Нам повезло — наше поколение не знало войны. Об этом моим ровесникам твердили по несколько раз на дню. Это повторяла старенькая коричневая радиоточка, новенький, сверкающий зубами клавиш, телевизор «Харьков-комбайн», воспитательница в детском саду и учительница в школе. И мы, дети, тоже по нескольку раз на дню повторяли то, что нам подсказывали взрослые: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!»
Нам повезло — наше поколение не знало войны. Об этом моим ровесникам твердили по несколько раз на дню. Это повторяла старенькая коричневая радиоточка, новенький, сверкающий зубами клавиш телевизор «Харьков-комбайн», воспитательница в детском саду и учительница в школе. И мы, дети, тоже по нескольку раз на дню повторяли то, что нам подсказывали взрослые: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!»
За что следовало благодарить родную страну? За то, что родителей можно было видеть лишь по вечерам и выходным — они оба вынуждены были работать, чтобы содержать детей. Еще следовало благодарить за детсадовский серый, склизкий перловый супчик, за бесплатное лечение и за бесплатное учение. За то, что живем в лучшем в мире государстве рабочих и крестьян. А еще за то, что не знаем, что такое война.
Между тем, война постоянно присутствовала в нашем сознании. Самой главной игрой была игра в «войну». В «русских» и «немцев». «Хорошие русские», само собой, неизменно побеждали «плохих немцев». В ходу была считалка-дразнилка: «Внимание, внимание, говорит Германия! Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом». Среди «страшных историй», обязательных в детском коллективе, популярностью пользовались те, которые повествовали о том, почему началась война: «А летчик с самолета увидел, как мама с дочкой играли в войну — вот война и началась».
Как ни странно, война воспринималась со знаком «плюс». Ведь именно в войну советские люди доказали, что они самые смелые, самые сильные, и вообще — самые лучшие. И хорошо бы, чтобы опять началась война, и мы бы им опять показали. Почему-то установка государства, подчеркивавшего то, что мирная жизнь — это и есть высшее счастье, детей ориентировала на войну. На то, что самое важное и самое лучшее в этой жизни — погибнуть за Родину. Лучше — мученически. Как пионеры-герои. Как Валя Котик и Володя Дубинин. Как Зоя Космодемьянская. Пусть пытают, а мы не выдадим военную тайну.
В семье же разговоры о войне не приветствовались. Если же заходила речь о времени 1941—1945 годов, то вспоминали бабушка и мама. И не о боевых действиях — об эвакуации. О том, как скитались, мерзли, подставляли пустые консервные банки под дыры в крыше во время дождя. Как бросали жребий, кто первый ляжет в общую постель, чтобы ее согреть, как мучили в теплушках вши, как не оставляло чувство голода. Папа в этих разговорах был лишь слушателем. А мне так хотелось, чтобы он рассказал, как он убивал немцев... Но можно ли требовать другого от шести-семилетнего ребенка, воспитывавшегося в советском детском саду?
Что можно требовать от ребенка, который видел, как другие папы приходили в детский сад, а потом в школу и рассказывали, как они героически сражались за родину, и дети всей группой им аплодировали, а поздней — всем классом торжественно принимали в пионеры, повязывая на мощные загривки алые галстуки? «Папа, почему ты ничего не рассказываешь про войну?» — спрашивала я. Я знала, что папа воевал. Когда это знание возникло? Может быть, тогда, когда мой неизменно вежливый отец кричал, как сумасшедший, на воспитательницу, посмевшую меня ударить. У нас в доме рукоприкладство было не принято. Как и бранные слова. Отец был вне себя, когда после нескольких дней молчания и слез я, наконец, выложила всю правду про детский сад. И похоже, что в процессе скандала воспитательница ему что-то сказала о «ташкентских героях». Я до сих пор помню срывающийся голос папы: «Когда я лежал раненый, истекая кровью на снегу...» Это был первый и последний раз, когда я слышала от папы эти слова. А след от ранения в плечо видела много раз. До самой смерти нес мой отец на теле эту метину войны.
«Папа, почему ты ничего не рассказываешь про войну? Ты же герой!» Детям хочется, чтобы их папы были героями. Дети неразумны и не понимают, что героями становятся не от хорошей жизни. Предел милитаризации детского сознания положила мама. «Знаешь, что такое война? — сказала она как-то. — Это когда мама с ребенком на руках идет по улице. Вдруг налетают самолеты, бомбят, маму убивает бомбой, а ребенок лежит и плачет возле ее тела». После такой, поразившей детское воображение картинки играть в войну расхотелось раз и навсегда. И приставать к папе с дурацкими вопросами тоже.
Отцу совсем не хотелось говорить о войне. Она слишком часто ему снилась. Тогда все утро он ходил с «перевернутым» лицом. А то и целый день. Отцу совсем не хотелось рассказывать о войне. Тем более, собственным детям. Помню, как много лет спустя он был потрясен стихами Юрия Левитанского: «Ну что с того, что я там был... Я был давно, я все забыл. Я не участвую в войне — война участвует во мне». Мировосприятие известного поэта-философа и моего отца совпали совершенно. Впрочем, они были ровесниками. Хотя нет, кажется, Левитанский на год старше. А папа родился в сентябре 1925-го.
Так и нет цельной картинки того, чем же мой отец занимался на войне. Так, сохранились какие-то осколки от встреч с однокурсниками по военно-морской спецшколе и однополчанами. Когда несколько стопочек водки развязывали языки, и на нас, уже подростков, не слишком обращали внимание за мужским разговором. Например, история о том, как «Отто сделал шаг». «Отто» — это папа. Такое прозвище дали ему в военно-морской спецшколе, куда он поступил в четырнадцать лет. Тогда среди будущих морских офицеров был чрезвычайно популярен роман Ярослава Гашека о бравом солдате Швейке. Среди прочих героев обращал на себя внимание фельдкурат Отто Кац. Ну, скажите, какое другое прозвище мог получить в этой ситуации среди соучеников мальчик, носящий фамилию «Кац»? Только «Отто»! Годы спустя после войны однокашники так называли отца, очень тем удивляя его детей.
С началом войны школа была эвакуирована из Одессы, кажется, в Армавир (вовремя я этого не записала, а теперь уже у папы не спросишь). Год спустя мальчишек построили в шеренгу и предложили добровольцам, готовым пойти на фронт (им было по семнадцать, допризывной возраст), сделать шаг вперед. Часть осталась на месте, часть сделала шаг. Среди них был и Изя, он же Отто, он же Саша Кац.
Что было потом? Можно, конечно, взять в руки документы и огласить весь послужной список — с номерами частей и их передислокацией. Но пусть этим занимаются пишущие историю Одесской военно-морской спецшколы и ее выпускников. Я же помню лишь обрывки мужских разговоров. О потопленном советском эсминце где-то в северных морях, о мальчишках, болтавшихся на кругах в ледяной воде, и об их чудесном спасении. О том, как там же, на севере, отправлялись в боевой вылет пилот и бортстрелок. И, как правило, возвращались так — пилот жив, стрелок убит. Папа был бортстрелком. И с ним все случилось с точностью до наоборот: летчик Гриша (фамилии, увы, не помню), смертельно раненный, уже теряя сознание, сажал самолет на обледенелое поле, спасая жизнь моему отцу. Ну, а продолжение истории с ранением осколком артиллерийского снаряда я узнала от бабушки Брайны, матери отца. Она тогда получила на него похоронку. Говорят, хорошая примета. Действительно, вернулся же с войны живым! Хотя заканчивалась для отца война довольно долго — сперва в Прибалтике с «лесными братьями», потом на Западной Украине — с бандеровцами. Смешно — моего папу-еврея сегодня могут назвать русско-имперским оккупантом!
Демобилизовался отец поздно — в 1948-м. Вернулся в Одессу, где довольно быстро начал делать карьеру по комсомольской линии — впрочем, кампания против космополитизма эту карьеру так же быстро пресекла. Он был очень преданным Советской власти человеком (до поры — до времени, пока ему не попал в руки «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, но это уже совсем другая история). Он верил в свое государство и, как это ни смешно сейчас звучит, в «сияющие вершины коммунизма». Но отношения к войне, но бряцания медалями, но желания хвалиться подвигами, ставя их в пример молодому поколению, не разделял. Быть может, не отдавая себе в этом отчета, в своем упорном молчании о войне, отец становился оппозиционером по отношению к любимой власти. Но как порядочный человек, иначе поступить не мог. Слишком страшную метину оставила на нем война, в душе, гораздо глубже, чем на теле. Наверное, поэтому так сильно потрясли его строки поэта, сумевшего сказать то, о чем молчал он сам: «Я не участвую в войне — война участвует во мне».
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
