+18

№96-97

Мигдаль Times №96

Сшей мне зеленую старость...

Марк ГЕЛЬМАН

Портняжка, тебя попрошу об одном:
Я листьев корзину принес тебе в дом.
Из листьев из этих, будь добр, поскорей
Зеленую старость мне сшей…
Овсей Дриз

Генрих Сапгир, переведший на русский десятки стихов Дриза, имея в виду, что 19 мая – день основания пионерской организации им. Ленина, на этом основании называл поэта «главным пионером страны». Переводили Дриза, кроме Сапгира, многие – Слуцкий, Заходер, Сеф, Спендиарова, Цыферов, Мориц.

(0)

Один Б-г знает, откуда произошла странная, похожая на птичий крик фамилия «Дриз». Но вот что гласит семейное предание. Подоспело время одному из прапрадедов идти служить в царскую армию. Случилось это во времена Николая I. Служба была тогда тяжелой, особенно для евреев, которых принуждали креститься, и длилась 25 лет. Родные решили отослать парня подальше от Томашполя, где они жили. Он был малограмотный, с большим трудом писал свою фамилию – Гайсинский. И выдумали они ему новую фамилию – покороче, из четырех букв, произвольно – Дриз. Отсюда и пошли Дризы. Впрочем, фамилию эту можно трактовать по-разному. «Подчас мне кажется, – напишет после смерти поэта его друг, переводчик Лев Озеров, – что фамилия Дриз – это аббревиатура, составленная из начальных букв таких слов, как Детство, Радость и Здоровье или Доброта, Работа и Знание»…
Шике бен Шике (Овсей Овсеевич) Дриз фактически рос сиротой. Его отец отправился в Америку в поисках заработка почти сразу после свадьбы и в пути скоропостижно умер. Мать Шике вышла замуж вторично. Дриз-младший провел детство в доме деда – лудильщика, в местечке Красное под Винницей.

Закончив еврейское начальное училище, Дриз отправился в Киев и поступил на работу на завод «Арсенал». Одновременно он учился в художественном училище, в Киевском ин­ституте искусств. Он мечтал стать скульптором. С самых ранних лет рисовал, лепил. Но наиболее ярко его талант раскрылся в поэзии. Стихи Дриза пронизаны (извините невольную аллитерацию) впечатлениями детства – как в живописи Шагала всю его жизнь проглядывал еврейский Витебск. Вот кто сумел бы проиллюстрировать книгу поэта.

В 1930 г. – литературный дебют: выходит первый сборник стихов Дриза «Светлое бытие», в 1934 г. – следующая поэтическая книга, названная вполне в духе того времени – «Стальная мощь». В том же году Овсей Дриз уходит в армию, в пограничные войска. С 1941 г. он на фронте. Войну прошел, что называется, «от звонка до звонка» – демобилизовался из армии только в 1947 г.

Послевоенный период был, как известно, очень трудным (или последним?) в истории литературы на идиш в СССР: убийство Михоэлса, разгром Еврейского антифашистского комитета, закрытие издательства «Дер Эмес» («Правда»).
Чтобы как-то выжить, поэту пришлось пере­пробовать много профессий. Он работал маляром, лепщиком, гранильщиком мрамора. «Я частенько встречал его, – вспоминал Михаил Матусовский, – в драной кепке, в пестрой одежде, словно нарочито размалеванной художником-авангардистом».

С 1934 по 1959 гг. стихи Дриза не издавались, во всяком случае, на еврейском языке. Признание пришло к нему поздно – на шестом десятке лет. С начала 60-х, в период поздней хрущевской оттепели (хотя кто назовет этого генсека юдофилом?), Дриз становится широко известен, и не только в литературных кругах. Его книги выходят на идиш и в переводе на русский, причем гигантскими, подлинно «советскими» тиражами. На тексты поэта композиторы охотно писали музыку. Его сказки вошли в антологию сказок мира. Дризу были рады в любых аудиториях – в детских садах, школах, рабочих коллективах. Разумеется, общался поэт, в основном, с теми, кто читал его стихи уже в переводах – ни еврейских школ, ни еврейских детских садов тогда не было уже и в помине.
В статье Бориса Хандроса (www.jewukr.org) есть интереснейшая информация о встрече Овсея Овсеевича с троюродным братом, Яковом Дризом. Эта встреча произошла в Малеевке, в писательском Доме творчества под Москвой. Они проговорили всю ночь и никак не могли наговориться. Переходили с еврейского на русский. Яков не удержался, спросил, почему Овсей не пишет стихи на русском языке. Лицо брата сразу стало серьезным, строгим: «Если бы я не писал свои стихи на идиш, мамэ-лошн, я перестал бы быть самим собой». Якову запомнился рассказ Овсея о том, как его уже после смерти Сталина исключали из Союза писателей «как балласт» – формулировка, напоминающая статьи Жданова и его определение места Зощенко в русской (советской) литературе. Зал уже готов был проголосовать, но в последнюю минуту появился Александр Фадеев и взял Овсея под защиту.

«Балласт», кандидат на исключение из Союза писателей СССР, что было тогда почти равно литературной смерти, он еще при жизни становится последним классиком еврей­ской поэзии на идиш.

В 60-е – 70-е годы книги Дриза выходили в переводах на многих языках национальных республик. «На многих, кроме украинского,– заметит с горечью в памятной Якову ночной беседе Овсей Дриз, – а ведь моя жизнь, труды, творчество, знаменательная встреча со Львом Квитко связаны с Украиной, с Киевом».

До самой старости Овсей Дриз оставался веселым и остроумным человеком. В 1966 г. в стихотворении «Мое желание» он написал:

Даже сейчас,
На склоне лет,
Хочу я
Больше всего, –
Не ехать
Перед оркестром,
А плясать
Впереди него.

Однако ему оставалось всего пять лет. 14 февраля 1971 г. в возрасте 62 лет поэта не стало.
Яков Дриз на всю жизнь запомнил, каким трогательным было прощание с его братом. «Он лежал на возвышении, и Бэллочка Ахмадулина – маленькая изящная женщина – никак не могла дотянуться до его лица. “Помогите”, – попросила поэтесса. Я ее приподнял, и она поцеловала Овсея».

Я не могу думать о смерти поэта, не представив ее так, как вольно или невольно он описал ее в стихотворении «Прятки» – как часть странной игры, в которой переплетаются концы и начала, детство и старость, белый снег и зеленая листва – и ничто не заканчивается, и всякое тоскливое «когда же?» продолжает восхитительное «наконец-то»…

Мы играли в прятки:
Я,
Анька голубоглазая,
Рива,
Еся,
Зося
И Петя курносый.
Я спрятался за деревом.
А они должны были меня искать.
Они должны были меня найти.
Но они пробежали мимо.
Они забыли про меня.

Я устал стоять. Прилег,
Укрылся теплой землей
И уснул.

Но однажды сквозь дрему
Я услышал звонкую капель,
Птичий гомон и детские голоса.
Я слышал их все ясней и ясней.
Вот голос Аньки голубоглазой,
Вот голос Пети курносого,
Ривы, Еси, Зоси.
Они уже рядом.
Они положили цветы к моим ногам.
Все же меня нашли.

Любимый герой Дриза – маленький мальчик по имени Энык-Бенык (на идиш – «эйникл» – внук, «Бенык» – уменьшительное от «Беня», Беньямин, или от «бен» – сын). Чем отличается он от прочих детей? Обыкновенный маленький волшебник, внучек, достойный «дедушки» Овсея. Или сам Дриз?

Сестричка Фрейда ахнет:
– Ах, как чудесно пахнет!
Живой сиренью пахнет!
А на дворе зима.
Ответит Энык-Бенык:
– Конечно, я волшебник,
Но ты еще сама
Зажмурь глаза немножко
И посмотри в окошко:
В сиреневом цвету,
Среди кустов сиреневых,
В платьицах сиреневых
Две девочки сиреневых
Пошли играть в лапту.

(0)

Как бы ни был он мал, Энык-Бенык знает достаточно, чтобы не лезть за словом в карман, и чувствует больше, чем многие признанные поэты:

… Энык знает все на свете,
Энык-Бенык нам ответит:
– Потому они цыплята,
Что умеют, если надо,
Так на цыпочках ходить,
Чтоб кота не разбудить.

Детский взгляд на вещи окружающего нас мира вообще свойствен поэтам и волшебникам. Таких людей как-то язык не поворачивается назвать фантазерами. Даже если они еще не ходят в школу:

Мы увидали теленка во рву.
– Что, Энык-Бенык, задумался ты?
– Как осторожно он щиплет траву –
Будто губами сажает цветы.

Как становятся волшебником? Да очень просто. Нужно только, подобно древним мудрецам и каббалистам, знать тайное имя Б-га, Шем-Хам-Шорэш. Человек, который знал его, мог понимать язык трав, птиц и зверей и творить невиданные чудеса. Эныку-Беныку, похоже, язык животных знаком и без чтения мудрых книг:

– Энык, скажи,
Ты не знаешь, о чем
Корова
Печально
Мычит под окном?
– Кажется, наша корова
Просит прощения
Снова.
Стыдно, должно быть,
Бедняжке:
Опять она съела ромашки.

Жаль, что теперь стихи Дриза на идиш не сможет прочесть ни один дедушкин/ бабушкин «мотэк». Счастье, что стихи Дриза стали фактом русской поэзии.

Генрих Сапгир перевел несколько десятков стихотворений Дриза. Их творческое содружество было продолжением личной дружбы. Генрих Сапгир был на двадцать лет моложе Дриза. Получившие различное воспитание (Овсей Дриз вырос в местечке Красное на Подолии, знал еврейскую традицию и идиш с детства; Генрих вырос в Москве), они под­дер­живали друг друга и в плохие, и в хорошие времена.

Стихи Дриза, как сказано выше, не издавались на родном языке долгое время – с 1934 г. Но в 1959 г. вышел на русском языке его сборник «Веселый пекарь». В нем было много переводов Сапгира, впрочем, как и в следующих сборниках Дриза «Вершина лета» (1961), «Дерево приехало» (1966).

Хорошо знавший Дриза и Сапгира художник Виктор Пивоваров даже говорил, что Дриз был одним из персонажей Сапгира. Так дей­ствительно могло показаться: многое из того, что на идише было бы простым изложением известных еврейских историй, на русском языке стало поэтическим переложением «песни без слов» – напева, слова которого расслышал Генрих Сапгир. «Некоторые позд­ние стихи Дриза ... вообще не имеют автор­ской рукописи. Дриз иногда “наговаривал” подстрочник, а Генрих делал из него стихи. Но главное то, что он из себя “сконструировал” еврейского поэта, который стал частью русской поэзии».

(0)

Но это о Сапгире. Дриз – абсолютно еврейский поэт – по языку, отношению к окру­жающему миру, который вызывает у него и удивление, и добрую улыбку. Но и невозможно не ощущать, будучи евреем, боль от разрушения привычного мира, говорившего по-еврейски. Исчезнувшего, потерянного, укра­денного, похожего на тот, что поразил жителей Хелома, когда они увидели бисерную закладку, на которой мастер вышил изображение их города – в одном из стихотворений цикла «Старый Хелом». И найти его можно только случайно, как Фроим, обрушивший стопку книг, в одной из которых и пряталось сокровище. Бедный Фроим, бедные жители Хелома: единственный оставшийся в городе бисер, помимо того, которым вышита закладка, это глаза мыши, спасшейся во время всеобщего погрома. Или все не так трагично? Просто милое детское стихотворение. Попробуйте, однако, разобраться, какому читателю адресованы эти стихи – детям или взрослым, плакать тут или смеяться:

– Когда дорожите вы
Нашим покоем,
Скажите скорей,
Уважаемый Фроим,
В чем дело?
Поведайте все по порядку. –
И вместо ответа
Он вынул закладку…
………………………….
И Фроим вздохнул:
– Даже глупый поймет,
Что Хелом теперь
Совершенно не тот.
Из чистого бисера
Был он когда-то! –
И все отозвались:
Какая утрата!.. –
И все огорчились,
И все повторяли:
– Наш бисерный Хелом
Украли, украли! ..

Схема еврейской шутки – тема для монографии. Вот Шлема-водовоз «подготавливает» Эстер-Рохл, вдову богача Хаима-Бера: «А если, добрая Эстер-Рохл, я к этому добавлю, что Хаим-Бер утонул, так вы же умная женщина и, конечно, поймете, что на столько раз “хорошо” один раз “плохо” – сущий пустяк». Ряд переводов из «Старого Хелома», сделанных Сапгиром, – это демонстрация превращения еврейской хохмы в одесский анекдот – ну, скажем, тот, в котором «мягко» сообщают мадам Рабинович о том, что она стала вдовой. Хорошие шуточки…

Желая посмеяться над напыщенным дураком, евреи уже несколько веков называют его «хелмер хохем» – «мудрец из Хелома». «Летел над миром ангел с двумя мешками. В одном мешке была вся мудрость мира, а в другом – вся его глупость. Над Восточной Польшей, над самым Хеломом, подул сильный ветер, и один мешок ангел выронил. Ну и, сами понимаете...»

Впрочем, Хелом Дриза – это не метафора глупости, а скорее местечко, подобное тому, в котором вырос поэт, и которое научило его мастерству волшебника. А как стать волшебником, не зная волшебных слов «чирибим-чирибом»?

А то местечко называлось просто –
Старый Хелом,
Каждый хеломский еврей
был занят хитрым делом –
Кто смотрел на небо и облака ловил рукою,
А кто-то фрэйлехс танцевал
и напевал такое:
«Чирибим!
Чирибом!
Чирибим-бим-бим-бим-бим-бом-бом!»

Читал Дриз свои стихи удивительно. Давид Шраер-Петров вспоминает: «Вышел невысокий человек с шапкой седых волос, угольно­-черными бровями и напряженным ртом... Сейчас, спустя много лет, черты его лица сливаются у меня в памяти с автопортретом Мартироса Сарьяна... Начал читать... Точнее – петь... Точнее – это было что-то вроде мелодекламации, но абсолютно естественной, без тени нарочитости или какой-то искусственности. Впечатление было огромное... Больше всего очаровывало сочетание мудрости и наивности, открытости и замкнутости. О своей жизни Овсей Овсеевич рассказывал скупо.…Даже выпив, размякнув душой и изливаясь в добрых чувствах к собеседнику, он как бы сохранял некую защитную оболочку».

Трудно придумать что-нибудь более страшное, чем некоторые «взрослые» стихи Дриза. О смерти Михоэлса написано немало – традиционная тема там- и самиздатовской литературы. Что можно сказать после Маркиша («Михоэлсу – неугасимый светильник»)? Но даже на фоне этой величественной поэмы «Фиолетовый день» Дриза в переводе Сапгира потрясает:

(0)

День был фиолетовый,
Облачное небо – рыбья чешуя.
Где-то шумели трамваи, машины,
А здесь, на Малой Бронной,
Стояла тишина.
И процессией странной
Желто – красно – зеленой
В тишине шли шуты.
Было хмуро и сыро.
Шуты несли на своих плечах
Прах
Короля
Лира.

Овсей Дриз, "Сущий пустяк".
Худ. Н. Цейтлин

(0)

Есть стихи, которые просто нельзя давать читать детям. За пределом жути – «Колыбельная», написанная Дризом в 1942-м – год, когда нацисты приступили к «окончательному решению еврейского вопроса». Мать поет над пустой колыбелькой (привожу в подстрочнике).

Качается себе колыбелька
Туда и назад.
Нет в той колыбели
Маминого счастья.
Нет в той колыбели
Маминой радости.

В уже цитированной книге Давида Шраер­-Петрова «Возбуждение снов. Воспоминания о Генрихе Сапгире» автор пишет: «...Дриз читал свои стихи на идиш. И сразу же – по-русски. Давал свои версии переводов. Он читал энергично, активно, очень эмоционально. Седые длинные волнистые волосы падали на его орлиное лицо. Он читал и читал. Иногда останавливался, чтобы растолковать особый смысл той или иной метафоры или ситуации. Чаще же отдельные строки говорили в его стихах, как голоса греческого хора в античных пьесах. Овсей напоминал древнего проповедника, пророка, что ли, деформированного цивилизацией. Хотя, кто его знает, может быть, Иов, настрадавшись и накричавшись богоборческих слов, запил горькую? А Диоген? Что делать одинокому философу в бочке, когда не спится от раздирающих мозг мыслей? Остается пить неразбавленное водой вино».

Хочу запомнить его таким – сказочником, мудрецом, философом. Знаю, что он не умер. Просто ждет, спрятавшись, когда найдут его дети – говорящие на разных языках…

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста