«– В ваших рассказах и повестях всегда присутствует второй план. Впрочем, я даже затрудняюсь назвать его вторым. Он настолько торчит из-под первого, что иногда мешает основному повествованию. Как технический прием – это вполне допустимо. Плохо другое: чтобы понять этот план, нужно обладать запасом знаний, не доступным обыкновенному читателю.
– Да, – многозначительно молвил Моти, – он не прост. Над текстами нашего уважаемого друга необходимо работать. Работать! <…>
– Я с вами не согласна, – сказала бабуля. – Всевышний приказал нам трудиться над священными текстами. Но ни в Пятикнижии, ни в одной из книг пророков, не сказано, что я должна тратить время и силы, разгадывая намеки нашего уважаемого друга» (Я. Шехтер, «Астроном»).
Да он просто морочит нас! Издевается! Мне даже кажется, что он «захлопнул» свой роман, как крыло дельтаплана, спеша перейти к Послесловию, в котором обещал открыть все «ходы и выходы»: «…читатели <…> после каждой книги засыпают меня вопросами, требуя объяснить, что же на самом деле имел в виду автор. Потому, закончив роман “Астроном”, я решил положить конец каторге бесконечного уклонения от ответов на бесконечные вопросы и сразу объяснить, как был написан роман, что послужило его основой и какие мысли, идеи и образы автор пытался воплотить в тексте (Я. Шехтер, «Астроном»).
И подсунул нам очередную мистификацию! Реальность резервистских сборов пересыпал специями выдумок, притч, присыпал перцем Каббалы и подал это блюдо под видом «всамделишной» фаршированной рыбы.
Кстати, со специями у него, на мой вкус, перебор. Ну да, начитался Бунина и взял моду многосложно и витиевато описывать пейзажи. Действие раскручивается и нагнетается, и вдруг – нате вам – автор решил показать, как он любит природу и умеет описать ее, после стольких предшественников – свежо и остро:
«Бор заканчивался у края холма, ровная линия стволов уходила влево, а справа распахивалось светящееся пространство воздуха. Развиднелось, среди голубой, растущей прямо на глазах прогалины, нестерпимо сияло солнце. Черный лес вдруг порыжел; полоски примерзшего снега, аккуратно лежащие вдоль веток, заискрились; плоская, жестяная поверхность поляны перед опушкой наполнилась неровными тенями и стала походить на мятую бумагу.
Холм полого уходил вниз, завершаясь небольшой ложбиной, а сразу за ней простиралось заснеженное поле, поросшее купами низкорослого кустарника. За полем начинался склон другого холма, покрытый невысокими деревьями. На его вершине, прямо напротив Мишиных глаз, темнел лес. Небо стояло прямо перед ним, огромным состоявшимся фактом, не ночное, заполненное звездами пространство, а налитая голубым сиянием голубизна, манящая, словно темная вода под мостом самоубийцу».
Вам не надоело? Очень вам надо знать про бор, деревья, кромки снега? Я уж собиралась пропустить, но вот зацепилась за «небо, стоявшее перед ним огромным состоявшимся фактом». Даже можно простить «стояло… состоявшимся». Ведь правда, вас хоть раз в жизни удивляла «небесная твердь», которая – вся воздух и иллюзия? Вот из-за таких «бусинок» приходится прочитывать по несколько абзацев описания природы. Вообще, чтение романов Якова Шехтера – это некая «игра в бисер». Хвосты и нитки торчат из разных мест, и никогда не знаешь, что вытянешь.
А иногда Автор сам кусает свой хвост.
«Ну вот, добрался я до развязки и вдруг застрял. Конец был придуман давно, и я незаметно готовил его, разбрасывая по ходу развития сюжета опознавательные знаки. Когда читатель доберется до последней страницы и увидит, чем же все завершилось, эти вешки, знаки и бакены всплывут в его памяти и задним числом объяснят по-новому некоторые завороты романного полотна. И вдруг, так тщательно подготовленный и продуманный конец никак не захотел вписываться в действие» (Я. Шехтер, «Астроном»).
До этого шла пространная сентенция о том, что Автор всегда владеет ситуацией, и только позеры рассказывают, что их персонажи начинают жить самостоятельной жизнью. И вдруг откровение:
«Понимаешь, когда ты два года, день за днем описываешь жизнь некоего персонажа, то множество его поступков, высказываний, мыслей, которые ты сам, да сам, вкладываешь в его голову и уста, постепенно складываются в характер. И подойдя к некоему, в самом начале написания романа, придуманному повороту сюжета, ты вдруг понимаешь, что этот характер так себя вести не может и в придуманный поворот не вписывается» (Я. Шехтер, «Астроном»).
Ну, будет – слишком мы застряли на Послесловии, которое, кстати говоря, почему-то в Содержании романа «Астроном» значится под заголовком «Часть вторая». Опять эти литературные штучки и игры!
Кстати, о Содержании. Взглянем, так сказать, укрупненно. Если уж мы играем, то предположим, что название глав – не просто заголовки, а тоже некая подсказка.
Итак:
Часть первая. «Изготовление зеркала»
Главы:
«Обдирка»
«Обработка заготовки»
«Рабочий стол»
«Грубая шлифовка»
«Тонкая шлифовка»
«Оценка качества матовой поверхности»
«Полировка»
«Фигуризация сферического зеркала»
«Окончание шлифовки»
«Нагрузки и деформации»
Что это? Руководство по изготовлению зеркал для телескопов?
В романе речь-то – про мальчика, попавшего к одиночке-астроному, который помешан на этом деле, изучил все старинные трактаты по астрономии и принял Мишу в ученики. И на протяжении всего романа автор «втирает» нам технологические подробности того, как изготавливается зеркало для телескопа, даже чертежи приводит. Конечно, это вызывает восхищение писательским профессионализмом – так досконально изучить процесс… но!
А может, зеркало – это сам мальчик? И тогда все эти «технологические» названия глав – процесс «изготовления» Ученика? Или даже «закалки» души?
Кстати, «вешка» о знаменитой в советские времена фразе «закаляйся, как сталь» как бы случайно обронена автором в Послесловии.
А в «Обдирке», так же «случайно», некий археолог Марк обронил слово «Хеврон». Это теперь мы умные и знаем, где находится Хеврон и даже значимость этого места в еврейской истории. А для мальчика 60-х – 70-х, пожалуй, Троя или Помпеи звучали куда понятней. Вот и забудем это слово до самых последних глав или даже до Послесловия.
У Шехтера даже небольшие новеллы всегда построены по принципу матрешки. Начинаешь читать одну историю, а в ней, «ни к селу, ни к городу», запрятано еще несколько – совсем в других временных пластах.
Вот и в «Астрономе», мало того, что по всему роману разбросаны какие-то письма о снах человека, не помнящего, кто он и откуда, так еще – романтическая (и даже мистическая в своем счастливом завершении) история встречи во время войны родителей Миши, а потом – еще и дневник его деда – тоже с некими мистическими намеками. Да, еще и загадочная история о неком Куртце, к которому был заброшен разведкой Мишин отец во время войны: этакий сюжетец пушкинской «Метели» с моментами пугачевской «опричнины» со страниц «Капитанской дочки» – в партизанских реалиях Второй мировой.
Удобная, надо сказать, схема. Читатель «подцепится» на какую-то из линий, а остальные прочтет «в нагрузку». Так я когда-то в детстве читала «мир» в «Войне и мире», а уж постарше – заинтересовалась «войной».
В «Астрономе» мои симпатии и интересы распределились так: любимая линия – история деда, а «принудительная» – письма-сны. Сама же история Миши выглядит притчей и канвой.
Надо отдать должное Шехтеру: самые неприглядные истории и моменты он может описать хорошим литературным языком, все обнажив и высветив, не задевая при этом щепетильности читателя, но выворачивая его душу. За это я его как писателя и профессионала уважаю, но не люблю. Так же, как не люблю боевики, фильмы ужасов и сцены оргий. Правда, у Шехтера задача иная – он не развлечения ради «обнажает», а для работы души.
Вот поэтому мне и тяжелы «сны», описанные в романе. О чем они? В сущности – хотела написать «о предательстве», но правильнее, наверное – об искушении: свободой, любовью, сомнением в Учителе, сомнением в своем предназначении и в ценности возложенной миссии. Эти странные сны протекают то в человеческом мире, то в голубином, то в мире камней. А то и в гротескном мире (последнее письмо) – смеси Маркеса (на него и сам автор намекает), я бы сказала – Акунина (хотя, думаю, автор с этим не согласится) и Шехтера (подбросившего современные реалии и реалии своего же романа), ну и еще некоего общеизвестного сюжета. Но именно в этом гротескном сне и запрятан ключ ко всем остальным снам, да и ко всему роману.
Почему мне так полюбилась «линия деда»? Это дневник еврейского парня из литовского местечка, который, только окончив ешиву, попадает на русско-японскую войну. Я не любительница батальных и казарменных сцен. Но две вещи подкупили мое читательское сердце.
Сделаю небольшое отступление и признаюсь, что как писателю я часто не верю Якову Шехтеру, хотя и отдаю дань его мастерству. Уж очень он поучает, а когда я вижу «нитки», я перестаю «жить» в книге. И, тем не менее, он может заставить вас поверить даже в существование драконов, что он и делает в «Астрономе» – с полной выкладкой всех свидетельств.
Но более, чем драконы, меня поразило в этой книге существование чистой, незамутненной души. Я верю в его Абрама Гиретера! Воспитанный в мире Торы, этот юноша смотрит на мир «в надежде славы и добра».
И тем контрастнее выступает разность миров. Разность в двух аспектах: грязь и чистота, и национальная разность.
По поводу «грязи» каждый из нас может вообразить, вспомнив свое первое столкновение с ней – в детском или юношеском возрасте. А вот национальную разность нам, ассимилированным в русскую культуру евреям, увидеть сложнее. Мы познаем ее только с помощью антисемитизма. Об антисемитизме Абрам Гиретер, судя по всему, наслышан, но сталкивается с ним впервые.
Когда капельмейстер предлагает ему занять в оркестре место трубача, научившего Абрама играть, юноша отказывается.
«– Почему?
– Не хочу, чтобы Станислав пострадал.
Илья Алексеевич похлопал меня по плечу.
– Приятно видеть, что и среди вашей национальности попадаются благородные люди.
И не было у меня в руке достойного ответа. Капельмейстер еще раз потрепал меня по плечу и отошел. Я отвернулся к стене и стал повторять “седер зроим”. Но мысли путались, обида мешала сосредоточиться. Шатров вроде похвалил меня, но сделал это как-то презрительно, так что от похвалы остался горький привкус унижения.
Да и чем уж могли досадить капельмейстеру люди моей национальности? Где он сталкивался с ними? Ведь не по службе повредили они ему, потому, что нет в армии евреев на офицерских постах. И не в личной жизни, ведь не женимся мы на русских и не отбиваем у них жен. А в торговых делах русские плутуют не меньше евреев, если не больше. Откуда же такое презрение?»
Абраму везет – на его пути встречаются благородные люди, русские офицеры, правда, не лишенные микроба антисемитизма. Благодаря непосредственности, честности и образованности, он умеет отстоять свое мнение и снискать уважение. И, тем не менее, многое не укладывается в его голове.
«Случай с Михаилом настолько очевиден, что <…> даже маленький ребенок не ошибется в его оценке. Но вот мой ротный командир. Ведь и он русский! И если ты скажешь, что особенности первого случая не похожи на особенности второго, и единственное общее, что есть между ними, это принадлежность поручика и Михаила к одному народу, то следует из рассуждения, что такой подход для понятия проблемы неприемлем? Значит, нужно предположить, что поручик относится к одному народу, а Михаил и другие солдаты из теплушки – к другому».
И еще одна страничка из дневника Абрама Гиретера:
«5 августа
Лилье никогда не матерится. За несколько месяцев нашего весьма близкого общения, я наблюдал его в разных ситуациях, и там, где обычно извергаются потоки брани, Михаил Иванович только нервно покусывает ус, да качает головой. На фоне беспрерывной ругани такое поведение кажется странным. Я еще не понял, чем оно объясняется, личными особенностями Лилье, или его принадлежностью к другому общественному классу. Мое знакомство с русскими ограничивается самыми простыми людьми: крестьянами, мелкими купцами, жандармами, рабочими, чиновниками низших рангов. Все они сквернословят, по делу и не по делу. Матерная брань в их лексиконе занимает место связки, без ее употребления любое предложение кажется неполноценным. Эта лексика, на мой взгляд, оказывает самое разрушающее влияние на свойства национального характера.
Матерная брань есть не что иное, как огрубленное, приниженное отношение к самому чистому и святому событию, которое только возможно между людьми. Зачатие нового человека, создание новой жизни, новой души – в этот момент мужчина и женщина подобны Всевышнему в дни творения.
Грязное, унижающе отношение к женщине, лежащее в основе мата, невозможно для истинно верующего человека, у которого центром души есть страх перед Б-гом. Изрыгающий мат как бы провозглашает – нет нравственности, нет чистоты, нет любви, нет трепетного отношения между любимыми – есть подлая схватка полов, в которой женщине полагается на коленях обслуживать господина, ее же за это презирающего.
<…>Грубые люди ложатся на женщин, точно на скотину, потому, что слова, произнесенные ими сотни, тысячи раз, уже создали в их представлении форму поведения, и освободиться от этой формы они не в силах. После животной случки рождается ребенок, с душой изначально перепачканной грязью, в которой пребывал его отец, наваливаясь на жену. Написано в старых книгах, что состояние души родителей в момент зачатия определяет нравственность будущего ребенка.
<…>И даже если найдется юноша с незапятнанной, девственной сутью, то слова, которые он многократно употребляет, не вдаваясь в их смысл, просто потому, что так принято говорить, меняют его душу, накладывая на нее смрадный отпечаток. Ведь на иврите, языке святого Писания, “слово” (“давар”) – это и “дело”. Слово и есть дело.
Индус не останавливаясь твердит мантру, в надежде, что звуки изменят его, поднимут до просветления. Русский, ежеминутно матерясь, совершает со своей душой противоположное действие, и эта многократно повторяемая мантра низводит его до грязи под его же лаптями.
Михаил Иванович живое доказательство тому, что есть другие русские <…>. Он не религиозен, обряды выполняет чисто внешне, и я предположил, что основой его нравственности служит литература. Гений чистой красоты, воспетый великим Пушкиным, обязывает мужчину относиться к женщине с благоговением и трепетом. Невозможно представить, чтобы уста, шепчущие: “я помню чудное мгновенье” – могли изрыгать чудовищные матерные выражения.
Я поделился своими соображениями с Михаилом Ивановичем. Он внимательно выслушал меня, усмехнулся и, вместо ответа, процитировал дневник Пушкина – ужасные, невыносимые строки, написанные утром, после интимной близости с Анной Керн. Наверное, на Михаила Ивановича они в свое время произвели такое же удручающе впечатление, иначе бы он не запомнил их наизусть.
Я сидел, точно громом пораженный. Лилье молча встал и вышел, оставив меня наедине с размышлениями.
– Не может быть, – думал я, – чтобы эту запись в дневнике и стихотворение “Я вас любил“ написал тот же человек. С одинаковой искренностью он возводит женщину на престол нежности и чистоты и низвергает в помойную яму. Быть может, Лилье ошибается, и дневниковая запись принадлежит кому-то другому? Вряд ли. Вряд ли бы он стал возводить такую чудовищную ложь. И к чему? Неужели ему так важно мнение солдата-инородца, чтобы ради него сочинять небылицы о национальном гении? Возможно, что и Лилье введен в заблуждение каким-нибудь ловким писакой, подделавшим дневник поэта. Хотелось бы верить…
“Из-за четырех причин человек идет по миру: если мог протестовать против несправедливости, но промолчал, если не заплатил зарплату наемным рабочим, если обязался прилюдно пожертвовать на благотворительные цели, а потом отказался, и из-за грубого обращения с людьми. И есть такие, что говорят, будто последнее тяжелее всех прочих и наказывается особенно строго”».
Вот, пожалуй, и все, чем мне хотелось поделиться с потенциальными читателями «Астронома». Остальное – в романе. Легкое чтение не обещаю. Хотя, кажется, Яков Шехтер становится модным, «эзотерическим» писателем.
__________________________________
«Инна, привет!
Рецензия хорошая, емкая. Вот несколько замечаний, могущих помочь автору отзыва лучше понять прочитанное.
Нарочитая реалистичность в описании деталей изготовления зеркала нужна для того, чтобы придать реалистичности параллельно ведущемуся рассказу о драконах.
Все описания природы даны не для самих описаний. Например, тот кусочек, что ты приводишь, это описание места, где произойдет убийство, смерть главного героя. Чтобы понять, куда и как он упадет, я должен эту картинку перед читателем нарисовать. Бунин тут ни при чем, его стиль описаний природы абсолютно иной. Вообще, с таким подходом к описанию пейзажей для тебя не должно существовать большей части русской литературы, да и изрядной части иностранной.
Набоков так сформулировал задачу писателя: текст должен превратиться в кинематограф. То есть сквозь буквы проступает движущаяся картинка. Но сам по себе читатель ничего не увидит, ему нужно помочь, т.е. нарисовать визуальный ряд.
Что же касается длительности этих описаний, то здесь я должен сделать небольшой экскурс на писательскую кухню.
В прозе, по мнению Умберто Эко, существуют два вида времени: фабульное и дискурсно-нарративное. Фабульное – сколько времени длится действие в фабуле. Если путешествие «Вокруг света за 80 дней» в романе продолжается 80 дней, то и на «фабульных» часах отсчитывается 80 дней. Чтение же – то есть дискурсно-нарративное время – займет куда меньше. И наоборот – у Пруста в «Поисках утраченного времени» герой ворочается в постели страниц 30, фабульно это займет часа два, но дискурсно-нарративного времени уйдет куда больше.
Умелый автор незаметно замедляет скорость чтения, останавливая внимание читателя на мелочах, подготавливая его к некоему важному этапу. Ведь все главные повороты в сюжете должны созреть. И, кроме того, при чтении описания природы или знакомых вещей у читателя возникает ощущение дома, привычного уюта, понятного ему мира.
А вот всякие редкие головокружительные события, типа побегов, драк, пальбы и проч., бывалый прозаик описывает быстро, зная, что самое сильное впечатление производят истории, рассказанные взахлеб. Если перечесть «Астронома», держа перед собой обе пары «часов», то можно понять, для чего понадобились «пространные» описания пейзажей.
Хочу также напомнить, что нельзя путать автора с литературным героем. Если один из героев романа писатель, это вовсе не обязательно сам автор, и не нужно приводить слова этого героя от моего имени. Все рассуждения о персонажах, их жизни, вешках и бакенах принадлежат не мне, а герою. Ты можешь предположить, что автор имел в виду себя, или вложил часть своих мыслей в уста герою, но это лишь твое предположение, а не абсолютный факт.
“Ни к селу ни к городу запрятаны другие истории”. ...Ха-ха-ха. Это только так кажется! Там все очень между собой увязано. Вот только ключик надо отыскать.
Вот тебе одна из подсказок – большая подсказка.
Вставные новеллы-сны – это история души. В последней студент – духовный учитель – прямо говорит об этом своим ученикам. После смерти душа человека попадает на суд и без конца вспоминает все, случившееся с ней в разных воплощениях. Цель этих воплощений – изменить душу, исправить некие оставшиеся недоисправленными черты характера. В Мишином случае это – предательство. Тема эта проигрывается на всех возможных уровнях – неодушевленный, растения, животные, голем, человек, еврей. Разные эпохи, разные декорации – а тема одна.
Куртц... это не опричнина, а уникальный литературный эксперимент. Я взял 5 сюжетов – “Метель” Пушкина, “Сердце тьмы” Конрада, “Тупейный художник” Лескова, “Лот 45” Пинчона, “Дублинцы” Джойса – и сплел из этих нитей собственное художественное полотно, в котором каждая из нитей сохранена, но вместе они составляют нечто абсолютно иное.
Что же касается описок и ошибок… Многие из них я сделал намеренно. Особенно во второй части. Почему? В частности и для того, чтобы еще раз ткнуть читателя в то, что это не реалии резервистской жизни, а художественное произведение. Поэтому Полина Абрамовна, переведшая в Первой части написанный на идиш дневник отца, во Второй не может прочитать письма брата. Это тебя не удивляет? Путаница с этажами дома (то 5, то 6) – оттуда же.
В рецензии нужно немного дописать конец. Обрыв после длинной цитаты очень резок. Автор должен плавно закруглить, подвести итог».(Яков Шехтер)
Из разговора по Скайпу:
– Слушай, давай дадим твое письмо в журнал?
– Нет, после написания книги автор должен «умереть».
– Я так и думала, что это тебя смущает. :)
– Автору следовало бы умереть, закончив книгу, и не мешать читателю своими пояснениями. Ролан Барт обозначил этот феномен как «смерть автора».
– Но читателю интересно прочитать, не что Инна Найдис думает о книге Якова Шехтера, а что сам автор говорит о ней!
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
