкретными персонами или тематикой, четвертый ищет в мемуаристике источник литературного вдохновения, пятый – осмысления прошлого, шестой – приметы быта... Всего не перечесть.

И, думается мне, наша постмодернистская эпоха породила еще одну причину возросшей популярности мемуаров – тягу к подлинному, правдивому, плотскому, к реальным людям и событиям, – на фоне тотальной деконструкции (или же реконструкции) героев, сюжетов, ценностей, истории и самой реальности.

При этом надо учитывать, что достоверность дневников, записок, автобиографий нередко сомнительна. Но, как бы то ни было, в первую очередь мемуары – свидетельство эпохи.

Прошедшее столетие оставило нам немало таких свидетельств – Надежды Мандельштам, Лидии Гинзбург, Вениамина Каверина, Евгении Гинзбург, Юрия Лотмана, Лидии Чуковской и других замечательных личностей. Они пережили все бури века, но не утратили силы духа и духовности.

Лидия Чуковская (1907-1996), дочь Корнея Чуковского и Марии Гольдфельд, родилась в Петербурге. Девочкой встречала в отцовском доме Шаляпина, Маяковского, Евреинова, Короленко. Училась на словесном отделении при Институте истории искусств. В отрочестве и в юности ей «посчастливилось видеть и слышать Блока, Гумилева, Мандельштама, Ходасевича, Тынянова, Горького, а также молодых “Сера­пионовых братьев”: М. Зощенко, В. Каверина, М. Слонимского, Льва Лунца» («Автобиография», 1987).

Еще студенткой она побывала под арестом и в административной ссылке в Саратове. Муж ее, талантливый физик-теоретик Матвей Бронштейн, был расстрелян в 1938 году.

Некоторое время Лидия Корнеевна работала в редакции детской литературы Госиздата, возглавляемой Самуилом Маршаком и разгромленной в 1937-м. После войны занималась редактурой, преподавала, работала над своими дневниковыми записями, писала книги – в основном, мемуарного, автобиографического характера. Готовила к печати последний прижизненный сборник Анны Ахматовой «Бег времени» (1965). В 1960-х Чуковская выступала в поддержку Пастернака, Бродского, Солженицына, Синявского и Даниэля, А. Гинзбурга, была автором нескольких открытых писем. В 1974 г. ее исключили из Союза писателей, на ее публикации в СССР был наложен полный запрет до 1987 года.

Ее дочь Елена Чуковская отмечает, что «наследие Лидии Корнеевны довольно велико. Она, например, всю жизнь вела дневник. И если дневник Чуковского занимал 29 тетрадей … то у Лидии Корнеевны – 260 тетрадей. Причем это только с 38 года (все, что было до того, уничтожено)».

Подготовленное Еленой и выпущенное издательством «Время» собрание трудов Лидии Чуковской составляет 12 томов.

Наиболее известны ее работы «В лаборатории редактора» (1963), стихи («По эту сторону смерти», 1978), детские книги (под псевдонимом «Алексей Углов»), повести «Софья Петровна», «Спуск под воду». Своей главной книгой писательница считала «Софью Петровну» – «единственное из известных на сей день прозаических произведений, посвященных большому террору 1937-1938 гг., написанное непосредственно по следам событий».

Лидию Корнеевну можно назвать профессиональной мемуаристкой. Книги «Прочерк», «Памяти детства. Воспоминания о Корнее Чуков­ском», «Процесс исключения. Очерк литературных нравов», «Из дневника. Воспоминания»… И это далеко не все.

Для меня особое место в ее трудах занимает двухтомник «Записки об Анне Ахматовой».

Частые встречи с Ахматовой начались осенью 1938 года. «Колеблясь между страхом обыска и необходимостью записывать каждое ее слово, я начала вести дневник наших встреч. Разговоры я записывала, стихи, творимые ею, запоминала наизусть (в том числе “Реквием”)» («Автобиография», 1987).

«Записки...» уникальны во многих отношениях. Это своего рода хроники. Чуковская «приходила к Ахматовой без микрофона, но вооруженная другим аппаратом: с детства постоянно оттачиваемой памятью… Первое, что я делала после очередной встречи с Анной Андреевной – иногда в метро, иногда в библиотеке или дома: записывала реплики и монологи незамедлительно. ...Можно ли называть воспоминаниями то, что положено на бумагу не через долгие годы или даже десятилетия, а немедля?» Реплики Ахматовой «не пересказаны мною, а воспроизведены слово в слово. Это обстоятельство представляется мне весьма существенным, потому что ее устная речь сродни ее прозе, письмам и даже стихам».

Но отсюда и другая характерная черта – частые иносказания, недомолвки, эзопов язык. Прямо писать было нельзя. НКВД, например, именовался Петром Иванычем. О трагическом положении членов семьи, друзей, коллег говорили намеками. В записках нередко встречаются фразы: «Я рассказала», «Анна Андреевна поделилась своими заботами», – это означало какие-то новые хлопоты в делах Матвея Бронштейна или Льва Гумилева… Потому в «Записках…» такое количество сносок, разъяснений, позднейших комментариев. Многое просто не могло быть произнесено вслух. А добавлять непосредственно в текст то, чего там не было сказано, Чуков­ская никогда бы не стала.

Удивительна и непритворная скромность Лидии Корнеевны. В книге нет ни следа непомерно раздутого «Я» рассказчика. Все внимание Чуковской сосредоточено на Анне Андреевне, ее окружении, на самых разных людях того времени и их судьбах (записки охватывают период с 1938 по 1962 гг., с небольшим перерывом). Ее тон сдержан, корректен, даже суховат.

При этом автор находит место лаконично и с достоинством обозначить некоторые обстоятельства собственной жизни, сопутствующие исторические события, какие-то сценки, эпизоды, лица прохожих на улицах, – и несколькими фразами воссоздать атмосферу эпохи. Замечательно ее почти кинематографическое умение выхватить точную деталь, два-три ярких штриха. Не зря Елена Чуковская говорила, что ей обидно за мамину писательскую судьбу:

«…Лидия Корнеевна не была в восторге от того, что в ее среде ее главным образом воспринимали как моральный компас…Она все-таки была литератором. И даже мастером художественного слова – именно поэтому так действуют ее публицистические вещи. Или ее записи об Ахматовой. Вот, например, Маковицкий написал четыре тома о Толстом – это, конечно, ценный источник, но попробуйте их прочитать. Но о том... что она за писатель, никто не думает... Отмечают постоянно ее мужество. Отмечают ее бескомпромиссность, несгиба­емость, твердость убеждений… – те качества, которые сегодня становятся все более актуальны…» (kommersant.ru)

Любопытно, что мое первое впечатление от «Записок…», много лет назад, было – блеск. Блистательность. Одна россыпь этих имен – Гумилев, Глебова-Судейкина, Мандельштам, Лиля Брик, Артур Лурье, Блок, Сологуб, Паллада, Лозинский, Пастернак, Модильяни, Гиппиус… Замечательные рассказы Анны Андреевны – живое дыхание Серебряного века, ее стихи, беседы об искусстве, неотразимое обаяние, женственность и остроумие, и серебряная чернильница у нее на столе, и пустой флакон с легким ароматом – «”Идеал”, духи моей юности»

Только потом из этого заоблачного блеска стали для меня проступать: запущенная квартирка, скудный быт, подорванное здоровье, китайский халат с огромной прорехой, бесцеремонные соседи, гибель друзей и любимых, иррациональная боязнь переходить улицу, тюремные очереди, бессонница, обыски (Анна Андреевна была уверена, что ее комнату обыскивают в ее отсутствие, хотя точных доказательств не было), трудные отношения с сыном Львом, лицемерие и равнодушное хамство литературных чиновников, – и страх, страх, пропитавший все, ставший повседневностью и от того еще более гнетущий.

«Застенок, поглотивший материально целые кварталы города, а духовно – наши помыслы во сне и наяву, застенок, выкрикивавший собственную ремесленно сработанную ложь с каждой газетной полосы, из каждого радиорупора, требовал от нас в то же время, чтобы мы не поминали имени его всуе даже в четырех стенах, один на один. …Окруженный немотою, застенок желал оставаться и всевластным и несуществующим зараз; он не хотел допустить, чтобы чье бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия; он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было; в очередях женщины стояли молча или, шепчась, употребляли лишь неопределенные формы речи: "пришли", "взяли"; Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из "Реквиема" тоже шепотом, а у себя в Фонтанном доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь очень светское: «хотите чаю?» или: «вы очень загорели», потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. "Нынче такая ранняя осень", – громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был обряд: руки, спичка, пепельница, – обряд прекрасный и горестный. С каждым днем, с каждым месяцем мои обрывочные записи становились все в меньшей степени воспроизведением моей собственной жизни, превращаясь в эпизоды из жизни Анны Ахматовой. Среди окружавшего меня призрачного, фантастического, смутного мира она одна казалась не сном, а явью…» («Записки…»)

А между тем, среди этого призрачного страшного мира надобно было жить, надобно было заниматься обычными делами – находить средства к существованию, готовить еду, «шить сарафаны и легкие платья из ситца», приветствовать знакомых, устраивать чаепития, собирать передачи в тюрьму, сочинять очередные безнадежные запросы о судьбе близких, править тексты, готовить сборники, заниматься творчеством.

Об этой сюрреалистической повседневности писала Лидия Гинзбург:

«Напрасно люди представляют себе бедственные эпохи прошлого как занятые одними бедствиями. Они состоят и из многого другого – из чего вообще состоит жизнь, хотя и на определенном фоне. Тридцатые годы – это не только труд и страх, но еще и множество талантливых, с волей к реализации, людей, и унаследованных от прошлого, и – еще больше – растормошенных революцией... Тридцатые годы – это ленинградский филфак во всем своем блеске (вторая половина тридцатых: Эйхенбаум, Томашевский, Жирмунский, Гуковский...) или великий ленинградский балет с враждующими балетоманами – одни за Уланову, другие за Дудинскую. Страшный фон не покидал сознание. Ходили в балет и в гости, играли в покер и отдыхали на даче те именно, кому утро приносило весть о потере близких, кто сами, холодея от каждого вечернего звонка, ждали гостей дорогих... Пока целы, заслонялись, отвлекались: дают – бери.
Отвлечению особенно способствовал летний от­дых. Имелась даже такая иллюзия: летний ­отъезд выводит вас из просматривающегося круга. Иллюзия простодушная. Летом 37-го много знакомых ленин­град­цев поселилось в чудесном лужском Зату­ленье. …В прогулках, сухопутных и водных, деятельно участвовала и С., у которой тогда сидела сестра в ожидании приговора...
Летом 38-го года мы с Жирмунскими и Гуковскими жили в деревне на Полтавщине ... Время мы проводили самым приятным образом. Совершали экскурсии на челнах, высаживаясь на каком-то необитаемом острове. ...Совесть в это времяпрепровождение нисколько не вмешивалась. Вероятно, потому, что ведь с каждым могло случиться. Вроде как на войне». («Человек за письменным столом»)

«Записки об Анне Ахматовой» оказались шире своей задачи – они о поэзии, о творчестве, о судьбе писателя в тоталитарной стране, о мужестве, благородстве, низости и трусости, о времени, которое хронологически было не столь уж долгим, но составило целую эпоху и имело колоссальные последствия для духовного здоровья общества. О тех вещах, которые нельзя забывать, как бы порой ни хотелось.
Диссидентка и правозащитница Вера Лашкова, например, убеждена, что «они» – власти – «нагнули огромную страну, народ… по-моему, они сумели не просто сломать ему хребет, а изменить сущность человеческую» (colta.ru)
.
Книги же Лидии Чуковской – в значительной степени о тех, чья человеческая сущность осталась верна себе, несмотря на невыносимое давление. И это внушает некоторый оптимизм.

«Сейчас, когда я пишу эти строки, появилась надежда, что, быть может, меня начнут печатать на родине. Кроме того, теперь я надеюсь, что "Дом Чуковского" (музей, организованный мною, моими друзьями и моей дочерью в Переделкине) уцелеет, после многолетних упорных попыток Союза Писателей и Литературного фонда СССР выселить оттуда меня и мою дочь, вывезти уникальную библиотеку, картины знаменитых художников и другие мемориальные вещи невесть куда и снести дом бульдозерами, – что эти попытки прекратятся. … Последнюю повестку из суда и из Литфонда с требованием выехать и вывезти вещи мы с дочерью получили год тому назад». («Автобиография», 1987)


Добавление комментария
Поля, отмеченные * , заполнять обязательно
Подписать сообщение как


      Зарегистрироваться  Забыли пароль?
* Текст
 Показать подсказку по форматированию текста
  
Главная > Мигдаль Times > №151 > ОТТОЧЕННОЙ ПАМЯТЬЮ
  Замечания/предложения
по работе сайта


2024-03-28 02:32:27
// Powered by Migdal website kernel
Вебмастер живет по адресу webmaster@migdal.org.ua

Сайт создан и поддерживается Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра «Мигдаль» .

Адрес: г. Одесса, ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.: (+38 048) 770-18-69, (+38 048) 770-18-61.

Председатель правления центра «Мигдаль»Кира Верховская .


Еженедельник "Секрет" Jerusalem Anthologia Всемирный клуб одесситов