0

№19

Мигдаль Times №19

Неравнодушная природа

Елена Каракина

Что достоверней — картина, увиденная глазами, или картина, увиденная сердцем и воспроизведенная словом? Конечно, если читатель возьмется изучать план города Одессы «по Бабелю», с ним может произойти то же самое, что и с одним из героев «Золотого теленка» Ильфа и Петрова. Географ не нашел на свежеотпечатанной географической карте Берингова пролива — и сошел с ума. Такое же гарантировано читателю Бабеля, который попытается «привязать к местности» строки из рассказа «Пробуждение»: «я поднялся вверх по Тираспольской и очутился в порту», или из рассказа «Отец»: «сияющий глаз заката падал в море за Пересыпью». Если в первом случае еще возможны кой-какие домыслы — по Тираспольской действительно поднимаешься, но потом нужно спускаться вниз к морю, и лишь таким образом «очутиться в порту», то во втором — ситуация совершенно нереальная. В Одессе солнце восходит со стороны моря. А заходит за сушей. И это — железный закон географии, который никто не может изменить. Даже такой великий писатель, как Исаак Эммануилович Бабель.

Как прикажете понимать эти литературные вольности? Как пренебрежение к деталям? Как незнание материала? Как специфическое видение, свойственное каждому человеку вообще, а писателю — в особенности? Или как реальность, принесенную в жертву реальности слова? Исаак Эммануилович не составлял географических атласов. Не чертил планов города. Он был занят другим делом. Он искал... Чего же он искал?

Можно было бы ответить на этот вопрос словами из рассказа «Рабби». Чему учился еврей? — Библии. — Чего ищет еврей? — Веселья. И это не будет отговоркой. Прозе Бабеля, как ничьей другой, свойственен библейский масштаб. Как человек, взыскующий веселья в этом жестоком мире, Бабель мог пренебрегать дотошностью начетчика. Ради полноты картины. Ради художественного абсолюта, который, быть может, реальней самой реальности. Фраза «Поднялся по Тираспольской и очутился в порту» передает тот миг, когда герой, изменив путь, изменяет свою судьбу. «Сияющий глаз заката падал в море за Пересыпью» — незавершенность, продленность действия, которому необходима некая космичность. Мог бы вместо «море» написать и «океан». Но эта реальность была бы уже из области другой литературы.

"Еврей, который сел на коня, перестает быть евреем".
(И. Бабель. "Закат")

(0)

Безусловно, можно поискать в текстах Исаака Эммануиловича топографических ошибок. И на миг почувствовать себя королем — вот, дескать, Бабель ошибался, а я какой, жутко умный на его фоне. Но эта ситуация была предусмотрена Александром Сергеевичем Пушкиным в IX главе «Онегина»: «...Чего бы ты за мной Здесь ни искал в строфах небрежных, Воспоминаний ли мятежных, Отдохновенья ль от трудов, Живых картин иль острых слов, Иль грамматических ошибок, Дай Б-г, чтоб в этой книжке ты Для развлеченья, для мечты, Для сердца, для журнальных сшибок, Хотя крупицу мог найти». Вот так и Бабель оставил нам, помимо топографических ошибок, материал, где можно много чего найти и для «журнальных сшибок», и «для развлеченья», а главное — «для сердца».

Картины городов, степей, лесов, увиденные и описанные Бабелем, потрясают своим космическим размахом. Они переданы одной-двумя фразами, чем сильно отличаются от описаний, созданных мастерами литературного пейзажа, такими, как Пришвин или Паустовский, не говоря уже об абсолютно бесспорном лидере в этой области — Иване Сергеевиче Тургеневе. Бабель предельно краток, он не расписывает пейзажи на страницы. Десять-пятнадцать печатных строк — вот его количественный предел в области описания природы: «Поля пурпурного мака цветут вокруг нас, полуденный ветер играет в желтеющей ржи, девственная гречиха встает на горизонте, как стена дальнего монастыря. Тихая Волынь изгибается, Волынь уходит от нас в жемчужный туман березовых рощ, она вползает в цветистые пригорки и ослабевшими руками путается в зарослях хмеля. Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова, нежный свет загорается в ущельях туч, штандарты заката веют над нашими головами». Природа у Бабеля — не фон, на котором разворачивается действие, она сама — действие. Она не то что бы соответствует настроению — она его выражает. Только у Бабеля солнце может покатиться отрубленной головой, так, чтобы в контексте это не воспринималось выспренней фигурой речи.

Для писателя Бабеля не существует границ — «где кончается Беня и где начинается полиция». Одно продолжено в другом — «полиция начинается там, где заканчивается Беня». Душа и тело, небо и земля, статика и действие представляют собой единое целое. Рушится мир под натиском революционной конницы — и «солнце, как отрубленная голова...». Бурлит насыщенное бытие Молдаванки — и «сияющий глаз заката падает в море за Пересыпью». Исаак Эммануилович — не живописатель, но восприниматель. Он не выдумывает, но пропускает увиденное через себя. Слова: «Человек, не живущий в природе, как живет в ней камень или животное, не напишет во всю свою жизнь даже двух стоящих строк», — не придуманы, но выстраданы.

Отсюда такая фантастическая достоверность пейзажей у Бабеля. И полная невозможность отделить их от его «непейзажных» текстов. В этой его особенности письма сказывается менталитет, поколения предков, воспринимавших мир сквозь сакральные тексты Торы и Талмуда. Для Бабеля не существует великого и малого. Ему не все равно — он живой человек — но для него все равны, а отсюда — равно великолепны, неповторимы и — священны. Будь это солнце, дерево, животное или человек. Будь это «непрекращающаяся панихида» «Конармии» или гротескное пиршество «Одесских рассказов». «Обгорелый город — преломленные колонны и врытые в землю крючки злых старушечьих мизинцев — казался мне поднятым на воздух, удобным и небывалым, как сновиденье. Голый блеск луны лился на него с неиссякаемой силой. Сырая плесень развалин цвела, как мрамор оперной скамьи» («Солнце Италии»). «Оранжевая звезда, скатившись к самому краю горизонта, смотрела на них во все глаза... С улицы им видно было море, черная вода Одесского залива, игрушечные флаги на потонувших мачтах и пронизывающие огни, зажженные в просторных недрах» («Любка Казак»).

Конец XX столетия отмечен сериями романов фантастики и «фэнтэзи». Они называются «Миры такого-то» — миры Гаррисона, Шекли, Пратчета... Это — выдуманные, книжные, никогда и нигде не существовавшие миры, игра ума, забава взрослых людей, побег от реальности, дань литературной моде. Прозу Исаака Эммануиловича можно было бы обозначить таким же названием — миры Бабеля. Мир гражданской войны и мир Одессы. Мир детства и мир коллективизации. Невыдуманные миры. Бабелю ни к чему было создавать иную планету, чтобы поместить на ней своих героев. Ему хватало пространства и на этой. Но он не повторял, как ученый скворец, звуки, запахи и цвета действительности.

Когда Б-г создал мир и увидел, что мир хорош, он сотворил человека. Создателю понадобился зритель — и сотрудник. Недаром Г-сподь поручил Адаму дать имена всем живым тварям. Никто с тех пор с человека этой высокой миссии сотворчества не снимал. Только далеко не все ее осознают. Бабель же ее не только осознавал, но и воплотил в своей прозе. Осязаемой, как реальность, даже несмотря на то, что, идя вверх по Тираспольской, невозможно очутиться в порту.

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста