19 октября 2003 года Александру Аркадьевичу Галичу (настоящая фамилия Гинзбург) исполнилось бы 85 лет.
Почти всю жизнь он прожил в Москве, откуда эмигрировал в 1974 году: «...Меня выгоняют. Это нужно абсолютно точно понимать...». А спустя три года — 15 декабря 1977 года он трагически погиб в Париже. «...Умер на чужбине чужой смертью... Но здесь, на родине, он живет. В своих песнях, своей жизнью» — писал эмигрант Лев Копелев к годовщине его смерти. Через 10 лет о Галиче стало возможным писать и в Советском Союзе.
В 2002 году в Одессе вышла книга А. Вайнера и Э. Кузнецова «Есть город, который...». Среди прочего в ней есть информация об Александре Галиче, где указывается и место его рождения — Баку. Однако, в опубликованной, в разных изданиях, автобиографии сам Галич писал, что родился в Днепропетровске, затем семья переехала в Севастополь и в 1923 году — в Москву.
В юности он дружил со Всеволодом Багрицким, с которым играл в знаменитой в то время Арбузовской студии. А еще в начале 1930-х годов, будучи членом литературной бригады при газете «Пионерская правда», стал учеником Эдуарда Багрицкого и тогда же познакомился с Исааком Бабелем. В автобиографической повести «Генеральная репетиция» Галич подробно описывает это событие:
«Однажды Рахтанов (руководитель кружка — Л.М.) сказал:
— С вами хочет познакомиться поэт Эдуард Багрицкий. Следующее занятие — в пятницу — мы проведем у него дома. Я рассказывал ему про нашу бригаду, и он просил, чтобы я вас к нему привел!
...Диковинное оружие висело на диковинном стенном ковре, диковинные рыбы плавали в диковинных аквариумах, диковинный человек с серо-зелеными глазами и седым чубом, спадавшим на молодой лоб, сидел, поджав по-турецки ноги, на продавленном диване, задыхался, кашлял, курил — от астмы — вонючий табак «Астматол» и, щурясь, слушал, как мы читаем стихи.
Всего в нашей бригаде было человек пятнадцать, и стихи мы читали по кругу, каждый по два стихотворения.
Багрицкий слушал очень внимательно, иногда — если строфа или строчка ему нравились, — одобрительно кивал головой, но значительно чаще хмурился и смешно морщил нос.
Когда чтение кончилось, Багрицкий хлопнул ладонью по дивану и сказал, как нечто очевидное и давно решенное:
— Ладно, спасибо! В следующий раз — в пятницу — будем разбирать то, что вы сегодня читали!..
Он хитро нам подмигнул:
— Приготовьтесь! Будет не разбор, а разнос!..
Так, неожиданно, мы стали учениками Эдуарда Багрицкого.
Это было и очень почетно, и совсем не так-то легко.
Эдуард Георгиевич был к нам, мальчишкам, совершенно беспощаден и не признавал никаких скидок на возраст.
Он так и говорил:
— Человек — или поэт или не поэт! И если ты не умеешь писать стихи в тринадцать лет, ты их не научишься писать и в тридцать!..
Как-то раз я принес чрезвычайно дурацкие стихи. Написаны они были в форме письма моему якобы родственнику и крупному поэту, проживающему где-то в чужой стране. В этом письме я негодовал по поводу того, что поэт не возвращается домой и утверждал, что когда-нибудь буду сочинять стихи не хуже, чем он, а может быть, даже лучше.
Багрицкий рассердился необыкновенно.
Он чуть не подпрыгнул на своем продавленном диване, замахал руками и закричал, кашляя и задыхаясь:
— Глупости! Чушь собачья! Ерунда на постном масле! Почему это я когда-нибудь буду писать не хуже, чем он?! Я уже и сейчас пишу в тысячу раз лучше!
— Так ведь это я не про вас, Эдуард Георгиевич, — попытался я оправдаться, — это же я про себя!
И тут Багрицкий сказал удивительные слова. И сказал их уже без крика, а серьезно и негромко:
— Ты поэт. Ты мой поэт. Всякий поэт, который находит своего читателя, — становится его поэтом. И все, что ты говоришь, ты говоришь и от моего читателя, имени... Запомни это хорошенько!
Я запомнил, Эдуард Георгиевич, я не забыл!
...Когда Багрицкий умер (1934 г. — Л.М.), наша бригада как-то сама собою распалась и мы разбрелись — кто куда. В те годы многие видные поэты вели кружки молодых — и я перебывал в кружках Сельвинского, Луговского, Светлова, но так нигде толком не прижился.
А потом для меня начался театр, и стихи на долгие годы и вовсе ушли из моей жизни...».
К поэзии Галич возвращается в начале 1960-х годов. Но это были не просто стихи, он исполнял их под гитару, и они совершенно не были похожи ни на что в его жизни: «Мне все-таки уже было под пятьдесят. Я уже все видел. Я уже был благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что я так больше не могу, что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду».
Уже тогда, в конце 1960-х годов, Виктор Ардов — драматург и юморист, писал Галичу: «...Мне кажется, Вы поэтому и стали писать и исполнять свои песни, что Вам надоело хлебать одобряемую неправду в журналах и на экранах, на сценах и на эстраде... Честь Вам и хвала за такое самопожертвование — а это именно самопожертвование, потому что переходить пределы дозволенного небезопасно. Я не намерен «каркать» и сулить Вам оргвыводы и неприятности. Но и недооценивать Вашу смелость не хочу».
В высших инстанциях его песни стали считать «антисоветскими». Конечно, и сам Галич, и его друзья прекрасно понимали, что такие стихи-песни вряд ли получат одобрение цензуры. Более того, они могут иметь для него отрицательные последствия. Что, в конечном итоге и произошло.
В конце декабря 1971 года Галич был исключен из Союза писателей и Литфонда, а спустя несколько дней — из Союза кинематографистов. С ним были расторгнуты договоры на написание пьес, киносценариев, запланированного к выпуску сборника стихов, его произведения были повсеместно запрещены. Более того, власти пытались лишить его даже крошечной пенсии по инвалидности.
Это было наказание. Наказание за строптивость, за то, что он позволил себе говорить то, что думает. Говорить в своих стихах-песнях, которые потом, многократно переписанные на магнитофонные бобины, звучали во многих домах по всей стране. Звучали негромко и переписывались тайно, так как эти записи приравнивались к «самиздату». А за инакомыслие и «самиздат» в те времена могли посадить... и сажали.
Песни Галича, оставаясь вполне песнями, на деле оказывались чем-то большим. Их называли балладами и музыкальными новеллами, песнями-спектаклями и музыкальными миниатюрами. В них чувствуется Галич — драматург. Точно построенные — тематически и сюжетно, они либо потрясают и трогают до слез трагизмом развития, либо возбуждают смех комичностью ситуации.
Такое же впечатление производит и его проза. Особенно последний, незавершенный роман «Блошиный рынок», который сам Галич называл «плутовским романом». Он был написан уже в эмиграции, в 1976 — 1977 годах, вернее, только первая его часть, которая называется «Прощай, Одесса!».
То, что в последний год жизни Галич работал над этим произведением, свидетельствует о том, что Одесса была для него далеко не безразлична. Что те несколько приездов сюда в конце 1960-х годов, когда у него «была дурацки-благонамеренная идея написать сценарий или пьесу о моряках торгового флота», и он останавливался в гостинице «Лондонская», о которой, кстати, пишет в повести; и те домашние концерты в доме одессита Исая Авербуха, которому он впоследствии посвятил стихотворение «Опыт прощания»; и одесские впечатления, описанные в грустной балладе «Воспоминание об Одессе», — все это определенно оставило заметный след в его жизни.
Иначе, как объяснить самые первые строки его повести: «Одесса, как известно, самый необыкновенный город на всем белом свете. Я знаю это твердо и не советую никому спорить со мною по этому поводу».
И дальше он описывает «необыкновенный город Одессу» и одесситов такими, какими увидел и запомнил: Приморский бульвар и кафе Фанкони, переименованное автором в ресторан «Волна», отделение милиции Ильичевского района и бессмертный одесский «толчок», который Галич называет «блошиным рынком».
«...О, знаменитая Одесская барахолка, великий блошиный рынок, один из немногих, чудом уцелевших и при этом, даже официально узаконенных, сказочных островков частной инициативы и предпринимательства! Под открытым небом, на огромном пространстве, огороженном со всех четырех сторон высоким забором, кипит, пылит, кричит, хохочет и сокрушается несметное, неисчислимое человеческое множество, оно выплескивается на прилегающие улочки и переулки, перемахивает через ограду находящегося в непосредственном соседстве с блошиным рынком еврейского кладбища...
О, барахолка!
Уже не однажды какой-нибудь вновь назначенный ретивый начальник из Горкома партии или Горисполкома пытался поставить вопрос о ее закрытии. И тогда происходило чудо — сначала где-то в отдалении начинал погромыхивать гром и посверкивать молния, ощущались таинственные подземные толчки, колебание почвы, земля расступалась и именно на том самом месте, где стоит Одесса, образовывалась глубокая трещина, в эту трещину бесследно и навсегда проваливался злополучный ретивый начальник, земля смыкалась вновь, а барахолка, хотя и переезжала на какое-нибудь новое место, как ни в чем не бывало продолжала жить своей неописуемой, безобразной и ликующей жизнью...
О, барахолка, блошиный рынок, толкучка, толчок, удивительный сколок человеческого мира, где обман не позор, а напротив — дело чести, славы, доблести и геройства, где каждый стремится обжулить каждого — продавец покупателя, покупатель продавца и где, в конце концов, каким-то непостижимым образом обманутыми оказываются все, даже самые хитрые и удачливые...».
Боюсь ошибиться, но мне кажется, что это чуть ли не единственное описание одесского «толчка» того периода.
Описание «необыкновенного города Одессы» у Галича по большей части не восторженное и умилительное, а скорее ироничное: «В Одессе, например, если вы встречаете на Дерибасовской приятеля и останавливаетесь с ним поболтать, то рядом с вами немедленно остановится еще человек десять и будут слушать — о чем вы говорите — а вдруг вы рассказываете какие-нибудь новости, которые они еще не знают. И вообще — интересно».
Однако главный герой, оказавшийся в Одессе волею судеб и прожив здесь несколько лет, «...так и не сумел полюбить этот город... Его забавляла одесская речь — певуче-ленивая, с лукавыми, всегда вопросительными интонациями, речь настолько своеобразная и соблазнительная, что он и сам охотно ей подражал; его восхищала непоколебимая уверенность одесситов в том, что все у них самое лучшее — лучший Оперный театр, лучшая глазная больница, лучший Приморский бульвар, лучшая главная улица и, уж, конечно, лучшие женщины, воры и музыканты.
И он готов был даже с ними согласиться, но все-таки полюбить Одессу не мог. Ему было неуютно в этом городе, скучно, одиноко».
А, может быть, так чувствовал себя сам Галич в Одессе? Да и не только в Одессе? Возможно, в этом и заключается ответ на вопрос, которым задавались благополучные и осторожные собратья по перу: «И чего ему только не доставало?!»
25 июня 1974 года Александр Галич покинул страну.
«Под утро, когда устанут
Влюбленность, и грусть, и зависть,
И гости опохмелятся
И выпьют воды со льдом,
Скажет хозяйка: «Хотите
Послушать старую запись?» —
И мой глуховатый голос
Войдет в незнакомый дом.
И кубики льда в стакане
Звякнут легко и ломко,
И странный узор на скатерти
Начнет рисовать рука,
И будет бренчать гитара,
И будет крутиться пленка,
И в дальний путь к Абакану
Отправятся облака...
И гость какой-нибудь скажет:
«От шуточек этих зябко,
И автор напрасно думает,
Что сам ему черт не брат!»
«Ну, что вы, Иван Петрович, —
Ответит ему хозяйка, -
Бояться автору нечего,
Он умер лет сто назад...»
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
