0

№126

Мигдаль Times №126

Свой-чужой

Елена КАРАКИНА

1913 год не был ознаменован какими-то особо выдающимися событиями в жизни отечественной культуры. Разве что – пустяки: в этом году происходит встреча Александра Блока с Любовью Дельмас, вызвавшая к жизни цикл «Кармен», Николай Гумилев отправляется во вторую экспедицию в Абиссинию, Анна Ахматова готовит «Четки», Осип Мандельштам издает свой первый сборник «Камень», Марина Цветаева – сборник «Из двух книг». Но даже среди этого цветения Саша Черный, как ни странно, был замечен. Годом раньше группа поэтов, составивших абсолютно новое, небывалое направление в поэзии, отметила его в своем манифесте «Пощечина общественному вкусу»:

(0)

«Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Черным, Кузминым, Буниным и проч. и проч. нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным.

С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество.

Мы приказываем чтить права поэтов».

Вот так Саша Черный все-таки попадает в череду корифеев времени. И не только своего. Вообще в череду величайших имен в литературе. Поскольку в «Пощечине» поименованы, помимо вышеперечисленных, такие величины Серебряного века как Бальмонт, Брюсов, Леонид Андреев, а начинают список, как известно, Пушкин, Достоевский и Толстой.

И все же Саша Черный стоит особняком. Даже в той группе авторов, к которой был причисляем не только по времени, но и по месту работы – авторов журнала «Сатирикон».

В своих воспоминаниях Корней Иванович Чуковский, ставший одним из крупнейших летописцев века пышного цветения отечественной культуры, сочно описывает выход «сатириконцев». Пишет, как они обычно ходили гурьбой, как «выступал» Аркадий Аверченко, как рядом с ним, чувствуя себя знаменитыми и необходимыми, шагали художники Радаков, поэт Потемкин, карикатурист Ремизов…

«Вместе с ними, в их дружной компании, но как бы в стороне, на отлете, шел еще один сатириконец, Саша Черный, совершенно непохожий на всех остальных. Худощавый, узкоплечий, невысокого роста, он, казалось, очутился среди этих людей поневоле и был рад уйти от них подальше. Он не участвовал в их шумных разговорах, и, когда они шутили, не смеялся. Грудь у него была впалая, шея тонкая, лицо без улыбки.

Даже своей одеждой он не был похож на товарищей... На Саше Черном был вечно один и тот же интеллигентский кургузый пиджак и обвислые кургузые брюки.

Он чувствовал себя в "Сатириконе" чужаком…»

Саша Черный не только в «Сатириконе» чувствовал себя чужаком. Вся его биография, вся его судьба какая-то «наоборотная». Как будто раз и навсегда он решил брать от жизни все худшее: от луны – только темную сторону, от розы – шипы и только шипы, от говядины с горчицей – исключительно горчицу.

Чужаком он был и в своей собственной семье. В еврейской семье в Одессе! Хочется воскликнуть – так не бывает! Оказывается, бывает. Конечно, жизнь состоит не только из стереотипов. Еврейские семьи тоже далеко не идеальны, даже в Одессе конца 19 века (Саша Черный родился в 1880-м году).

Есть у Саши Черного рассказ «Голубиные башмаки». Авторы множества статей почему-то опираются на него, как на автобиографический. Неиз­вест­но на самом деле, стоит ли его считать таковым.

В рассказе много перекличек с авторами одесской литературной школы. Мальчик, читающий Андерсена и «подсахаривающий» чтение финиками. Брат мальчика – Володя – изобретатель-алхимик, умудряющийся постоянно наносить урон квартире и кухне. Дед, у которого в гавани угольный склад. Бабушка, вся суровость которой сводится к тому, что она может стукнуть внука наперстком по голове и назвать его «шмаровоз». Автор при этом комментирует: «Володя не обижался – к наперстку он привык, а "шмаровоз" даже не ругательство, а чепуха какая-то. Уходил в кухню, выковыривал там из сырых вареников вишни и вырезал на пробках, приготовленных для укупорки кваса, печатные буквы».

В рассказе – нормальная одес­ская семья. Родители, правда, отсутствуют, но есть дед с бабкой, и гавань, и новые желтые башмаки, и одесский босяк, и даже фраза, в которой легко найти перекличку с «Одесскими рассказами» Исаа­ка Бабеля: «Кто посмеет в Одессе с живого мальчика башмаки снимать?» Нет ничего похожего на ту жуткую тираду, которая вложена в уста Саши Чер­но­го в мемуарах его жены:

«У меня не было детства! У меня не было юности! В книге моей жизни недостает этих двух золотых вступительных страниц. Детство, яркая, пестро окрашенная заглавная буква, вырвана из длинных строк моего бытия! У меня не было ни детства, ни юности... У меня не было ни именин, ни дня рожденья! У меня не было свивальника, и для меня не зажигалась елка! У меня не было ни игрушек, ни товарищей детских игр! У меня никогда не было каникул, и меня никогда не водили гулять! Мне никогда не доставляли никакого удовольствия, меня никогда ни за что не награждали, меня никогда не радовали даже самым пустяшным подарком, я никогда не испытывал ласки! Никогда меня не убаюкивали ласкающие звуки, и никогда не пробуждал милый голос! Моя судьба залепила черным пластырем два сияющих глаза жизни – детство и юность. Я не знаю их света и их лучей, а только их ожоги и глубокую боль».

Кстати, не очень понятно, где, собственно, протекало детство Саши Черного. У Чуковского мы находим отца-непоседу, который сменял Одессу на Белую Церковь, потом переехал в Житомир. Юность же Саши Черного отчасти напоминает приключенческий роман. Или индийское кино. Недаром Корней Иванович пишет о ней очень сдержанно, осторожно, произнеся стандартную фразу о том, что биография Саши Черного «еще мало изучена».

Корней Чуковский писал это в 1962-м, но, как говорится, осадок остался. Если посмотреть на то, как сложилась прижизненная и посмертная судьба поэта, то нетрудно выдвинуть два предположения. Первое – вполне реалистическое. Саша Черный тщательно оберегал историю своей жизни от посторонних глаз. Прятался за выдумками или умолчаниями. Главное, что абсолютно бесспорно можно утверждать о его характере, так это огромная любовь к детям. Любовь, сострадание и понимание детства. Дети платили поэту той же монетой – любовью, доверием, восторгом. А своих детей у Саши Черного не было. Поэтому наступает черед второго предположения, назовем его символическим. Его настоящая фамилия – Гликберг – сулила целую гору счастья. Но кто же помнил о том, тем паче в 1913 году, что Александр Михайлович или Моисеевич или Менделевич, как называют его самые серьезные исследователи, носил такую счастливую фамилию? Его знали, любили, учили наизусть только как Сашу Черного. Он как бы сам натянул на себя свою несветлую судьбу, прижизненную и посмертную. И снова оказался чужаком, исключением из правил. Как не вспомнить здесь фразу Исаака Бабеля из раннего очерка?

«Литературный Мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет оттуда – из солнечных степей, обтекаемых морем.

Одессит — противоположен петроградцу. Становится аксиомой, что одесситы хорошо устраиваются в Петрограде. Они зарабатывают деньги. Потому что они брюнеты – в них влюбляются мягкотелые и блондинистые дамы. <…> Просто эти брюнеты приносят с собой немного солнца и легкости».

В Саше Черном довольно трудно заподозрить одессита. Хотя он женился на петербурженке, она отнюдь не была ни мягкотелой, ни блондинистой. Мария Ивановна Васильева была старше своего мужа, и все тот же Корней Чуковский называет ее осторожно «седоватой». А что до легкости и солнца… Можно найти и такие стихи у Саши Черного. Но не они сделали его одним из самых читаемых поэтов Российской империи и эмиграции. Ирония, желчь, издевка, беспредельная ненависть к пошлости, от которой поэт страдал физически – вот что сделало его поэзию необходимой, насущной.

Общее место – произносить, что его поэзия актуальна и ныне. Да она не актуальна, она написана буквально на злобу дня сегодняшнего, просто по горячим следам! В ней – невозможность жить так, как живется, что было присуще и поэзии тех, кто считается корифеями Серебряного века – Блока и Маяковского. То, что Маяковский делал на уровне взрыва и вызова, Блок – на высоте космоса и хаоса, Саша Черный выводил на уровне быта. В его поэзии – предчувствие перемен, предощущение гибели того мира, который сто лет назад, в 1913 году, считал себя незыблемым.
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

В Александровском саду
На скамейке в Александровском саду
Котелок склонился к шляпке с какаду:
«Значит, в десять? Меблированные "Русь"...»
Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь».
– «Ничего, моя хорошая, не трусь!
Я ведь в случае чего-нибудь женюсь!»
Засерели злые сумерки в саду,
Шляпка вздрогнула и пискнула: «Приду!»
Мимо шлялись пары пресных обезьян,
И почти у каждой пары был роман.
Падал дождь, мелькали сотни грязных ног,
Выл мальчишка со шнурками для сапог.
1913
***
Любовь должна быть счастливой —
Это право любви.
Любовь должна быть красивой —
Это мудрость любви.
Где ты видел такую любовь?
У господ писарей генерального штаба?
На эстраде, где бритый тенор,
Прижимая к манишке перчатку,
Взбивает сладкие сливки
Из любви, соловья и луны?
В лирических строчках поэтов,
Где любовь рифмуется с кровью
И почти всегда голодна?..

К ногам Прекрасной Любви
Кладу этот жалкий венок из полыни,
Которая сорвана мной в ее опустелых садах...
<1913>

Апельсин
Вы сидели в манто на скале,
Обхвативши руками колена.
А я – на земле,
Там, где таяла пена,–
Сидел совершенно один
И чистил для вас апельсин.

Оранжевый плод!
Терпко-пахучий и плотный...
Ты наливался дремотно
Под солнцем где-то на юге,
И должен сейчас отправиться в рот
К моей серьезной подруге.
Судьба!

Пепельно-сизые финские волны!
О чем она думает,
Обхвативши руками колена
И зарывшись глазами в шумящую даль?
Принцесса! Подите сюда,
Вы не поэт, к чему вам смотреть,
Как ветер колотит воду по чреву?
Вот ваш апельсин!

И вот вы встали.
Раскинув малиновый шарф,
Отодвинули ветку сосны
И безмолвно пошли под скалистым навесом.
Я за вами – умильно и кротко.

Ваш веер изящно бил комаров –
На белой шее, щеках и ладонях.
Один, как тигр, укусил вас в пробор,
Вы вскрикнули, топнули гневно ногой
И спросили: «Где мой апельсин?»
Увы, я молчал.
Задумчивость, мать томно-сонной мечты,
Подбила меня на ужасный поступок...
Увы, я молчал!
<1913>

Крокодил
Я угрюмый крокодил
И живу в зверинце.
У меня от сквозняка
Ревматизм в мизинце.

Каждый день меня кладут
В длинный бак из цинка,
А под баком на полу
Ставят керосинку.
Хоть немного отойдешь
И попаришь кости...
Плачу, плачу целый день
И дрожу от злости...

На обед дают мне суп
И четыре щуки:
Две к проклятым сторожам
Попадают в руки.
Ах, на нильском берегу
Жил я без печали!
Негры сцапали меня,
С мордой хвост связали.

Я попал на пароход...
Как меня тошнило!
У! Зачем я вылезал
Из родного Нила?..
Эй, ты, мальчик, толстопуз, –
Ближе стань немножко...
Дай кусочек откусить
От румяной ножки!

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста