Какой сумасшедший не любит поговорить? Блюма-Фейга не была исключением, но, в отличие от других, свои истории не выкладывала на каждом перекрестке, а под большим секретом рассказывала мне и моей бабушке, жалевшей ее и всякий раз угощавшей обедом.
– А рахмонес1, – говорила бабушка, – кто у нее есть? Перед революцией прибежала она в Краснополье неизвестно откуда, кагал поселил ее в пустом доме, оставшемся от такой же убогой Мани-Двойры. Так тут и состарилась.
– Состарилась, – соглашалась Блюма-Фейга, – а пришла я сюда молоденькой. Я была еще меньше твоего внука, а, может, и чуть больше,– добавляла она, показывая на меня.
– У нас был большой штетл, не такой как у вас. Я не помню, как он назывался. Но покажи мне мой дом – сразу узнаю! У нас крыша была вся в прорехах. И еще помню рыбную краму, которую держал реб Захар.
Такую рыбу, как у него, ты никогда и не ела. Не обижайся, Эммануиловна, но такой рыбы в Краснополье нет! Ее мог есть даже реб Соломон, у которого не осталось ни одного зуба. Она была такой жирной, что таяла во рту, и спросите – имелась ли там хоть одна косточка! Конечно, эта рыба была не про нас, но иногда реб Захар давал нам а бисалэ2. Просто так. Делал а мицве3! Потому что мы и там были немножко сумасшедшие! И мой дедушка, и мой папа... И даже папин брат реб Рове. Хотя он играл в карты получше любого умного!
А мой папа играл на скрипке, как дядя Рове в карты. Дядя Рове однажды выиграл козу у молочника реб Лейзера, и мы целый месяц пили козье молоко даром. А потом реб Лейзер заполучил свою козу обратно. Дядя Рове сказал, что разрешил реб Лейзеру отыграться только потому, что ему было жалко смотреть, как реб Лейзер каждый день проходит мимо нашего дома и смотрит на нее печальными глазами. Я сейчас еще помню вкус этого молока. И печальные глаза реб Лейзера.
У вас, Эммануиловна, конечно, вкусное молоко. Но это от коровы. От козы совсем другой цимес4! Кстати, цимес я тоже люблю. Когда будете делать, не забудьте оставить мне одну ложку. Когда я кушаю цимес, я вспоминаю Пурим. На Пурим у нас на столе всегда был цимес. Вы знаете, что на Пурим делал мой папа? Он красил лицо зеленой краской, которую брал у реб Зусла, забирался со своей скрипкой на крышу и играл фрейлахс! «Берл!– кричала мама, – ду бист а мишугенер! Ты сумасшедший! Ты знаешь, что наша крыша и в хорошую погоду еле держится! Сначала заработай деньги, почини крышу,– а потом устраивай на ней сумасшедший дом!» – «Ханочка, успокойся, – кричал с крыши папа,– я не такой дурак, чтоб ломать свою крышу! Особенно в праздник. Дай мне немножко порадоваться. Как говорил мой папа и твой свекор – на долгие годы нам всем! – надо радоваться при первой возможности, ибо этих возможностей у бедного еврея не так много! Так что, Ханалэ, радуйся, пока это можно! Мы сегодня победили Амана…»
«Мы – это император Николай Второй?» – интересовалась мама. «Нет, – отвечал папа, – мы – это я, реб Берл и ты, Хана-Злата, а также наши дети, соседи и их дети, и их соседи, и весь наш штетл, и – скажу больше – все штетлах!» – папа поправлял бороду, прижимал скрипку к своей зеленой щеке и начинал играть...
– А почему дядя Берл красил лицо в зеленый цвет? – перебиваю я тетю Блюму.
– Что ты задаешь глупые вопросы? – говорит бабушка.– Это же майса, а в майсе не спрашивают, что, почему и откуда!
– Если мальчику это интересно, я скажу, – останавливает бабушку тетя Блюма,– здесь никакого секрета нет. Просто у реб Мони-Зусла, друга моего папы, другой краски не было,– поясняет она. – Он в тот год весь штетл выкрасил в зеленый цвет!
Когда тетя Блюма уходит, бабушка говорит:
– Несчастная женщина! Она даже не помнит, где родилась.
– Знаешь, бабушка, – приходит мне в голову неожиданная мысль, – в следующем году я буду учить географию. Это наука про все города. Я буду про них рассказывать тете Блюме, и мы отыщем город, где она раньше жила! Может, там еще живы ее родственники?
И первым городом, о котором я рассказал тете Блюме, была Москва. Я показал ей картинки из учебника и сказал словами нашей учительницы:
– В этом городе живет товарищ Иосиф Виссарионович Сталин! – и, вопросительно посмотрев на Блюму, спросил: – У вас он жил?
Блюма-Фейга задумалась, а потом неожиданно сказала:
– Иоська был мой сосед. Я вспомнила. У него были длинные пейсы. Он их за уши заворачивал. А папа его меламедом был в хедере. Реб Висарий его звали. А фамилию не помню. Может быть и Сталин.
– Что ты говоришь! – сказала бабушка. – Какая Москва? И вообще – товарищ Сталин родился в Грузии!
– И я, может быть, в Грузии, – сказала Фейга и добавила, – меня Иоська любил. Он меня булочкой угощал! С маком.
– Тебя угощал булочкой товарищ Сталин?! – удивился я, ошеломленный ее признанием.
– Тише, – зашептала бабушка, – о чем вы говорите!? За эти слова нас всех могут арестовать!
– Почему? – сказала Блюма-Фейга. – Разве это плохо, что я родилась в одном штетле с Иоськой?
– Да, – согласилась бабушка, а потом, испугавшись своих слов, сказала:
– Нет! – и добавила: – Только никому про это не говори! Не дай Б-г что может быть! Тебя могут посадить в тюрьму!
– Меня? – переспросила Блюма-Фейга и спокойно сама себе ответила: – Меня не за что в тюрьму сажать! Я ни у кого ничего не украла. Сендера-оторву, Хайки-Добы сыночка, в каталажку водили за то, что он на базаре в карман к Бенемке залез. А я беру только то, что мне дают. Ты, Эммануиловна, что-то не то говоришь.
– Может, и не то, – сказала бабушка, – но Шлему-парикмахера забрали за то, что он спросил у Семки из райпотребсоюза, сделать ему усы под Буденного или под Ворошилова. Так что лучше лишнего не говорить!
– А кому я говорю? – спросила Блюма. – Никому! Только вам, потому что все остальные в вашем мишугинэ Краснополье считают меня мишугинэ! А только Иоську я знала! Хотя, если вам хочется, чтобы я его не знала, – пусть будет так.
– Пусть так будет, – сказала бабушка и добавила: – Я тебя очень прошу, Блюма, забудь, о чем ты сегодня говорила!
– Уже забыла, – сказала Блюма и, хитро посмотрев на бабушку, добавила:
– Что я могу помнить, если я не помню, где родилась!
После этого разговора бабушка не спала целую неделю и причитала о нашей судьбе:
– Тебе надо было заводить этот разговор с больным человеком? Тебе не было с кем поговорить? Не дай Б-г, об этом разговоре кто узнает!
Я тоже не спал ночами и думал: Сталин еврей или нет? С одной стороны, Блюма, конечно, сумасшедшая, но с другой, дедушка говорил, что Свердлов был еврей, и Каганович еврей. Так что и Сталин может быть евреем. Сын нашей соседки тети Лизы, дядя Яков, с войны приехал русским, – папа говорил, что он паспорт переделал. И Сталин, может быть, переделал. И, может быть, Блюма ничего не выдумывает. И, решив ее проверить, я рассказал ей про Ленинград и показал картинку с Медным Всадником.
– О! – сказала она, – это Хоня-балаголэ5! Он меня однажды подвозил с базара. А когда меня дразнила Хайка-толстуха, он на нее ребе пожаловался. И ребе Хайку при всех стыдил.
– Это же Петр Первый, – сказал я, – а никакой не Хоня. Император!
– Может, и Петр Первый, может, и император, – согласилась Блюма, и неожиданно для нас с бабушкой добавила:
– Только это же статуя, а ее, может, с Хони лепили! Я видела, как Захара сынок свою сестричку Марьяську рисовал: у нее черненький беретик был, я тоже такой хотела. Она на картинке как птица по небу летела. Ты бы тоже сказал, что это птица какая-то, а не Марьяська. И кто тогда прав? Конечно, я! Потому что Марьяську я лучше тебя знаю. Я ей помогала рыбу к Розенфельдам нести. На Рош ѓа-Шана. А они нас конфетами угостили.
Потом я ей рассказывал про другие города, которые были в моем учебнике, и в каждом она находила, что-то свое. На фотографии Минска она узнала какую-то Бэйлю, которая на Песах дала ей имберлах и тейглах6.
– Они в меду были, – сказала она, – руки от них стали сладкими. Я их не мыла, а языком лизала. Они целую неделю были сладкими.
А на фотографии Севастополя она отыскала Зелика-матроса...
– Он по штэтлу в тельняшке ходил. Красивый был, как Иосиф прекрасный. Алэ мейдэлах7 по нем сохли.
– Как сохли? – спросил я.
– Подрастешь – узнаешь! – ответила Блюма...
Целый год я рассказывал Блюме о городах, но загадка штетла, в котором она родилась, так и осталась тогда неразгаданной. И только через много лет, когда забыли и о Блюме-Фейге, и о Сталине, и вообще обо всем, когда краснопольские евреи разъехались – кто в Новый Свет, кто в Землю Обетованную, – я вдруг неожиданно отыскал ответ на загадку: я нашел штетл, в котором когда-то жила Фейга. И нашел я его далеко от Краснополья, по другую сторону океана, в Нью-Йорке. В Бруклинском еврейском музее, на выставке картин Марка Шагала, сына реб Захара, я встретился с зеленым скрипачом Блюмы-Фейги. Он стоял на крыше, возвышаясь над городом, и прижимал к зеленой щеке скрипку.
– Мама, почему он зеленый?– спросил мальчик, стоящий с мамой, за моей спиной.
– Что ты спрашиваешь чепуху? – как когда-то моя бабушка, сказала она. – Это просто фантазия художника!
– Если мальчику это интересно, я скажу, – неожиданно для мамы мальчика обернувшись к ним, сказал я. – Скрипач выкрасился в зеленый цвет, потому что у реб Мони-Зусла, друга реб Берла, в то время не было другой краски!
Мама мальчика посмотрела на меня, как когда-то в Краснополье смотрели на сумасшедшую Блюму-Фейгу, и ничего не сказала...
«Русский Базар», №48(292)
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
