+1

№64

Мигдаль Times №64

Жил-был дед

Норма МАНН

Жил-был дом

Дом и его обитатели были одним из тех средоточий одесской жизни, одесской культуры, без которых невозможно представить себе наш город в такие — уже далекие — шестидесятые-семидесятые годы прошлого века. Здесь бывали художники и поэты, режиссеры и актеры, здесь слушали Окуджаву и Высоцкого на старом (бобинном!) магнитофоне, смотрели запрещенные киноленты на узкопленочном проекторе.

Семья Манн связана с киностудией судьбами пяти поколений. Это переплелось давным-давно, когда киностудии не было в помине, а была Дача. Дача Вальтуха. Вернее, владелицей Дачи была княгиня Демидова Сан-Донато, а Вальтух был управляющим. Княгиня постоянно жила за границей, и старожилы Одессы это замечательное место упорно называли Дачей Вальтуха.

Первые романтики cinema совратили рационального Вальтуха, и на Даче стали снимать кино. Потом пришла революция, и производство cinema получило официальное название — ВУФКУ (Всеукраинское фото-киноуправление). Со временем названия менялись, но, как ни странно, неблагозвучное первое официальное название надолго сохранялось в памяти горожан.

Даже лет 10-15 после войны, когда по Французскому бульвару ходил семнадцатый (не пятый!) трамвай, кондуктор спрашивал пассажиров: «На Киноуфке выходят?»

Дед долго говорил: «Я пошел на Вуфку». Рассказы Деда в передаче его близких (с вариациями) о Даче Вальтуха, о Санценбахере (чей пивной завод был за углом от Французского) и не только о них мы слушали, горюя и покатываясь со смеху еще «в те баснословные года».

Кому повезло меньше, кто этого не слышал, все же пусть не чувствует себя обделенным. Норма Манн, кинорежиссер Одесской киностудии, написала книжку «Жил-был Дед» в форме монологов патриарха семейства.

Это не только очерки истории большой одесской семьи (и страны), но и непередаваемая интонация одесской речи, острого и печального одесского юмора, сам дух Одессы давно прошедших лет.

Если б Керенский не был таким растяпой...

...Керенский нас подвел лично. Что? Я про это не рассказывал? Это же самое главное!.. Это же Шолом-Алейхем, Шекспир и Нат Пинкертон вместе!

У моей бабушки — вашей прапрабабушки — был сын... или брат... Словом, кто-то был, от кого она отреклась. Надо сказать, что моя бабушка была умнейшая женщина, и ее все боялись. Она открывала рот — все замолкали. Из уважения.

Когда в Одессу приезжал царь, она решила подать высочайшее прошение — то есть, на высочайшее имя. За младшего сына. Этот балбес не хотел служить и, говорят, записался в турецкоподданные. Вообще он был шалопай, и бабушка часто его вытаскивала из разных неприятностей. Я не знаю, что он натворил на тот раз, но бабушка решила за него просить царя. Ее отговаривали, а она — ни с места. Раз она решила — все. Ей написали хорошее прошение, и она с другими, кто свое просил, стала на колени по пути царского поезда. А прошение положила на голову. Так все делали, такой был порядок. Чтобы не осквернять царские руки. Ну и адъютантов руки, конечно, тоже.

Когда казаки стали всех разгонять, чтобы расширить дорогу, бабушка, наоборот, даже вперед подвинулась. Так все говорят, кто видел. Такой у нее был характер.
И так случилось, что она оказалась чуть ли не под копытами царской лошади. Царь ее заметил, сделал знак адъютантам, те взяли бумагу с бабушкиной головы, и она тогда поднялась и очистила место. Но — добровольно.

Что? Какой ответ? Какая разница? Главное, что она своего добилась. Я же сказал, что у нее характер был — ого-го. Ее слово было камень, будьте уверены. И если я говорю, что отреклась, значит отреклась.

Нет, не от того. Что вы все путаете? От другого. Брата или сына, я не знаю, кем он ей приходился. О нем было запрещено говорить. С детства он вбил себе в голову стать военным. Он сказал: «Я буду офицер».

У него характер был, как у бабушки. Пришел срок, он пошел на службу и там крестился. Когда бабушка об этом узнала, она объявила всей семье:

— Мы больше не знаем этого человека. Его нет. Он умер.

И все.

И вдруг перед русско-японской войной к нам приходит один богомольный еврей и спрашивает

— Здесь проживают такие-то?

— Здесь. Очень приятно.

(0)

— Я иду, — он говорит, — в Палестину. Принести в Москву одному человеку немного святой земли.

(В этом месте бабушка сделала жест, чтобы все исчезли.)

— Вы не догадываетесь, кому?

— Не догадываемся, — отвечает бабушка, а сама стала серая.

Дальше этот богомолец говорит:

— Я иду в Палестину от одного генерала, вашего родственника.

— Вы ошибаетесь, — говорит бабушка. — У нас нет в родственниках генералов.

А этот свое:

— Я иду от генерала такого-то.

— Этот человек давно умер.

— Что вы! Его высокопревосходительство жив-здоров, дай Б-г каждому, нивроку!

Но бабушка была, как камень. Тогда этот посыльный пошел на последнее средство — достал кошелек и высыпал на стол кучу золотых червонцев!..

Что сделалось — я вам передать не могу! Мертвая тишина.

Мы все подглядывали через дверь. Все смотрели на эти сумасшедшие деньги и сглатывали. Все! Но не бабушка! Она смотрела на эти деньги, как будто это для нее ничто, тьфу, пустое место. Она сказала:

— Я здесь вижу больше тридцати. Это в связи с дороговизной за предательство веры стали платить больше?

Как она это сказала! Без голоса. Да! Но все слышали. Она была — как на сцене! Короче, этот человек собрал деньги и ушел ни с чем...

Отказаться от таких денег! И это — бабушка! Которая еле сводила концы с концами, но очень любила иногда пускать пыль в глаза.

Что как? Очень просто. Два раза в месяц она ездила за продуктами на Привоз. Она покупала много — нас же была целая голота! Пусть она брала потрошки, бутер и что подешевле, но домой она возвращалась на извозчике! Потому что у нее был свой гонор!

В 14-том году я
играл на трубе.
У меня были усы
и я был красавец.

(0)

Конец? Про генерала? Нет, это далеко не конец. Позже бабушка умерла и никогда не узнала, чем все это кончилось...

Что? Где Керенский? Сейчас будет Керенский.

В пятнадцатом году я пришел в отпуск. Наградной. За храбрость, между прочим, к слову. Побыл неделю дома и уехал в полк. Только я уехал, мой папа — ваш прадедушка — получает вызов в канцелярию генерал-губернатора. И там ему объявляют: «Вы получили наследство! Умер знаменитый генерал такой-то. Одинокий человек. Он завещал вам все свое имущество».
Что там было, — я не помню. Но — плюс недвижимость. Кажется, дом или два в Москве. Но, — говорят папе, — поскольку новопреставленный не кто-нибудь, а генерал, а вы — наследники, как-никак, не прямые, имущество покойного временно переходит в казну военного ведомства. До победного окончания войны, а там разберемся. — Да-да, конечно, — говорит папа. — Какие могут быть разговоры!

Я думаю, что папа там не особенно понравился. Он вообще не умел производить впечатление...

Если б Керенский не проиграл... Кто знает? Вы замечаете, как все складывается? Как все перекручивается? И заметьте себе, — по-бабушкиному!

Если бы мы приняли этот капитал — страшно подумать!

Это же — Б-же упаси...

Вы бы вообще, скорей всего, не родились... Очень может быть...

Когда мы Москву отстояли...

Когда я был на фронте в эту войну, я был еще очень крепкий. Меня ошибочно взяли в стройбат. Я мог еще стрелять и идти в атаку. А я рыл окопы под Москвой. Но — с перерывом... Однажды мы роем окопы, — ну, вокруг бомбы, снаряды и все такое, — а тут по траншеям пробираются какие-то младшие командиры и спрашивают: «Токари, слесари есть?» Отобрали нас несколько человек и отвезли в Москву в мастерские МАИ. Расшифровываю: Московский авиационный институт. Мы там чинили самолеты. Не капитально, конечно, но чинили. Почему не рассказывал? Нельзя было. Сейчас тоже нельзя. Мы бумаги подписывали. Военная тайна. Вы тоже держите язык за зубами...

Чего я замолчал? Я думаю — можно или нет все открыть. Это тайна не только моя...
Уже можно? Вы так считаете?

...Однажды там... как это сказать?.. я был соучастник одного непатриотического дела. Нам в ангар прикатывали самолеты и с ними летчиков, если были живы. Это считалось — небольшой ремонт. Однажды прикатили машину и с ней лейтенанта. Это одно название, что лейтенант. Ну, пацан пацаном! У него был такой рот, как будто его только что от цыцки оторвали. А щеки запавшие. Ну, не жилец. И все время стоит над душой. Мы ему говорим: «Иди погуляй. На Москву посмотри». А что смотреть? Над городом висят дирижабли. Везде противотанковые ежи. Постоянно воздушные тревоги. Мы, лично, тоже ничего не видели. Из казармы — в ангар, из ангара — в казарму. А его посылаем погулять. Один сплошной смех. Как он уйдет, мы переходим — так незаметно, по одному, — к другой машине. Мы не сговаривались. Это нельзя было сказать вслух! Мы боялись начальства — это же был саботаж! И его, молокососа этого, тоже боялись. Он полчаса где-то потопчется — и опять за спиной стоит. Инструмент из рук вырывает.

Не то чтобы мы не чинили его машину. Нет! Но мы — не спешили. Как бы там ни было, мы дали ему пожить лишние дня три... Вот, я вам рассказал. Запомните — никому ни-ни-ни!

Дальше? Нас опять кинули в окопы. Видимо, нашли лучших мастеров. Когда мы уже Москву отстояли, и начались победы, всех стариков (я тогда не был старик, но кому было время смотреть в лицо? Только по бумагам. Такой-то год — долой!), всех стариков стали собирать в Москве — и по домам.

Из нашей роты остались только я и еще один, из Винницы. Мы решили держаться вдвоем.
Мы пришли на Белорусский вокзал. Или нет. Но не важно. Там же еще есть. Ну, скажем, на Белорусский. Стали заглядывать в ресторан. Мы хотели выпить чаю. Не кипятка с платформы, а именно чаю. Заглядываем, а там — красота! Все блестит! Света полно, потому что на окнах шторы толстые, как шинель. Масса людей. Смех. Громкий разговор. Кто-то даже пел. А нас не пускают — солдатам не положено. Тут подоспел какой-то высокий чин и говорит: «Что, деды, отвоевались?» И велел нас пропустить.

Дальше мы, как люди, сдали шинели в гардероб, а «сидоры» с собой взяли. У нас там был энзэ, неприкосновенный запас. Сели. «Сидоры» под стулья поставили. Сидим. Никто не подходит, и мы не знаем, как запросить чаю. Вдруг нам приносят такое, что я бы это все и сейчас съел, если б не мой желудок. Короче, принесли бифштекс, салфетки и все остальное. Мы смотрим на это и не знаем, как себя держать! Там все старше нас по званию, и те, кто близко, смотрят на нас весело. Мы чувствуем, что тут что-то не так. Смотрим на эти тарелки, а они испускают аромат! Мы советуемся — сейчас сказать, что у нас нет денег, или потом, когда съедим. Но — все-таки война. «Идет война народная!» Как-то нехорошо получается — нас приняли за приличных людей, а мы, как шпана, уйдем и не рассчитаемся. Мы подозвали официантку и все ей сказали. Вы бы слышали, как там все смеялись! А потом к нам подошла одна интересная дама в пилотке, капитан, и сказала, что защитникам Москвы все — бесплатно! И крикнула официантке: «Солдатам — фронтовые!» Мне кажется, она была немного подшофе.

Я на лавочке
сижу

(0)

Когда мы с этим стариком дошли до коменданта, мы сказали, что мы могли бы повоевать еще немного. Ну, помогать где-то что-то. Нам так и так некуда было ехать. А у меня уже начинался мой кашель, и я, как на одно зло, закашлялся, и комендант мне говорит: «Слушай, папаша, езжай домой», — а я ему говорю, что у меня нет дома. А он мне: «А где твой дом?»
Это я вам так кратко рассказываю суть. Сам стою навытяжку. «Есть! Так точно!» — и рапортую: «Разрешите доложить, товарищ майор, мой дом в Одессе». А в Одессе уже давно были немцы. Тогда коменданту стало как-то неудобно, он замялся и говорит: «Ну, куда хочешь езжай».

Легко сказать! И я поехал в тыл искать кого-нибудь. «Бродяга, судьбу проклиная...» Я не хочу вспоминать и вообще касаться...

...А примерно через полгода Мирра приехала рожать. Она на фронте замуж вышла. Когда мы ее обступили на вокзале — украли чемодан, а там были документы. Как мы добивались для нее хлебной карточки — как-нибудь в другой раз...

А потом получили извещение, что ее Иван погиб... Говорят, он был на лицо — ничего себе. Валера весь в него. Кстати, на их справке о супружестве стояла подпись: капитан Чекушкин. Как вам такая фамилия?

Мне бы? Не надо меня подкалывать. Если бы у меня была такая фамилия, мне бы все улыбались.

И так улыбаются? Но тогда бы больше. «Вот идет Чекушкин», — и у всех повышается настроение. Что — не так?.. Да! Но я упустил сказать, что того старика, что со мной был, тоже больше не взяли в армию. Может быть, он даже умер. Потом. А что касается бифштекса, то я тогда еще не поверил, что это даром. Просто кто-то за нас заплатил. Интересно — кто?

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста