БС"Д
Войти
Чтобы войти, сначала зарегистрируйтесь.
Главная > Мигдаль Times > №151 > ПИСАТЕЛИ - О МЕМУАРАХ
В номере №151

Чтобы ставить отрицательные оценки, нужно зарегистрироваться
0
Интересно, хорошо написано

ПИСАТЕЛИ - О МЕМУАРАХ

В 1999 г. редакция журнала «Вопросы литературы» решила провести «круглый стол», посвященный современной мемуаристике, и попросила нескольких известных писателей
ответить на вопрос: почему вы стали писать мемуары? Выдержки из их ответов мы помещаем здесь.

ИзменитьУбрать
(0)

Григорий Бакланов (Фридман, 1923-2009)
ПИСАТЬ ЭТО БЫЛО ИНТЕРЕСНО

У меня не было намерения писать мемуары. Но есть события, которые интересны сами по себе, к ним не надо ничего присочинять, надо предельно точно написать то, что было и как было. …Я написал подряд пять невыдуманных рассказов, так они и были озаглавлены: «Невыдуманные рассказы». Давно уже они подпирали меня, хотелось от них избавиться, в каждом – часть моей жизни, а избавиться можно единственным способом: написать.
…Решающим, пожалуй, был разговор с сыном: я рассказал ему одну историю, и он говорит мне: «Почему ты это не напишешь? Пройдет время, и забудется, а то, что ты знаешь, не напишет никто». И действительно, из этих рассказов, печатавшихся вразброс, что-то само начинало выстраиваться. И мне интересно было это писать. Так вот и возникла книга: «Подводя итоги».

...Я выработал для себя некоторые принципы, которым, на мой взгляд, должен следовать любой порядочный человек, если он берется писать мемуары:
1. Ни в коем случае не повторять сплетен.
2. Не копаться в грязном белье.
3. Не сводить личные счеты.
4. Не вступать в прямую полемику с другими мемуаристами, но стараться выдвинуть свою версию, дабы предоставить читателям свободу выбора.
Михаил Ардов

Даниил Данин (1914-2000)
ВСЕГО ТРУДНЕЕ ОТВЕЧАТЬ НА ЛЕГКИЕ ВОПРОСЫ

У меня нет уверенности, что я – автор «литературных мемуаров». А потому мне труден простейший вопрос: как эта болезнь завелась у меня, грешного?

ИзменитьУбрать
(0)

В доброжелательных откликах критиков на мою книгу «Бремя стыда» я узнал, что написанное мною, с одной стороны, «книга о Пастернаке», а с другой стороны – «книга мемуаров»... Но верным может оказаться только одно из двух: нельзя же в самом деле, рассказывая о собственном – вполне заурядном – житье-бытье, изготовить при этом сочинение о другой – выдающейся! – исторической личности...

Очевидно, мемуарность – не такая уж самоочевидная вещь. Один раз русской литературе дьявольски повезло с мемуарами. Это когда замечательный литератор стал писать воспоминания в разгаре своей одаренности, а не на излете жизни. «Былое и думы»... Великий раритет. К сожалению, и вместе к раздражению, слишком часто литературные мемуары являют собою «былое и выдумки». И это не оттого, что у автора нет «дум», а оттого, что избыточна забота автора о своем имидже в былом. А выдуманное, вместо дум, и само былое превращает в небывшее. Даже такой талантливейший вспоминатель, как Валентин Петрович Катаев, оказался в своем «Алмазном венце» не столько добытчиком бесценных камней, сколько гранильщиком податливых стекляшек…

Дело просто: трудно дается вера в добропорядочность литературных воспоминаний. И главное – своих собственных так же, как и чужих! А все оттого, что замечаешь неизбежную подмену: память не повторяет прожитое, а констру­ирует его по воле твоего нынешнего понимания устройства жизни. И я рад, что в самом начале своей мнимо мемуарной книги «Бремя стыда» – с подзаголовком «Пастернак и мы» – попытался кратко объясниться на эту тему: «Не стоит верить слишком стройным мемуарам. Тут, на счастье, не мемуары, а лишь вынужденные обращения к памяти, дабы кое-что существенное понять о Времени и Поэте».

…Не верней ли было бы «литературные мемуары» переименовать в мемуарную прозу? Слово «проза» вмещает всю свободу изображения прожитого, которой требует замысел автора, а слово «мемуарная» вмещает все ограничения этой свободы, которые диктуют память и документ...

ИзменитьУбрать
(0)

Когда-то Сёрен Кьеркегор сказал, что ему не встречался более интересный собеседник, чем он сам. Всего опасней для мемуариста примерить эту сентенцию несчастливого гения на себя и решить, что она ему, мемуаристу, как раз впору.

Александр Борщаговский (1913-2006)
ВОЗРАСТ МЕМУАРОВ

В литературном обиходе давно принято диковинное соединение двух слов: возраст прозы. Это не научный термин, однако же сколько в нем здравого смысла.

Едва ли не все досадившие человечеству своими романами, повестями и рассказами писатели начинали с поэзии. Увы, ею в юности баловались и те государственные деятели, от которых Б-г, по справедливости, должен был бы утаить само существование азбуки.

Кажется, англичане первыми заметили дружное, глобальное обмеление говорливых поэтических ручьев на третьем десятке лет жизни пишущих, а к четвертому десятку – наступление возраста прозы. И длится этот возраст до самой до смертоньки...

Вот когда наступает опасный соблазн мемуаров. Не сразу, а по мере того, как тускнеют краски на рабочих палитрах: усыхают какие-то корешки, связывающие художника с современностью; скудеет фантазия и воображение. Все громче начинает говорить прошлое, и однажды оно покажется более важным, сущим, даже актуальным, чем день сегодняшний.

Тут нет повального возрастного бегства, как из поэзии в прозу. И все же для многих, очень, очень многих, есть свой рубеж, свой возраст мемуаров. Он естествен, как попытка оглянуться, повиниться в ошибках целой жизни; а если способность покаяния убита Ложью целой жизни – желание отослать все горькие обвинения по другим адресам.

У мемуарной страсти – все мыслимые стимулы, от деловых, сугубо прагматических, до биологических, когда малость, самая малость накопленной за жизнь «мудрости» заставляет бездарного честолюбца не умолкнуть, а, наоборот, кричать как можно громче, истовее, чтобы быть услышанным.

…Я не оговорился, сказав о Лжи целой жизни.

Как это ни грустно, но Ложь – именно Ложь с большой буквы – важнейший движитель мемуаристики. Благословен народ и его культура, если в них сохранились силы извести вчерашнюю ложь и поубавить, поукротить неизбежную сегодняшнюю. Обойтись без лжи невозможно, так устроено не только общество, но и наш зрачок, наш наблюдающий глаз.

…Мы прошли через ХХ век, попытавшийся закрепить и упрочить множество лжей прошедших веков; прошли через необходимость большой насильственной Лжи; через поспешные отречения и сооружение фанерных монументов; через книжную ложь и пафосное гонение на тех, кто лгать не умел и не соглашался; принимая ухищрения тех, кто сознательно извращал историю и продолжает это делать. Для нас все это не теоретические отвлеченности, не споры «пикейных жилетов» – за всем этим кровь, кровь и миллионы трупов.

Мы и сегодня уже берем разбег для новой лжи, гостеприимно встречая на пороге редакций наследников вчерашних палачей, торопящихся восславить своих отцов.

Я, истерзанный свидетель 1949 года, был потрясен, вычитав из мемуаров почитаемого мною Эренбурга, что борьба с «безродными космополитами», оказывается, свелась к преследованию одного из самых невыразительных и законопо-слушных наших критиков. Почему Эренбург не решился хоть чуточку наклониться к бездне, к зияющему провалу?

ИзменитьУбрать
(0)

Почему мой друг Константин Симонов перешагнул «космополитизм» в своих мемуарах, отложив на будущее эту трагическую для него тему – на будущее, которого болезнь ему, увы, не подарила?
Почему для нас, семерых театральных критиков, объявленных публично антисоветчиками, не нашлось места у тюремных параш, в лагерях и в ссылке в годы и в дни, когда, не колеблясь, расстреливали тысячи и тысячи смиреннейших интеллигентов?
Наступил день, когда я понял: мой долг – не только литературный, но всеобъемлющий, гражданский долг – написать о талантливых, прекрасных людях, загнанных в могилы и не могущих сказать о себе и о времени.
Мемуары писались без мысли о скорой их публи­кации, как множество других рукописей тех лет, приговоренных к молчанию.
Так написались «Записки баловня судьбы». А спустя три года – продолжение мемуарных записок: книга «Обвиняется кровь», изданная в Париже и в Берлине.
Затем последовала заключительная часть трилогии – «Пустотелый монолит», журнальный вариант которой опубликован в 1997 году.
Эти три мемуарные книги отняли у меня около десяти лет. Но нет ощущения потерянного времени. Едва ли я мог бы потратить эти годы с большей пользой, для посильного участия в опровержении Лжи.
Так Ложь, требующая опровержения, пара­доксально помогает существованию и относительному подъему мемуарной литературы.

Семен Липкин (1911-2003)
О МОИХ МЕМУАРАХ

Хорошо помню, что побудило меня впервые заняться воспоминаниями. После гибели Мандельштама в концлагере была издана в Ленинграде книга стихов несчастного поэта. Примечания составил Н.И. Харджиев. О стихотворении «В разноголосице девического хора...» я прочел: «Сообщено С.И. Липкиным».

Я позвонил Николаю Ивановичу, с которым познакомился еще в одесской юности, и сказал, что я не сообщал этого стихотворения, оно не нуждалось в сообщении, так как было давно напечатано, между прочим – в наиболее полной из книг Мандельштама, вышедшей, кажется, в 1928 году. Николай Иванович ответил, что основывался на указании Н.Я. Мандельштам.

Выяснилось, что Надежда Яковлевна спутала это стихотворение со строфой, действительно сообщенной мною, не включенной, по воле автора, в окончательный текст стихотворения «Жил Александр Герцевич...». Тут я вспомнил, как Осип Эмильевич читал мне это стихотворение, многое вспомнилось, и я решил написать о своих встречах, беседах с великим поэтом, начавшихся осенью 1929 года.

Предложил эти воспоминания одной редакции. Случилось это в конце 70-х. Потребовали снять несколько крамольных мест (например – что для меня недосягаемыми образцами были стихотворения Ахматовой, Бунина, Ходасевича: мол, последние два – скажут наверху – были белыми эмигрантами, и Ахматова недалеко от них ушла). Я согласился – снимем.

Но когда потребовали снять имя Гумилева, я отказался: без Гумилева, о котором часто говорил мне Осип Эмильевич, торжественно произнося «Николай Степаныч», не получался разговор об акмеизме, а без акмеизма – о Мандельштаме. Мою работу отвергли. Ее напечатали, когда я вышел из Союза писателей, в Нью-Йорке, насколько я помню, в издательстве «Чалидзе-Пабликейшен», опубликовавшем до этого мою повесть «Декада».

Впоследствии воспоминания о Мандельштаме были напечатаны в немецком переводе в ФРГ. После моего восстановления в Союзе писателей, по рекомендации В. Пискунова, члена редколлегии журнала «Литературное обозрение», мое воспоминание о Мандельштаме «Угль, пылающий огнем» было напечатано в этом журнале. Молоденький, а теперь знаменитый критик Андрей Немзер, сотрудник журнала, любовно отнесся к своим обязанностям, исправил несколько цитат, которые я изложил неточно.

В конце 80-х швейцарское некоммерческое издательство «L’аge d’Homme» опубликовало небольшим тиражом арестованный советской властью роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Об этом событии заговорили в московских литературных кругах. Лидия Корнеевна Чуковская, знавшая о моей давней дружбе с Гроссманом, попросила меня рассказать о «Жизни и судьбе», об истории ареста этого романа, предложенного автором журналу «Знамя». Я ответил на все ее вопросы, но не сказал, что я сохранил рукопись (машинопись) романа и с деятельной помощью В.Н. Войновича отправил «Жизнь и судьбу» за рубеж.

Мы с Инной Львовной Лиснянской снимали тогда комнату на даче вдовы моего прия­теля Н.Л. Степанова. К нам пришли дочь Лидии Корнеевны – Елена Цезаревна (Люша) и секретарь Корнея Ивановича Чуковского, Клара Лозовская – пришли с магнитофоном, чтобы я наговорил то, что рассказывал в их присутствии Лидии Корнеевне. Когда рассказ превратили в машинопись, получилось десять (или двенадцать) страниц, Инна Львовна сказала, что этого недостаточно, что я знаю больше, и настояла на том, что я должен о Гроссмане написать книгу.

Жили мы тогда трудно. КГБ не оставлял нас в покое, угрожал, к тому же на нас наложили запрет на профессию, даже на переводческую, но при этом – какой-то душевный подъем, мы оба много писали, и я решил, что засяду за воспоминания о Гроссмане. Получилась книга около семи печатных листов. Я сперва назвал ее «Сталинград Василия Гроссмана»: смысл названия был тот, что так же, как в разрушенном Сталинграде началась наша победа над немцами, так и арестованный роман Гроссмана станет победой над его жестокими преследователями. Книга вышла в свет в издательстве «Ардис»… Через несколько лет на перестроечной родине книга была названа «Жизнь и судьба Василия Гроссмана»: издательство не хотело, чтобы на переплете книги красовалось имя Сталина.

Эту книгу во французском переводе издало «L’age d’Homme». Успех, как говорится, окрылил меня. Я подумал: вот ломаю восьмой десяток, а как ценно то, что я в разные годы услышал от Эдуарда Багрицкого, Николая Клюева, Георгия Шенгели, Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Максимилиана Волошина, Николая Бухарина. Как необходимо (прежде всего – мне) рассказать о друге моей молодости Аркадии Штейнберге, оригинальном, сильном поэте, который умер, так и не дождавшись выхода в свет книги своих чудных стихов (переводные печатались).

И тогда я стал со страстью писать воспоминания. Последняя работа (лишь отчасти мемуарная) опубликована в «Знамени» к 100-летию со дня рождения Валентина Катаева, с которым познакомился еще в Одессе. Статья так и называется: «Катаев и Одесса». В ней впервые рассказывается о мне известных (увы, наверно, теперь только мне) прототипах одесских персонажей в рассказах и повестях небезгрешного, но первоклассного русского писателя. Сейчас, на 87-м году жизни, память моя сильно ослабела. А была она у меня недурной, никогда ничего не записывал. Вот и наказан судьбой. Хотелось побольше рассказать об Андрее Платонове (персонаже моих воспоминаний о Гроссмане). Я помню, что говорил Платонов, но забыл, как он говорил, а искажать его речь не позволяет совесть художника.

ИзменитьУбрать
(0)

В литературе, в искусстве необходимо, чтобы «что» слилось с «как», а «как» превратилось во «что».

Леонид Зорин (Зальцман, р. 1924)
ПОНЯТЬ РОССИЙСКИЙ ХХ ВЕК

Причины у самых разных людей вспомнить с пером в руке то, что было, в общем-то, всегда совпадают. Люди несхожи – причины одни. Почти физически ощущая воздействие круговорота времени, перемалывающего одну за другой столько человеческих жизней, авторы хотят удержать хотя бы свою, неповторимую.

Подобно тому, как любое понятие должно быть названным, чтобы обрести свое место, так и прошлое кажется существующим, если закреплено на бумаге. К тому же оно с каждым днем все важнее, ибо «в будущем, – как вздохнул Соллогуб, – ничего предвидеться уже не может». Есть полемическая необходимость оспорить суждения оппонентов. И оправдаться и оправдать. Себя самого и свою эпоху. Есть альтруистическое стремление сберечь для мира достойных людей, совсем не заслуживающих забвения. И наконец, иные из нас под занавес мечтают осмыслить тот исторический период, в который выпало им родиться и провести отведенный срок.

У нас, как и прежде, очень мало настоящих рассказчиков, и редкое сочинение становится литературой. Но именно такое превращение притягательно. Условия старые: врожденное дарование и потайное мастерство. Мне, как новость, нравится «Альбом для марок» Андрея Сергеева... Итак, «мемуары» - не жанр, а поиски жанра. То есть, что счастливо состоялось, нам, вслед за Пушкиным, стоило бы называть «записками».
Владимир Рецептер

Наверное, я со своей «Авансценой» – не исключение из правил. Хотелось и записать свою жизнь, и оказаться, пусть ненадолго, вновь среди тех, кого я знал, и дать свидетельские показания. Является с течением лет и соллогубовская трезвость – однажды тебе становится ясно, что время ожиданий прошло и надо бы подвести итоги. Все это так. И вместе с тем сильнее всего была потребность понять российский ХХ век, понять – уже на его исходе – природу общественного договора, по которому столько десятилетий люди были согласны жить без права на воздух, без права на мысль, в обмен на достаточно скромный корм. Чем их привлек сей «новый порядок» с его беззастенчивым непотизмом, с продуманной сменой своих фаворитов, с его вызывающей малограмотностью и узаконенным террором?

Должен сознаться, что явные признаки моей мемуарной лихорадки я мог обнаружить уже давно, если бы обратил внимание и на привычку вести дневники, и на зависимость от минувшего: пережито, но не изжито, – прощание с тем, что казалось исчерпанным, с теми, кто был и кто ушел, затягивалось на долгие годы. Возможно, именно эта склонность, мои ежевечерние записи, побудила меня лет двадцать назад всерьез задуматься об «Авансцене». Глаза боятся, а руки делают. Не мог я не написать этой книги.

По материалам magazines.russ.ru


Добавление комментария
Поля, отмеченные * , заполнять обязательно
Подписать сообщение как


      Зарегистрироваться  Забыли пароль?
* Текст
 Показать подсказку по форматированию текста
  
Главная > Мигдаль Times > №151 > ПИСАТЕЛИ - О МЕМУАРАХ
  Замечания/предложения
по работе сайта


2024-03-28 09:37:04
// Powered by Migdal website kernel
Вебмастер живет по адресу webmaster@migdal.org.ua

Сайт создан и поддерживается Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра «Мигдаль» .

Адрес: г. Одесса, ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.: (+38 048) 770-18-69, (+38 048) 770-18-61.

Председатель правления центра «Мигдаль»Кира Верховская .


Dr. NONA Jewniverse - Yiddish Shtetl Еврейский педсовет