БС"Д
Войти
Чтобы войти, сначала зарегистрируйтесь.
Главная > Мигдаль Times > №84-85 > Из дневника А. М. БРОДСКОГО
В номере №84-85

Чтобы ставить отрицательные оценки, нужно зарегистрироваться
+10
Интересно, хорошо написано

Из дневника А. М. БРОДСКОГО

Обещание должно «созреть». Довольно часто так бывает: познакомившись с нашей экспозицией, посетители обещают передать в дар музею что-то из своих семейных архивов. Для кого-то достаточно и нескольких дней, чтобы оставить «свой» след на музейных стенах (в истории евреев Одессы), а кто-то «несется» годами. Мы готовы ждать. Время работает на нас.
Примерно год назад Борис Царгородский побывал в музее. Рассказал, что у него хранятся дневниковые записи его дяди. И вот они, наконец-то, в музее.

Небольшая часть записей была уже опубликована в газете «Ор Самеах» (№233, 20 декабря 2000 г.). В предисловии к статье «Записки моего дяди» Борис Царгородский пишет:
«Записки, отрывок из которых вы сейчас прочтете, были сделаны 24-летним партизаном в ноябре 1942 года в оккупированной Украине, то есть спустя ровно год после описываемых событий. Их автор – Абрам Моисеевич Бродский, мой дядя по маминой линии. Он сумел передать эти записи моей матери в село в Куйбышевской области, где наша семья жила в эвакуации.
Все эти годы мы с мамой старались хоть что-то узнать о Бродском: как он погиб, где похоронен? Мама умерла в 1977 году, так ничего и не узнав о любимом брате. А мне повезло больше. В нескольких книгах я встретил упоминание фамилии дяди. Разузнал, встретился с авторами этих книг – известными партизанскими командирами. Собрал столько материала, что хватило бы на целую книгу о таком коротком, но полном страданий и лишений жизненном пути Абрама Моисеевича Бродского...
...Он родился в Одессе в 1918 году в малообеспеченной семье, где уже было двое детей. В голодном 1922 году его отец был убит бандой грабителей, и мать вынуждена была отвезти четырехлетнего Абрашу к своей тетке в село. Спустя четыре года мать тоже умерла... После сельской школы Абрам учился в одесском техникуме, потом – год работы, затем – три года в армии, демобилизация в 1940 г., и вновь мобилизация 23 июня 1941 года. Когда понесшая большие потери воинская часть была отозвана в Одессу на переформирование, Бродского, как специалиста-литейщика, "забронировали" за одним из заводов, где он работал до последних дней обороны города…»
Из примечаний к дневниковым запискам, которые Борис Царгородский сделал в стенах нашего музея, мы узнаем, что «Бродский А.М. спас от гибели в оккупации семью своей сестры Иды (моей матери), буквально силой отправил ее в тыл вместе с семьями командного состава своей войсковой части. На двух грузовиках они достигли Днепропетровска до появления там фашистов. Мать была с двумя детьми, мне было 5 лет, брату – 2,5 года. Война застала нашего отца в Западной Беларуси. Родственники отца и матери отговаривали маму от эвакуации. Отец вернулся в Одессу после нашего отъезда и чудом смог выехать на пароходе. Останься мы в Одессе, были бы обречены, как все наши оставшиеся родственники.
Сейчас я одинок, живу в Германии. Брат живет в США. У меня хранятся дневники дяди. Он воевал в соединении Сабурова, затем в соединении им. Ленина (командир Иванов). Начинал политруком взвода автоматчиков. Затем был секретарем комсомольской организации отряда, зам. командира отряда по работе с комсомолом, редактором партизанской газеты. Незадолго до соединения с Красной Армией был убит своими».

Эти дневниковые записки, написанные на маленьких листочках в клеточку, – еще один значимый штрих к картине «Оккупация Одессы».

В. Чаплин

ИзменитьУбрать
(0)

15.X.1942 г.
Сегодня исполняется год с начала моих переживаний после сдачи румынам Одессы. Уже последние пять дней до сдачи города отсутствовало всякое гражданское управление: население растаскивало магазины, склады, ничего не продавалось за деньги, а в последние два дня тащили из ломбарда радиоприемники. Причем брали по два, три приемника, ибо никто их не выдавал по квитанциям, а брали их с боем. Там царила потасовка, свалка и крик.

Перед вечером 16 октября 1941 г., на улицах города говорили, что румыны уже возле вокзала. Я зашел к тете Кларе повидаться. Я чувствовал ее беспокойный взгляд на себе – она и рада была видеть меня, а вместе с тем боялась чего-то. Я попрощался и ушел к Коху.

Он уже стоял на улице с семьей в толпе своих соседей. По ул. 10-летия Красной Армии проехала легковая машина с немцами и остановилась у магазина, на углу ул. Лехкерта. Слез немец в военной форме светло-зеленого цвета и сфотографировал женщину, лежащую на мостовой. Сфотографировал и уехал дальше. Я подумал: «Наверное, он опубликует эту фотографию и подпишет: "Мирная женщина – жертва коммунистов во время отступления"». И мне стало досадно, что наши не убрали эту женщину с мостовой.

Проехало несколько автобусов с военными и румын в штатском. Потом появилась румынская пехота. Видно было, что румынские начальники побеспокоились о внешнем виде своих «молодцов», но вид их – такой усталый, замученный, а на лицах выражение безразличия – и ни одной улыбки на хмурых, смуглых лицах солдат в рыжих шинелях.

«Победители» – пасынки пса Антонеску проходили мимо удивленных одесситов. Здесь, среди людей, стоявших на обеих сторонах тротуара, были различные типы. Я ясно различал улыбающихся, ждавших этих «избавителей», – они их приветствовали поднятием руки.
Я видел также хмурые, суровые лица с крепко сжатыми губами – это одесситы, не сумевшие эвакуироваться и с отвращением глядевшие сейчас на этих цыган.

ИзменитьУбрать
(0)

На углу Новорыбной (ул. Комсомольская) румыны открыли хлебную лавку и раздавали хлеб населению. Толпа людей бушевала, с криком боролись за буханку бесплатного белого хлеба. Румыны разбрасывали хлеб прямо в толпу и счастливо улыбались: мы, видите ли, пришли к вам и мы вас накормили, мы вам уже хлеб раздаем.

Советский патриот не верил бы своим глазам, глядя на эту катавасию: эта толпа, жившая без нужды, считает теперь, что румыны их осчастливят!

Я зашел в квартиру Коха. Все как-то чувствовали себя спокойней: и не потому, что все ждали прихода врагов, а потому, что кончилось то беспрерывное напряжение, в котором жили под страхом бомбежки. Пришла сестра Коха и сказала, что во дворе ходят румыны с обыском по квартирам. Деваться было некуда, и я бросил в топящуюся печку свои документы.

На следующее утро я вышел на улицу, намереваясь пойти домой, к Рае. Они уже перебрались на новую квартиру, на ул. Баранова, №6. По улицам сновали немецкие машины, немцев обступали люди, и завязывался какой-то «гимнастический» разговор. Прохаживались по тротуарам мужчины и женщины, и казалось, что ничего такого не произошло, а развалины домов, пыль, валявшаяся трамвайная проволока, необычные машины – живые свидетели чего-то другого, небывалого.

Я шел по ул. Коминтерна и, не доходя до Садовой, меня остановил румынский патруль, стоявший на мостовой. Вскоре я смог понять, что он задерживает всех проходящих мужчин. Такие патрули были расставлены почти по всем перекресткам улиц. Когда нас, задержанных, собралось уже много, нас начали по 10-15 человек отправлять под конвоем к коменданту: так говорил румын – «комэндант, комэндант»… Нас водили по Садовой до Торговой улице и остановили возле базара. Со всех улиц сюда приводили мужчин, и мы стояли, ожидая дальнейшей своей участи. На тротуаре напротив нас стоял румынский офицер, очевидно, небольшого чина. По его требованию ему какая-то женщина принесла стул. Он сел, широко расставил ноги и постукивал по асфальту хлыстом. Стояла солнечная погода, солнце, хоть осеннее, к полудню припекало хорошо. Я был в синем шевиотовом костюме, в желтых туфлях и фуфайке. По улице прошли две девушки, одна в красном берете. Когда они прошли мимо нас, офицер что-то гаркнул, и когда девушки оглянулись на этот зов, он им жестом показал – снять с головы красную шапку. Девушка удивленно подняла плечи, втянула голову в плечи и, смяв берет в руке, пошла дальше. Этого офицера, очевидно, раздражал красный цвет, или же он боялся его, а может быть, он просто выполнял приказ своего начальства?..

Нас повели к первой городской больнице. Здесь уже было много народу. Румынские солдаты требовали сдачи карманных ножей, бритв. Сдавали все, у кого были. Я тоже отдал старый, простой работы ножик. Румыны старательно прятали собранные ножики в свои карманы. Заставили какого-то парня влезть на ворота и снять звезду. Красная пятиконечная звезда была большая, сделанная из жести и хорошо укрепленная, парень долго отбивал ее молотом, и все внимательно и молча следили за этим разрушением.

Нас ввели во двор больницы. Здесь было много солдат, а больше было задержанных граждан, которые сидели на увядшей траве или прохаживались по двору. Какой-то военный в форме, со знаками отличия военфельдшера, без фуражки, сидел на земле в задумчивости. Я чувствовал себя, как зверь, загнанный в клетку, понурив голову, беспокойно оглядывался, боясь встретить знакомое лицо. Все же встретился с одним – он служил в нашем 28-м батальоне. Сейчас он так же был одет в домашний, чистый костюм. Я не помню, какой он человек, но надо было подойти – он узнал меня.

– Что, политрук, переоделся? – хитро спросил он.

Но он обещал мне молчать… Началась регистрация. Я все старался увильнуть от этой переписи. Записывали часа три-четыре. Румынские самолеты беспрерывно летали над самыми крышами домов, наполняя воздух могучим ревом моторов. И я смотрел на них, задрав голову – чувствуя жгучую ненависть к этим машинам, и вместе с тем, какое же спокойствие было во мне – оттого, наверное, что эти самолеты не будут уже бросать бомбы. Солнце начало скатываться на запад. Нас повели за город, на какой-то пустырь, к Слободке. Там мы остановились. Началась сортировка: немцы отдельно строились, болгары и поляки. Русских и украинцев – вместе. Начали вызывать евреев, но уже больше слышно было: «жиды, отдельно строиться». Румыны говорили – «Яуреу» или «Юда». Я оставался среди русских. Стариков и мальчиков сразу отпустили домой, евреев куда-то повели, а все прочие остались. Пришла Рая. Я подошел к ней, поговорили, я ей сказал – не ходить за нами, и пообещал вырваться. Уже было темно, и нас повели дальше. Хотелось кушать (я даже не завтракал), но не было ничего, и я часто только закуривал. Нас водили по разным улицам, и, наконец, в полночь мы пришли на ул. Островидова и остановились рядом с домом №22, в котором раньше жила Рая с сестрой, а сейчас там остались жить Андрей Козорезов с женой.

Здесь я решил, воспользовавшись близостью укрытия, сбежать. Но уйти было нелегко: на мостовой и тротуарах прохаживались часовые. Я кое-как объяснил одному румыну, что это мой дом, хочу зайти, взять хлеба. Он разрешил. Ворота были заперты, на мой стук никто не открывал. Я тогда начал нажимать (ворота были деревянные), и они подались, открылись. Я разбудил Андрея, у них было убрано, чисто, как на праздник. Ночевать он мне не разрешил у себя, но я взял в карманы сухарей и спустился в убежище.

Там люди находились и сейчас, по привычке. И здесь меня встретили недружелюбно: все в этом дворе знали, что я муж Раи, знали, что я еврей. Мне предложили выйти через подвальный ход, но я попросил до рассвета остаться. Какой-то гражданин заступился за меня, и я прилег отдохнуть. Не помню, спал я или нет, но рано утром я пошел к Рае: дом тот был недалеко от этого. Толпы задержанных уже не было. Я поднялся по мраморной лестнице и, достигнув третьего этажа, постучал. Все были дома: Ефим Яковлевич Козорезов, Таня – его жена и сестра Раи, сама Рая. Я рассказал обо всем. Вскипятили чай, позавтракали и начали думать, что делать.

Приказ по городу – всем гражданам регистрироваться по своим районам. Решили пока – идти на регистрацию. Я знал, что мой внешний облик, разговор – никому не дадут думать, что я еврей, и если иметь еще справку, то регистрацию можно пройти. Я оставил себе только лишь одну справку, где указывалось, что «военнообязанный Бродский А.М. по такому-то приказу отозван на работу и закрепляется на з-де "X-летия октября"». Мы пошли вместе с Тимой (Ефим Яковлевич). Регистрационный пункт находился во дворе близкого дома. Народ сюда стекался со всех домов, близлежащих улиц. У ворот стоял часовой и уже никого не выпускал. Во дворе стоял румынский станковый пулемет, готовый к стрельбе… Началась регистрация.

Переписывал по-румынски какой-то ефрейтор, а переводчиком был мужик – одессит с большими усами, откуда-то вынырнувший сейчас и готовый к услугам румынам. Регистрировались: православные – отдельно в тетради, а евреи отдельно. Немцев записывали также в отдельную тетрадь. В очереди стоял молодой парень, очевидно, он жил в этом же дворе, или же рядом, ибо он знал почти всех жителей этого дома и разговаривал с ними. Я видел, что он лицом похож на еврея, но он пытался пройти, как русский. И чудак – он предъявил свою метрическую, в которой была записана его нерусская фамилия, такое же имя и отчество. Писарь, посмотрев метрическую, сказал: «Евреу!? Юда!?» – и махнул рукой, давая ему понять, чтобы он шел регистрироваться с евреями. После этого писарь-румын сказал, что «евреу – капут», и это для меня было почти понятно, т.е. евреев будут убивать. Но я считал, что это будет в виде погрома, который пройдет, как страшная буря, а потом все утихнет.

Приближалась моя очередь, и я трепетал, я чувствовал, что могу «засыпаться», меня может выдать знакомый, но я себя подбадривал, зная, что в этом деле надо хитрить и быть уверенным в себе. Я подошел, предъявил свою справку и назвал себя «Бродський Олександро Михайлович», ударяя на украинский акцент, и сказал, что я украинец. Прошло! И даже ни знака сомнения или недоверия! Кончилась регистрация, но нас не выпустили. Нас перевели в следующий двор, отвели нам пустые квартиры на третьем этаже, и мы должны были ночевать на полу. Томительная ночь прошла, утром пришла Рая, принесла нам с Ефимом завтрак. Я велел ей сходить к тете Кларе и узнать, что с ними, а также зайти на квартиру ко мне, т.е. к Иде, и уничтожить или забрать все мои фотографии. Днем Рая возвратилась и сказала, что у тети Клары все дома, но положение в городе с евреями было очень тревожное. Перед вечером пришел во двор какой-то румынский офицеришка и объявил, что квалифицированные рабочие и специалисты отпускаются по своим предприятиям, для восстановления их. Я также через переводчика-еврея (он приехал из Бесарабии в прошлом году) попросил меня отпустить, и мне на справке написали пропуск. Я вышел на улицу, конечно, сразу зашел домой, т.е. к Рае. Уже вечером пришел также Тима, и мы долго обсуждали вопрос «Что делать?». Новая квартира их состояла из двух прекрасных комнат с оставленной мебелью эвакуировавшихся хозяев. Тима с Таней и с детьми спали в меньшей, там было теплее, а мы с Раей спали в столовой на новой кровати. В комнате было холодно, окна были без стекол (после бомбежки), и на ночь мы их закрывали только ставнями.

Эту ночь мы долго не спали и, лежа с Раей в постели, еще долго шептались, обсуждая различные планы, чтобы меня спасти. А глубокой ночью я забывался, не думал о своем серьезном положении и предавался ласке, наслаждению Раей, во время которого она открыла всю свою любовь и жалость ко мне. В последующие ночи она часто, целуя меня, роняла на мое лицо теплые слезы.

Утром я достал заготовленный мною раньше паспорт на имя какого-то Тимошенко Александра Ивановича. Я старательно черной тушью переправил на Тумошенкосов, исправил год рождения. Придраться было нельзя. Днем пришли на квартиру переписывать жильцов, и меня по этому паспорту записали как «православного», крещеного мужа Раисы Степановны Мищенковой. Но спокойствия не было ни на минуту: Таня пришла от своего свояка Андрея и сказала, что он грозит выдать меня, если они меня не выгонят. О том, что я скрываюсь здесь, знали также некоторые прежние соседи их, и одна армянка сказала Рае, чтобы она меня выгнала, ибо я погибну как еврей, и она может пострадать.

Под действием таких разговоров, как я заметил, Таня начала вести себя беспокойно, она постоянно дрожала и при каждом стуке в дверь меня выпроваживала на черный ход. Но я чувствовал, что, не говоря уже о Рае, но и Таня, и Тима уважали меня и искренно беспокоились за мою участь, не щадя даже себя. Помню, за эти три дня приходили несколько раз румыны, искали евреев. Я, в каждый такой случай, скрывался через черный ход. После, я узнал, что два румына, зашедши в одну маленькую комнату, где помещалась еврейская семья – молодая мать с мальчиком (отца уже забрали куда-то) – и увидав, как мать плачет, и обратив внимание на бедность и тесноту, румыны только покачали головами и ушли.

Вообще же, хотя я в город не ходил, но уже знал, что евреи выселялись из своих квартир и угонялись куда-то. О том, что их всех ведут расстреливать, я еще не знал, даже до последних дней моего пребывания в городе. В городе начались пожары. То были пожары не от зажигательных бомб, а это поджигали мстители – гордые советские люди. От таких же безымянных людей летели в воздух общежития солдат. И началась расправа: вешали на видных местах, в садиках и на площадях, молодых и старых, мужчин и женщин. Хотелось сходить повидаться с тетей Кларой, с дядей, Фимочкой и другими, но я, хотя предчувствовал, что не увидимся более, не решился идти, ибо знал, что им я не облегчу их положение, а себя могу погубить раньше времени. Кажется на следующий день, с утра, мы с Раей пошли к Коху, на его квартиру, возле цирка. Он нас встретил, как мне сразу показалось, холодно. Сперва он рассказал, как он получил от немцев справку, что он, его семья, его имущество являются неприкосновенными. Он об этом рассказывал с чувством удовлетворения, спокойствия. Потом говорили о том, как быть мне. Я ему сказал, что думаю пойти на завод. Он сказал, что это опасно, ибо и там найдутся предатели, которые выдадут меня. Он посоветовал или уйти сразу из города, или же устроиться где-нибудь на первое время, а потом все равно уехать.

Я понял, что он не имеет никакого намерения помочь мне, он не сказал бы мне остаться где-нибудь у него на чердаке, он хотел вообще не быть замешанным в спасении человека, хотя он мне зла не желал. Но он был доволен своим спокойствием, целостью своей семьи и, боясь утратить свое спокойное равновесие, готов был отвернуться от человека, которому он был обязан… Холодно попрощавшись, мы ушли.

В этот день пришел из города какой-то родственник Ефима Яковлевича – Андрей Иванович Азаркин, которого я знал и раньше. Он работал председателем производственной артели, которая в последнее время перестроилась на военное производство. Он был членом партии и сейчас также скрывался от немцев. И вот он пришел к нам на квартиру. Он долгое время запирался в маленькой комнате с Тимой: они советовались. Приходили к нему две женщины – одна его сестра, вторая – его бывшая жена, и принесли ему какие-то пакеты и, получив от него какие-то приказания, снова куда-то уходили и возвращались. Пришел также с фронта племянник этого Азаркина, в дрянной одежонке. Он рассказал о том, как он смело убежал из плена и, выслушав о моем положении, посоветовал уходить на Восток.

Кажется, на следующий день мы пошли с Раей в город, к румынскому коменданту, надеясь получить пропуск в Орел. Мы уже заранее договорились, как говорить. Но, когда мы пришли туда (на Канатной улице, в казармах), то там была громадная очередь, и комендант еще не принимал. Кроме того, тут попался мне знакомый парень из 28-го батальона, я с ним поздоровался, и он возмутился, когда я его просил не проговориться, кто я. Здесь я также встретился с некой Женей – санитаркой нашего батальона, и также просил ее молчать обо мне (я, правда, знал, что она не скажет, ибо я с ней немного заигрывал), и она также меня заверила в этом. Так или иначе, видя, что придется ждать долго, и боясь, что возможны еще неприятные встречи, я решил уйти. Мы шли назад и остановились у приклеенного приказа. Приказ был подписан комендантом г. Одессы, генерал-майором Понтелемонеску, за №1. В нем говорилось, что союзная немецко-румынская армия победоносно продвигается на Восток, опрокидывая сопротивление большевиков и т.д. Призывали население выполнять все приказы военного командования и за нарушение приказов грозилось расстрелом, повешением и пр. Пришлось только вздохнуть и идти дальше.

На Преображенской улице было сравнительно людно. Народ уже был распущен по своим предприятиям, оставались под румынской охраной только евреи – мужчины, женщины и дети, «неблагонадежные», пленные и др. В садике на Соборной площади разместились солдаты, стреляли по воробьям и о чем-то лениво разговаривали. Мне было досадно, грустно и больно. Раечка понимала мое состояние и уже не спрашивала, как ранее – «почему ты скучный такой?».

Пришли домой и тут же вместе с Тимой и с Андреем Ивановичем решили, что мы с Андреем уходим из Одессы, не тратя времени на размышления. План был такой. «Мы идем без документов по Одесско-Киевской дороге, не скрываясь, достигнем г. Орла, а там у родителей Раи и со знакомыми Андрея – видно будет, что делать далее». Рая была готова идти с нами, но мы решили, что она будет отставать, да и вообще, бывают различные трудности. Так что решили идти сами, а она обещала, как только начнет действовать железная дорога, – она приедет в Орел.

Следующий день прошел в приготовлениях. Последнюю ночь с 22 на 23 октября я не забуду! Раечка знала, что мы расстаемся, и хотя она знала, что я люблю ее, все же она чего-то боялась: она плакала и спрашивала, что же будет, если у нее будет ребенок?.. Я ее успокаивал, наслаждались так, как будто старались запастись надолго. В эту ночь мы подробно поговорили обо всем, и она мне между прочим посоветовала не во всем доверяться Азаркину.

Утром 23-го октября мы собрались. Оделись потеплее, в сумочках у нас было белье, продовольствие, курево, немного спирту. Перед уходом мы все выпили за счастливый путь, распрощались и вышли из дому.

Мы с Андреем шли впереди, за нами – Рая и сестра Андрея, с нашими сумками. Мы шли по окраине города. Встречались знакомые, но я их старался обходить. Я шел, непринужденно, себя чувствуя в унижении, нахлобучив фуражку, посвистывая. Мы проходили мимо какого-то завода, которого я не знал, стоял немец – часовой, дальше нам навстречу попадались еще немцы, и, наконец, мы оставили город позади и вышли в поле. Когда мы прошли еще километров десять, мы остановились. Следовавшие все время за нами Рая и Шура поравнялись с нами, передали нам сумки, и мы начали прощаться.

Был хороший, теплый день без пыли в воздухе – недавно прошел дождь. Мы стояли с Раей и не знали, о чем говорить: все уже сказано друг другу. Наконец, мы поцеловались крепко и продолжительно, я выпустил ее из объятий, потом, слегка притянув к себе, поцеловал ее в лоб и, крепко пожав ее руку, ушел решительным шагом. Андрей, попрощавшись с сестрой и Раей, догнал меня. И тогда я остановился, повернулся лицом к городу и мысленно стал прощаться со всем тем, что мне было дорого и мило. «Прощай, родина моя – Одесса», – и думал, что вижу ее в последний раз.

Мы уже были недалеко от железной дороги, когда нам повстречалось несколько подвод, нагруженных высоко сеном, на каждой подводе – по два румынских солдата. Один из них что-то нам проговорил по-румынски, и я понял слово «папироса». Я достал папироску и подал ему, после чего мы направились дальше. Здесь, на поле под Одессой – все напоминало о войне, о свежих боях. Валялись каски, невзорвавшиеся гранаты, кое-где неубранные трупы и окопы, окопы, окопы.

Мы достигли линии ж.-д. Одесса-Киев, и пошли вдоль нее, за посадкой. Раз или два мы встречались с жителями, переезжавшими на другое жительство из своих разрушенных домов. Здесь поезда еще не ходили, пути были разорваны во многих местах. Мы шли очень быстро: мы рады были, что вырвались из города, который стал удушливым, а теперь торопились – надо спешить. И когда уже темнеть начало, почувствовали необходимость отдохнуть. У переезда остановились. Мы узнали от местных проходивших людей, что близко село, но решили остаться ночевать в пустой сторожке, на самом переезде. Хотелось пить, мы вспотели от быстрой ходьбы, но колодец был очень глубокий, а ведра не нашли. Начал моросить дождь. Мы нашли какую-то банку из-под консервов и подставили под крышу…


Добавление комментария
Поля, отмеченные * , заполнять обязательно
Подписать сообщение как


      Зарегистрироваться  Забыли пароль?
* Текст
 Показать подсказку по форматированию текста
  
Главная > Мигдаль Times > №84-85 > Из дневника А. М. БРОДСКОГО
  Замечания/предложения
по работе сайта


2024-03-28 09:32:24
// Powered by Migdal website kernel
Вебмастер живет по адресу webmaster@migdal.org.ua

Сайт создан и поддерживается Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра «Мигдаль» .

Адрес: г. Одесса, ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.: (+38 048) 770-18-69, (+38 048) 770-18-61.

Председатель правления центра «Мигдаль»Кира Верховская .


Еврейский педсовет Jerusalem Anthologia Всемирный клуб одесситов