-2

№77

Мигдаль Times №77

«На меня наставлен сумрак ночи» (ханукальные размышения)

Эдуард БОРМАШЕНКО

Импульсом к этим заметкам послужила работа Михаила Выходца, с которой меня любезно ознакомил А. Зиниград. В эссе М. Выходца со всею доступной литературоведению убедительностью автор показал, что бессмертный «Гамлет», щедро приписанный Борисом Пастернаком Юрию Андреевичу Живаго, в сущности, представляет собою реакцию поэта на еврейские корни, на местечковое прошлое, которое надлежит преодолеть и превозмочь. Перекличка строк «на меня наставлен сумрак ночи» и «все тонет в фарисействе» обретает прозрачный смысл: ночь — еврейство, темное фарисейское прошлое, из которого одна дорога прочь, вон, к свету культуры и христианства. Эта догадка замкнула какой-то мерцавший в подкорке мозга контакт и выстроила хорошо мне известные, но доселе разрозненные факты в следующие размышления.

Значительность феномена русско-еврейской культуры, представленной такими именами лишь первого ряда, как Мандельштам, Пастернак, Гершензон, Бродский, осознана давно; бесконечное перетягивание каната партиями критиков, втискивающих титанов в «русский» или «еврейский» отсеки своих концепций, порядком навязло в зубах. Включаться в этот спор я не намерен. Как заметил А. Пятигорский: устаревают не только проблемы, но и альтернативы.

Есть нечто удивительно сходное в том, как все эти русско-еврейские корифеи вспоминают свое местечковое прошлое. Вначале послушаем М. Гершензона: «...какая страшная, темная жизнь... Я знал жизнь каждого из них: заботы, внезапная тревога и горесть, и опять забота, одна и та же изо дня в день, хотя каждый день иная. Темная жизнь, и сами они темные, как они могут жить? — И жадно с упоением читал поэтов... такими человеку нельзя быть и так жить нельзя. Этой тоской мой дух, как червь из земли, пробуравливал безмерный слой тьмы вверх — на свободу к солнцу».

В общем, вполне по М. Выходцу: позади (у евреев) — сумрак ночи, впереди на торной дороге культуры — солнце и свет (как обманчивы бывают звуковые ассоциации: к Торе эта дорога отношения не имеет). Говоря о Гершензоне, нужно сделать существенную оговорку: ранний Гершензон и Гершензон последнего периода жизни настолько несхожи, что бывает трудно поверить в то, что речь идет об одном и том же человеке, революция не то, чтобы надломила Гершензона, но повернула к тому, от чего он всю жизнь отводил глаза, ну, что ж, хоть кому-то она пошла впрок.

Теперь заглянем в мандельштамовский «Шум времени». «Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал. Иудейский хаос пробивался во все щели каменной петербургской квартиры ... крючками шрифта нечитаемых книг “Бытия” ... и клочками черно-желтого ритуала.

Крепкий румяный русский год катился по календарю, с крашеными яйцами, елками, стальными финскими коньками, декабрем, вейками и дачей. А тут же путался призрак — новый год в сентябре и невеселые странные праздники, терзавшие слух дикими именами: Рош-.а-Шана и Йом-Кипур».

Еврейский мир — утробный, то есть напрочь непроницаемый для света, ритуал — черный. Да что ж это такое — еврейский мир предстает некой черной дырой, этот лейтмотив явно общ для героев нашего разыскания. И все это недурно ложится на свежие, сегодняшние впечатления, доставляемые религиозным Израилем: всамделишные евреи-то — оказывается, черные.

Особенно мне хотелось бы выделить рассуждения Гершензона, мыслителя, чутко реагировавшего именно на метафизику огня и света. Как бы физика и химия не развенчивали огонь и свет, сдергивая с них покров вековечной тайны, две эти первосубстанции навсегда останутся чем-то большим, нежели реакция окисления и колебания электромагнитного поля. Как пишет рав Адин Штейнзальц, на самом-то деле мы не видим вещей, нам доступен лишь отраженный предметами свет, так что потеснить его с его метафизического пьедестала не просто, уже хотя бы оттого, что именно с отраженным светом и работает наше сознание. Так вот, Гершензон чувствовал огонь и свет как никто, перечтите «Гольфстрем», всецело посвященный духу (именно духу!) огня у Гераклита и Пушкина. И вот Гершензон, дока в стихии огня, приговорил: еврейство темно, свет — только в Европе. Такой приговор что-нибудь да значит.

Пытаясь уразуметь, как же забрался этот весьма стойкий образ мрака, в сознание беглецов от еврейства, я набрел и на вовсе поразительное совпадение. Оказывается, именно в отношении к свету еврейская и европейская метафизики обнаруживают изумительное единодушие, вообще говоря, настолько редкое, что о нем стоит потолковать поподробнее.

Европейское философствование начинается с Декарта. Декарта-естествоиспытателя свет интересовал как физический объект, Декарт-философ вводит понятие «естественного света разума».

И вот что пишет об этом естественном свете Мераб Мамардашвили: «Мыслил же он (Декарт) впервые последовательно антидогматически и антинатуралистически. То есть когда он выражал мыслимое уже на уровне специальной теории познания, то последняя развивалась и излагалась им как рефлексивная теория. А при рефлексивном движении мысли и построении теории “естественный свет” в принципе не может получить выражения, потому что он-то как раз и непроницаем: он самый темный элемент мысли, подобен “черному солнцу”. Свет Солнца вы видите, а внутрь заглянуть не можете — вы ослепли. Вы видите освещаемое Солнцем, но в Солнце заглянуть не можете. У такого философа как Декарт, — великого философа, — всегда остаются следы или символы присутствия такого “черного солнца”. Например, такими символами являются у него понятие “я”, понятие Б-га...»

Откроем теперь главу «О мнимом и истинном существовании» знаменитой книги Тания, написанной двести лет назад «старым ребе», рабби Шнеур Залманом из Ляд, В этом разделе родоначальник Хабада, размышляя о материальности и вещественности предметов, пишет следующее: «только духовность, текущая к ним от “исходящего из уст Всевышнего” и “дыхания уст Его” непрестанно выводит их из полного небытия и отсутствия и сообщает им существование. И таким образом они — полное небытие без Него». Все, что нам доступно в познании вещей, — это лишь только созерцание отблеска, падающего на них света.

В таком случае нелепо говорить о существовании вещей относительно самого света, ибо «по отношению к своему источнику они (вещи) не обладают существованием». «Можно себе представить это на примере солнечного света, освещающего землю и ее обитателей. Это — излучение и свет, которые распространяются, исходя от Солнца. Свет этот всем виден, светит на Земле и в мировом пространстве ... он тем более способен светить непосредственно в своем источнике, но только там, в самом его источнике, это свечение равносильно его полному отсутствию и небытию ... свет Солнца обращается в ничто и оказывается полным отсутствием и небытием».

Ясно, что свет Солнца, о котором говорит Алтер Ребе, — не привычные нам колебания электромагнитного поля, но, скорее, сигнал, преобразуемый нашим сознанием.

Зажжем же свечи. Полно говорить,
что нужно чей-то сумрак озарить.
Никто из нас другим не властелин,
Хотя поползновения зловещи...
поскольку заливает стеарин
не мысли о вещах, но сами вещи.
И. Бродский

Поразительное совпадение философских ходов, и ведь очевидно, что ни Мераб Мамардашвили ни сном ни духом не слыхивал о книге Тания, и уж тем паче Рабби Шнеур Залман не был знаком с мнением Декарта.

Итак, вещи не обладают самостоятельным бытием, но поддерживаются внешним источником, а в таком случае говорить о существовании вещного мира по отношению к этому источнику невозможно; и наши рассуждения о вещах возможны лишь только в свете естественного разума, но сам этот свет остается непроницаем для мысли. (Подметим: Гершензон, тонкий мыслитель, посвятивший замечательные строки метафизике огня у Гераклита, не заметил, того, что самого Гераклита прозвали Темным.)

Сопоставление подходов Старого Ребе и Декарта выявляет глубокий изоморфизм мира предметов и мира мыслей, быть может именно этот изоморфизм делает возможным познание вещей, и неким объединяющим символом миров духовного и материального служит именно черное солнце, элемент, не подлежащий познанию в силу самого своего предельного положения и

ограничивающий наши интеллектуальные притязания.

Образ черного пламени вошел в еврейскую мысль задолго до создания книги Тания; сама Тора, согласно одному из мидрашей, написана черным огнем по белому огню. Стоит припомнить и «черную свечу» — один из центральных символов каббалистического мышления, мистическую первосубстанцию, лежавшую в основе сотворения мира.

Я привел эти рассуждения не только в силу их исключительной важности для выявления сродства европейского и еврейского философствования, но и для того, чтобы читатель убедился в поразительной чуткости еврейской мысли к проблеме света. Я могу множить примеры тончайших метафизических рассуждений о свете, продуманных евреями в самые разные периоды своей неправдоподобно длинной истории; тому, кто хочет познакомиться с ними поближе, могу порекомендовать великолепную статью рава Штейнзальца «Свет в философии хасидизма».

Но почему духовный мир Гершензона, Пастернака и Мандельштама остался напрочь непроницаем для этого света? Почему огонь Гераклита и Пушкина греет душу Гершензона, а свет Алтер Ребе туда не проникает?

Продолжение в следующем номере

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста