+4

№78-79

Мигдаль Times №78

Канун Хануки в Варшаве

Исаак БАШЕВИС-ЗИНГЕР

Две последние недели Варшава — а быть может, и вся Польша, — была стиснута объятиями небывалых морозов. Но меня, хотя мне еще не было и семи, продолжали каждый день посылать в хедер. Жили мы — родители, старший брат Иегошуа, сестра Хинделе, младший братишка Моше и я — по адресу Крохмальная, 10, а хедер находился на Гжибовской, 5. По утрам помощник учителя заходил к нам домой, чтобы отвести меня в хедер, и он же приводил меня обратно по вечерам. Чтобы я не замерз по дороге, мама упаковывала меня в две шерстяные кофты, натягивала по две пары носков и варежек. На мои рыжие волосы и пейсы она надевала плотный башлык, и когда после всего этого я подходил к зеркалу, то не мог узнать себя и показывал незнакомцу в зеркале язык, как чужому.

(0)

Долгая зимняя ночь была полна сказочных снов. То я воображал себя императором, а вот я уже нищий. То старуха-цыганка схватила меня и заперла в погребе. Или я грезил о лете, как я с Шошей, дочкой нашей соседки Баси, разгуливаю в саду, полном распускающихся цветов и поющих птиц. Я плыл в лодке по Висле, но вдруг пираты захватили меня и отправили на Мадагаскар, чтобы продать в рабство. Сны мешались с фантазиями и сказками, которые я слышал от мамы или читал сам.
В то зимнее утро было холодно, но солнечно. Над коньками крыш обозначилась легкая голубизна. Печи у нас топили дровами и углем, но все равно за ночь мороз покрывал окна узорами. В них угадывались деревья — не обычные, польские, а далекие пальмы и смоковницы, о которых говорилось в Библии и которые росли в Земле Израиля.

Обычно я оставался в хедере до позднего вечера, но теперь был канун Хануки, и я должен был вернуться раньше, чем всегда. Я любил Хануку — единственный праздник, который приходится на зиму. Вечером, сразу после синагоги, папа благословит свечи, мама напечет картофельных оладий, мне подарят жестяной волчок и дадут ханукальные деньги. Я едва мог дождаться вечера.

Прежде чем отпустить меня из дома, мама дала мне с собой бумажный пакет, в котором были два куска хлеба с маслом и сыром и яблоко, — мой второй завтрак. И помощник учителя повел меня за руку вниз по ступенькам на улицу. Мама тревожилась и просила его не отпускать моей руки. В большом городе ребенку потеряться ничего не стоит. Улицы полны экипажей, а я, чего доброго, кинусь перебегать дорогу. Я стыдился маминой заботливости. Она была из маленького городка, а провинциалы всегда воображают себе всякие ужасы о больших городах. Но я жил в Варшаве с трех лет и считал себя столичным мальчишкой. Я прекрасно мог бы ходить в хедер один; ходить с провожатым я ненавидел. И завидовал сверстникам, которых пускали одних. Мне казалось, они надо мной смеются, потому что меня водят за ручку, как маленького.
Б-же мой, как необычно выглядят сегодня улицы — за ночь их покрыл густой слой снега! Его еще не затоптали прохожие и проезжие, и он сверкает на солнце, переливаясь всеми цветами радуги. Одно-единственное дерево растет на нашей улице. Его голые ветви сковало морозом, и оно кажется мне похожим на огромный ханукальный подсвечник. Сани мчатся, колокольчики заливаются. У лошадей из ноздрей валит пар. Валики снега лежат на крышах, на балконах. Весь мир преображен в белое, сияющее, роскошное царство, точно привидевшееся во сне.

Ходить в хедер было для меня ежедневной пыткой. Другие быстро обзавелись друзьями. И вели всякого рода секретные деловые операции между собой: там меняли серебряную пуговицу на золотую, здесь, пока учитель не видит, торговали карандашами и перышками, а порой и шоколадом или печеньем, принесенными из дому. Большинство ребят были сыновья лавочников или владельцев мастерских, и они уже и сами были вполне законченными маленькими дельцами. Их семьи жили на улицах побогаче. Были такие, что каждый день приносили в хедер новые игрушки — оловянных солдатиков, свистульки, дудочки. У одного мальчика была ручка, в которую было вделано стеклышко: посмотришь в него — увидишь Краков. У другого была музыкальная шкатулка. Он поворачивал ключик — и раздавалась музыка. Еще у одного были настоящие часы. Мальчики были в большинстве черноволосые, некоторые — блондины, но на весь хедер ни у кого не было таких ярко-огненных волос, как у меня. И хоть вырос я в Варшаве, рядом с ними все равно выглядел деревенщиной. И они вовсю потешались надо мной и моей провинциальной одеждой. И даже передразнивали меня, как я произношу некоторые слова на идише. И уж, конечно, никаких дел они со мной не вели и ничем со мной не менялись, потому что я ничего не приносил в хедер, кроме своего Пятикнижия.

(0)

Шел я в хедер всегда с чувством стыда и по дороге молился Б-гу, чтобы мне скорее вырасти и перестать быть ребенком. Но и у меня бывали минуты торжества. Все ребята любят слушать разные истории, а я заработал у них репутацию настоящего рассказчика. Истории, которые мы читали в Пятикнижии, я умел расцветить собственной фантазией. На Хануку мы проходили с учителем про Иосифа и его братьев. Смысл и значение древнееврейских слов я понимал лучше многих других, а пересказывал эту историю так, точно сам был в ней действующим лицом. Сны Иосифа стали моими собственными снами. Это мне завидовали братья, и меня они продали исмаилитам, которые затем перепродали меня в Египет. Это я томился в темнице у Потифара, а впоследствии стал правой рукой фараона. И Иаков, и Иосиф, и все братья, родоначальники колен Израилевых, и Лаван, и Лия, и Рахель, и Била, и Зилпа — все были мне близки и знакомы, как собственные мама с папой, как соседка Бася с ее дочкой Шошей, с которой в глубине души я вел нескончаемый безмолвный роман. Сидя над Пятикнижием в хедере, я томился по ней, по ее детской речи, которая так восхищала меня...

К трем часам мы прочли положенную часть, и учитель, реб Моше Ицхок, восьмидесятилетний патриарх, отложил указку и прут с рукояткой в виде заячьей ноги, употреблявшийся для наказания нерадивых, и велел нам расходиться по домам.

Помощник учителя подошел ко мне и, поколебавшись, начал:
— Вот, ты всегда говоришь, что хотел бы ходить домой один. Так ведь?
— Так.
— И ты не потеряешься?
— Я потеряюсь? Да я свой дом ночью с завязанными глазами найду.
— Я сейчас как раз занят и не могу отвести тебя. Но ты уверен, что найдешь дорогу?
— Да, да...
— И ты не скажешь об этом родителям?
— Родителям? Нет, не скажу, ни за что не скажу...
— Ты обещаешь?
— Клянусь моими цицит.
— Нельзя клясться такими вещами.
— Я не скажу никому, даже если меня на куски разрежут.
— Ну, ладно. Ступай прямо домой и нигде не задерживайся. А родителям скажи, что я довел тебя до ворот.
— Хорошо.

Помощник учителя помог мне натянуть пальто, башлык, варежки и галоши. Другие ребята хохотали и потешались надо мной. Они обзывали меня девчонкой, маменькиным сынком, неженкой, зайчиком. Один из них показал мне язык, а другой фигу. Третий сказал: «Не видите, что ли? Это же Иосиф из Библии. Папаша сошьет ему многоцветные одежды...»

Меня распирало от желания похвастать перед мальчиками, что я иду домой один, но помощник учителя, видно, догадался об этом и приложил палец к губам.

Я вышел на улицу. Впервые в жизни я чувствовал себя взрослым. До чего коротки дни зимой! Всего только четверть четвертого, а небо уже сереет. Несколько мальчишек из хедера катаются по замерзшей ледяной дорожке, приседая, чтобы выполнить фигуру, которая у нас называется «маленький сапожник». Вот они увидели меня — и принялись корчить рожи и с воплями делать вид, что вот-вот бросятся за мной в погоню. Один кинул в меня снежком. Я дал деру. Они ведь только и ждали минуты, чтобы начать драться и показать свою силу. Добежав до Гнойной улицы, я остановился перед витриной магазина. Магазин принадлежал еврею, но там продавали шары, колокольчики, свечи и всякую мишуру для украшения рождественской елки. У входа на коробках и табуретках сидели бабы, разложив свой товар: пирожки с картошкой, вареную фасоль, бублики и пышки. Лакомства эти распространяли немыслимый аромат. Я тут же принялся размышлять, что бы я сделал, будь у меня миллион рублей. Я скупил бы все эти яства и устроил бы пир для Шоши. И мы бы лакомились шоколадом, халвой, апельсинами и катались на санях. Я не стал бы ходить в хедер, а учился бы дома у рабби.

Я так глубоко погрузился в свои мечтания, что и не заметил, как пошел снег. Снег падал плотный, сухой и зернистый, как соль. Мне запорошило глаза, белой крупой заносило уличные фонари, и свет их стал отливать оранжевым, голубым, зеленым, фиолетовым. Теперь это был уже не просто снег, но снег с дождем. Прямо льдинки падали с неба, и ветер усиливался. Может, уже настает конец света? И мне почудилось даже, что где-то прогремел гром и сверкнула молния.

Я принялся бежать и несколько раз упал. Поднявшись, я к своему ужасу обнаружил, что нахожусь на совершенно незнакомой улице. Фонари здесь были не газовые, а электрические. И по мостовой катил экипаж, не запряженный лошадьми. Длинная палка прямо из его крыши шла к проволоке, протянутой через небо, и от их соприкосновения рассыпались во все стороны огненные брызги. Страх объял меня — я потерялся. Я пытался остановить прохожих, чтобы спросить дорогу, но они не обращали на меня внимания. Один, правда, ответил, но по-польски, а я не знал этого языка. Я с трудом сдерживался, чтоб не разреветься. Я решил было повернуть назад, на знакомую улицу, откуда вышел, но не тут-то было: я только все больше и больше сбивался с пути. Я брел мимо ярко освещенных витрин магазинов, мимо богатых зданий с колоннами и балконами, похожими на королевские покои. Где-то наверху гремела музыка, а внизу торговцы уже убирали с прилавков свой товар. Ветер играл с платками, шарфами, рубахами, блузами, и они извивались в воздухе, словно черти. Было ясно, что случилось то, чего я всегда боялся: злые духи сыграли со мной злую шутку.
Теперь уже ветер бил меня в грудь, теперь он опрокидывал меня и тащил назад, распахивал полы моего пальто и вот-вот грозил унести в небо. Я знал, куда вихрь унесет меня: в город Содом, к подножью гор Тьмы, в замок Асмодея на горе Заир, где земля из меди, а небо из железа. Я хотел воззвать к Г-споду, произнести молитву или заклинание, но губы мои онемели, а нос превратился в деревяшку. Холод пробирал меня до костей, несмотря на пальто и две кофты. От ветра у меня отекли веки, и я больше ничего не мог различить в снежном водовороте.

Внезапно до слуха моего донеслись резкое лязганье и крики. Кто-то подскочил и, схватив меня сзади в охапку, наполовину нес, наполовину тащил прочь. Демон это был? Или призрак? Чернобородый человек в долгополом пальто, весь выбеленный морозом и снегом, орал на меня в ярости: «Куда тебя несет? Куда ты лезешь? Еще секунда — и тебя раздавило бы!»

Я хотел поблагодарить его, но не мог произнести ни слова.

А человек продолжал: «Кто позволяет детям шляться по улицам в такую вьюгу? Кто твои родители?»
Я и до сих пор не знаю, почему я сказал то, что сказал:

— Нет у меня родителей. Я сирота.
— Сирота? А с кем живешь?
— С дедушкой.
— А где дедушка живет?
— На Крохмальной, 13, — соврал я.
— Что ж ты здесь делаешь, если живешь на Крохмальной, 13? Потерялся, что ли?
— Нет.
— Тогда куда ты идешь?
— Иду сказать поминальную молитву, — ответил я, поражаясь собственной лжи.
— Мало тебе синагог и молелен на Крохмальной? Ясное дело, ты потерялся. Пошли, я отведу тебя обратно.
Он взял меня за руку и повел за собой. По дороге он спросил:
— А что твой дедушка делает? На что он живет?
— Носильщик он, — слова выходили из моего рта как-то независимо от моей воли.
— Старик — и носильщик? И хватает у него сил? Может, ты голоден?
— Нет. То есть, да.
— Ну, подожди. Достанем что-нибудь.

Так мы шли несколько минут, и я пытался прикинуть в уме, далеко ли от Крохмальной я оказался, как вдруг увидел улицу, где я жил. И мне захотелось немедленно удрать от этого человека и от собственной лжи. Но он крепко держал меня за руку. И сказал: «Не пытайся сбежать, мальчик. Бедность — не преступление».

Он привел меня в ресторан. Я уже проходил мимо него сегодня. И зимой, и летом облако пара, не исчезая, висело внутри него, распространяя запахи жареного лука, чеснока, мяса, супа и пива. По вечерам здесь играла музыка. Мама говорила, что с кошерностью тут не очень строго и что всем делом заправляют бандиты, воры и всякий сброд. Рассказывали, что какой-то долдон держал там пари, что один умнет целого жареного гуся. И он почти справился с этим, но уже на последнем куске его вдруг стало рвать, и пришлось отправить беднягу в больницу. Вот в каком месте я теперь оказался. Пол из черных и белых плиток походил на шахматную доску. Здоровенные мужчины со своими толстухами восседали за столами, накрытыми красным. Кто ел вареное мясо, кто отхлебывал пиво из кружки. Горело много газовых фонарей. Официанты в белых фартуках проносили тяжелые подносы с едой прямо над головами обедавших. Внутри, видно, были и другие комнаты; и оттуда доносилось пение, звуки аккордеона, аплодисменты.

Человек, который привел меня сюда, не стал искать место. Мы стояли с ним среди всей этой сутолоки, и он говорил, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в особенности: «Вот сирота. Его чуть не задавило. Голодный, бедняга, да и полузамерзший. Накормили бы вы его. Это было бы хорошее дело».
Он просил для меня. Я сделал еще одну попытку выскользнуть из его рук, но он по-прежнему держал меня крепко. По стенам, оклеенным красными обоями, висели зеркала, и в них я видел себя повторенным множество раз.

Какая-то женщина подошла к моему благодетелю и спросила:

— Отчего ты держишь этого мальчика? Что он натворил?
— Натворил? Ничего он не натворил. Просто бедный сиротка, да и голоден он.
— Сиротка? Да это же сын нашего рабби. Родители его живехоньки. Я каждый день встречаю его мать у мясника.
— Ну да?! А он сказал, что сирота и что дед у него носильщик.
— Носильщик? Рехнулся он, что ли?

Тут мой спутник до того смутился, что выпустил мою руку. Я рванулся — и через минуту уже был на улице.
Я едва узнал улицу. Брат Иегошуа часто рассказывал о Северном полюсе, как там по полгода стоит полярная ночь. Крохмальная показалась мне теперь Северным полюсом. Она утопала в снежных сугробах. Горы и башни намерзли на раструбах водостоков. Пешеходы вязли по колено в снегу. Мутью расплывался свет уличных фонарей. Темное небо с фиолетовым отливом, без луны и без звезд, было совсем низко. Из страха, что чернобородый поймает меня и проучит за ложь, я бросился бежать. Б-же, сколько я нагрешил! Родители, разумеется, обнаружат, что я морочил человека и строил из себя сироту. Кроме того, они узнают, что помощник учителя отпустил меня домой одного, и я потерялся. В хедере мальчишки задразнят меня и придумают новые обидные прозвища. А помощник учителя навсегда станет моим врагом.

И вдруг я вспомнил историю, которую когда-то рассказывал мне брат Иегошуа, историю про мальчика, которого в пасхальную ночь послали открыть дверь пророку Илье, а он исчез. Через много лет он вернулся в родной дом взрослым человеком, профессором. Покинув городок, где жили его родители, он направился в Варшаву, а оттуда в Берлин. Богатые люди помогли ему получить образование...
Теперь я знаю, что мне делать, — бежать, бежать из дому! Я прочту все книги о Солнце, Луне и звездах. Я узнаю, как образовались горы, реки, океаны и Северный полюс. У отца на все один ответ — все создал Б-г. Но в мире есть много книг, которые содержат другие объяснения.

Иегошуа часто говорил о науке. Он говорил, что обучение в хедере оставляет человека невеждой. Он рассказывал про телескоп, через который видны лунные горы и кратеры. Положим, я уже живу в Варшаве. Тем лучше — я отправлюсь прямо в Берлин. Я знал, что поезда на Германию уходят с Венского вокзала. Значит, надо просто идти по шпалам, пока не дойдешь до Берлина. Только — что станет с родителями, если я не приду домой? И как будет с Шошей? Ужас как жаль мне было бы ее потерять. Но тут мне пришла в голову новая мысль: а что если Шоше убежать вместе со мной? Я читал в книгах о влюбленных, убегавших вместе из дому из-за любви. Правда, там речь шла о взрослых, но я любил Шошу, я думал и грезил о ней днем и ночью. В Берлине мы будем вместе учиться, а когда я стану профессором, мы вернемся в Варшаву. Вся Крохмальная улица выйдет нас приветствовать. Матери в слезах обнимут нас. Тогда наверняка уже будут забыты глупости, которые я натворил сегодня. И мальчишки из хедера, которые сейчас толкают и дразнят меня, сами придут и попросят обучить их наукам и философии...

Я уже добрался до ворот дома номер 10 по Крохмальной улице. Но не пошел домой, а пошел к Шоше. Мне нужно поговорить с ней! В душе я молился Б-гу, чтобы она оказалась одна. Отец ее служил в магазине, а мать часто уходила на базар или посплетничать к сестре.

На этот раз мне повезло. На мой стук открыла Шоша. Похоже, она испугалась при виде меня: «А, это ты! Совсем как снеговик!» В жаркой кухне у Шоши я немедленно принялся излагать свои планы. Шоша сидела на табурете. Она была голубоглазая, с очень светлыми волосами, которые заплетала в косы. Личико у нее было бледное. Мы были с ней одногодки, но Шоша выглядела пятилетней, играла в куклы и получала плохие отметки в польской школе, в которой училась. Не умела толком ни читать, ни считать. Вот ей-то я теперь и предлагал сопровождать меня в Берлин. Шоша выслушала меня до конца очень спокойно, а потом спросила: «А что мы будем кушать?»

Я был ошарашен. Я совершенно забыл, что людям надо есть.

Помолчав немного, я сказал: «Возьмем еду из дому».

— А где мы будем спать?

Я не знал, что сказать. На дорогу до Берлина, конечно, уйдут недели. Летом можно было бы спать на улице. Но зимой ведь холодно! На минуту я подивился своей глупости и мудрости Шоши. Но тут дверь отворилась, и вошла моя мама с сестрой Хинделе.

— Ну вот же он, мама! — воскликнула Хинделе. — Что я тебе говорила?

Мама смотрела на меня в полной растерянности: «Так вот ты где... А мы ищем тебя уже два часа. Я думала, случилось Б-г знает что...» И вдруг взорвалась: «Безбожный ребенок!»

Я знал в точности, что значат эти слова: неблагодарный, непокорный и отпавший от Б-га сын. По законам Пятикнижия, родителям следовало бы передать меня в руки старейшин города, чтобы те приговорили меня к побиванию камнями. Приближались расспросы, а я не заготовил никаких объяснений.

Сестра сказала:

— А мы ждали тебя, чтобы благословить ханукальные свечи.
— Где же ты был все это время? — спросила мама.
— Разве помощник учителя не привел тебя?
— Привел, — сказал я.
— Когда? Неужели ты торчишь здесь уже два часа?
— Он только вошел, — сказала Шоша.
— Так где же ты бродил в такую бурю? И почему пришел сюда, а не домой?
— Он хочет, чтобы мы с ним ушли по шпалам... — сказала Шоша, она не собиралась меня выдавать, но просто плохо понимала смысл происходящего.
Сестра прыснула:
— Он хочет сбежать с малышкой Шошей! У него с ней роман!
— Перестань смеяться, Хинделе, — сказала мама, — перестань, прошу тебя. Этот мальчишка просто сведет меня с ума.
— Посмотри-ка на него! Он же белый, как мел, — вдруг заметила сестра.
— Пошли! — сказала мама. Она сгребла меня за воротник и повела прочь.
Я боялся, что меня накажут, но, увидев меня, папа лишь улыбнулся и сказал: «Я ждал тебя, чтобы зажечь ханукальные свечи. Кроме того, у меня есть для тебя подарок».
— Какие еще подарки! — воскликнула мама. — Он был на морозе, на улице все это время. Спроси меня, где я его нашла! — предложила она отцу и, не дожидаясь вопроса, ответила сама: — У наших соседей. У Баси.
— Кто это Бася? — спросил отец.
— Абрама Кауфмана жена.
— И что ж он там делал?
— Девчурка у них, совсем дурочка, так он предлагал ей убежать с ним.
Папа наморщил брови:

— Вот как? А впрочем, сегодня Ханука. Не будем портить праздник.

В честь праздника папа облачился в свой бархатный домашний халат. Зажгли лампу под потолком. Ханукальный светильник уже стоял на столе. Красная свечка, которую называют «служкой», тоже была на своем месте. Папа налил в светильник оливковое масло и заправил фитиль. Он произнес благословение и зажег свечу-служку. Его рыжая борода пылала, как факел. Из кармана он достал молитвенник в деревянном переплете. На верхней обложке была выгравирована Стена Плача, на нижней — пещера Махпела.
Папа сказал:

— Этот молитвенник привезли из Святой земли.

— Из Святой земли?

Я принял молитвенник с радостью и трепетом. Никогда прежде не доводилось мне держать в руках предмет, который привезли из далекой Палестины. Казалось, молитвенник источал запах фиг и фиников, гвоздики и кедра.

Все истории из Священного Писания припомнились мне разом: про Содом и Гоморру, про Мертвое море, про могилу Рахели, про сны Иосифа, про лестницу, по которой восходят на небо и спускаются с неба ангелы, и еще про царя Давида, про царя Соломона, про царицу Савскую.
Сестра Хинделе сказала:

— За что ему такой подарок? — и добавила: — Скверному псу всегда лучшие кости.
— Вот посмотришь, — сказала мама, — этот мальчик принесет нам позор и несчастье. Не верю я, что помощник учителя проводил его. Он всегда его приводит прямо в дом.

— Ладно, ладно, — сказал папа то ли себе самому, то ли нам, — сегодня праздник!
— Разбалуешь ты его скоро так, что с ним вообще сладу не будет.

— С помощью Всемогущего он, Б-г даст, вырастет порядочным человеком, — возразил отец и обратился ко мне. — Молись по этой книге. Свято все, что приходит из Земли Израиля. Стена Плача — последнее, что осталось от Храма, разрушенного язычниками. Б-жественное присутствие сохраняется там навеки. Много грехов у евреев, вот почему Храм все еще разрушен. Но Всемогущий милостив. Он — наш Отец, а мы — Его дети. Когда угодно будет Б-гу, придет Мессия, и мы возвратимся в Землю Израиля. И снова воздвигнется Храм на холмах иерусалимских. Воскреснут мертвые. Дедушки и бабушки, и их предки, и все поколения оживут снова. Солнце станет светить всемеро ярче. Святые воссядут с коронами на головах и будут учить Тору...
— Мама, наши латкес остынут, — сказала сестра.

— О, да! — и они обе скрылись на кухне. Папа улыбнулся было, но сразу посерьезнел.
— Где ж ты был? — спросил папа. — Холодина на улице. Ты мог простудиться, не приведи
Г-сподь. Лучше б ты почаще заглядывал в Священное Писание.

— Папа, — сказал я, удивляясь собственным словам, — я хотел бы изучать науку.
— Науку? Какую именно?

— Почему летом тепло, а зимой холодно. Как высоко от земли Луна, и что происходит на звездах. Какова глубина Земли и высота неба. Все-все...

— Все знания мира содержатся в Торе, — ответил папа. — Каждая буква в Торе скрывает неисчислимые таинства и неисчерпаемые глубины. Те, кто учат Каббалу, обладают истиной в большей степени, чем все другие философы.

— Папа, тогда учи меня Каббале.

— Каббала не для детей. Нельзя учить Каббалу до тридцати лет.
— Но я хочу сейчас!
— Погоди, сейчас ты еще дитя. Что ты там делал у соседей? Девочка-то там дурочка, что ты хочешь от нее?
— Она вовсе не дурочка.
— Нет? А кто же она?
— Она хорошая. Мальчишки в хедере дразнят меня, а она никогда, она добра ко мне. Я хочу жениться на ней, когда мы оба вырастем, — говорил я, поражаясь собственным словам: точно злой дух-дибук, вселившись в меня, произносил все это, а я замирал от страха.

(0)

Папа улыбнулся было, но сразу посерьезнел.
— Ты знаешь, все свершается на небесах. Говорят, что за сорок дней до того, как мальчик родится на свет, ангел небесный провозглашает: «Дочь такого-то человека выйдет замуж за сына вот этого». Как девочку зовут?

— Шоша.

— Шоша? У меня была тетушка Шоша, твоя двоюродная бабушка.

— А где она сейчас?

— Тетушка Шоша? На небе, в раю. Она была святая. Рабби из Бельц всегда сажал ее на почетное место, когда она к нему приходила. В глубокой старости она отправилась в Святую землю и там умерла. О, тут у меня еще один подарок для тебя — волчок.

Дверь открылась, и мама с Хинделе внесли блюдо с картофельными лепешками. За недолгое время, что они провели в кухне, мамино лицо разгладилось. Сестра улыбалась. Я показал маме блестящий новый волчок. Она взглянула на меня в упор:

— Ты потерялся?

Я хотел было отрицать это, но слова не мог вымолвить от избытка счастья, охватившего меня. Да и что говорить? Она всегда все знала и так, как настоящая пророчица. Она просто читала у меня в мыслях. И ее большие серые глаза словно говорили: «Знаю я все твои штучки, но все равно люблю тебя».

Источник: Рис. Т. Устиновой

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста