0

№154

Мигдаль Times №154

ИНТЕРВЬЮ С СЕРАФИМОЙ МОГИЛЕВСКОЙ

Перевод Дины РЕЗНИК

(0)

– Как и многие знаменитые музыканты, вы родились в Одессе. Как вы начали играть на фортепиано, был ли дома инструмент?
– Должна сказать, что рассказывать о своей жизни мне нелегко, потому что это длинная жизнь, вмещающая в себя целое столетие. Произошло так много событий, прежде всего, революция, во время которой я родилась. С тем временем тесно связано и начало занятий музыкой. В нашем доме стояло старое пианино, и он был всегда наполнен музыкой. Это было очень тяжелое время: голод, страна полностью разрушена... Но именно тогда началась моя связь с музыкой и продолжалась всю жизнь. Начало пути было нелегким – я могу теперь уверенно это утверждать, так как многое прояснилось в ходе истории. Не думайте, что тогда это было так просто – заниматься на фортепиано. Рано, в 3-4 года ощутив связь с музыкой, я очень хотела играть на пианино на слух и что-нибудь сочинять. В семье мне не могли уделять много внимания, так как в первую очередь надо было бороться за выживание: взрослые вокруг были охвачены страхом голода. Все-таки моя тяга к музыке привлекла их внимание, и ко мне пригласили лучшего педагога Одессы. В 7 лет я поступила в музыкальную школу. Училась и продолжала подбирать на слух все песни, звучавшие вокруг, а также сочиняла что-то свое. Я не была склонна к механическому повторению, которого требовала преподавательница, мне это не нравилось, и я не хотела таким образом учиться. С этого и началось обучение: с ненависти к тому, что меня хотели превратить в машину. Я чувствовала, что это не имеет никакого отношения к занятиям музыкой...

– Ваше исполнительское мастерство, по-видимому, начало развиваться еще в Одессе?
– Это пришло позже. Мой отец был дирижером, отличным музыкантом, одним из основателей Одесской консерватории в 1913 г. и основателем симфонического оркестра. Он происходил из музыкальной семьи, у него двое братьев: самый известный из них, Александр – скрипач, а другой, Давид – виолончелист. Отец пел и дирижировал симфонические партитуры, и я это слышала с детства. Но, прежде чем стать музыкантшей в классе Нейгауза, я долгое время была своего рода «механической пианисткой». Должна сказать, в музыкальной школе я была плохой ученицей и часто плакала. Поэтому я оставила занятия и поступила в училище, чтобы получить среднее техническое образование. У Рихтера была аналогичная история. Он тоже поступил в музыкальную школу, и ему не нравилось, как там преподавали. Я попыталась поступить в Одесскую консерваторию, но не удалось. С Рихтером мы были одного возраста и дружили с детства. Я знала его отца, пианиста и органиста в немецкой кирхе, он тоже был против той музыкальной школы, где мы учились. Мы с Рихтером часто вспоминали об этих годах, о том, как мы оба ушли из музыкальной школы. Его отец был пианистом и сам начал с ним заниматься, не только пианизмом, но и теорией. Рихтер начал играть Вагнера, Рихарда Штрауса, приходил в оперу помогать отцу, который там работал. Я же вынуждена была пойти работать на производство. Говорили, что иначе у меня нет никакой перспективы получить высшее образование, так как мой отец был служащий и, к тому же, еврей, что было в Украине большой проблемой. После революции все преимущества имели рабочие и крестьяне, для служащих в вузах были маленькие квоты. Рихтер практически никогда не порывал с музыкой, а мне пришлось это сделать. Я окончила музыкальную школу в 14 лет. Там же учился Эмиль Гилельс (на класс младше) и Яков Зак (на класс старше). Каждый учил в этой школе то, что сам хотел. Гилельс играл «Патетическую» уже в 6-м классе. Я же играла редко, так как работала на фабрике. Без «рабочей биографии» у меня не было шансов учиться дальше. Пять лет посещала ремесленную школу и работала вот этими руками у станка. И получила травму: мне отрезало часть подушечки мизинца на левой руке. Несмотря ни на что, я хотела играть на рояле. Я работала на фабриках в Сталинграде и в Севастополе, но в 18-19 лет решила вернуться в Одессу, чтобы снова играть. Мои друзья меня в этом поддержали, и я пошла в консерваторию. Мой отец был там профессором. Я плохо выступила на предварительном прослушивании, но отец попросил коллег дать мне возможность учиться, потому что он уверен: я могу играть очень хорошо. Меня приняли, но сказали, что хоть у меня и хороший слух, я недостаточно подготовлена, руки у меня малоподвижные и маленькие, поэтому предпосылок для пианизма нет. Мне предложили пойти на вокал, но я не захотела. Отец был в отчаянии, я решила «на пробу» позаниматься. У меня была хороший профессор, но все-таки ее упражнения мне напоминали то, что уже было в музыкальной школе. Я очень хотела играть то, что мне нравилось, например, Бетховена – Патетическую, «Аппассионату», концерты Чайковского, Рахманинова… Нейгауз иногда приезжал в Одессу, но ему показывали только отличников.

– Как же потом вы встретились с Нейгаузом?
– После третьего курса я окончательно решила, что эта форма занятий мне не подходит, и я хочу в Москву, где преподают Нейгауз, Игумнов, Гольденвейзер. Я играла Игумнову на предварительном прослушивании «Мефисто-вальс» Листа, и он пригласил меня прийти на следующий день, но я знала, что он пригласил еще одну отличную ученицу. Я вышла из класса и встретила Гилельса. Он спросил, что я здесь делаю, и я ответила, что прослушивалась у Игумнова. Он сразу возразил: «Нет, не Игумнов, ты должна идти к Нейгаузу. Пошли со мной!»
Мы позвонили Нейгаузу, оказалось, что он болен, лежит с высокой температурой, тем не менее, разрешил нам прийти. Так Гилельс все решил за меня, а мне тогда было все равно. Так я попала домой к Нейгаузу и прослушалась у него. Это было в 1937 году. (Кстати, вчера мне звонила дочь Нейгауза, Мила, она до сих пор живет в той квартире, где я впервые встретилась с Нейгаузом.) Он был в очень плохом состоянии, квартира тоже была в полном беспорядке. Я села за инструмент и сыграла «Мефисто-вальс», и Нейгауз спросил, почему меня не показывали ему, когда он был в Одессе. Затем он позвонил в секретариат консерватории, но ему ответили, что у него уже перегрузка в классе, он потребовал найти для меня место и сразу же записать. Генрих Густавович услышал во мне что-то такое, что ему понравилось. Он всегда мне давал самые сложные произведения, даже свой любимый первый концерт Шопена.

(0)

– Сколько Нейгауз занимался с вами лично? Ведь он был в то время директором консерватории, у него было много ассистентов.
– Нейгауз уже тогда посылал ко мне своих учеников, чтобы они мне поиграли. Он никогда не говорил, что такого особенного он во мне слышит, но я понимала, что он со мной занимается не совсем так, как это обычно происходит в учебном процессе, когда указываются ошибки и пути их исправления. Он просто слушал, но никогда в классе не играл, не показывал за роялем, как правильно сыграть. Его педагогика ограничивалась беседами о звуке, о музыке, о ее творцах. О живописи, о природе. Со мной он начал занятия с одного звука, и ждал вместе со мной, чтобы я услышала его до самого конца – это было для меня совершенно новое, меня никогда не заставляли делать подобные вещи, я сразу ощутила своеобразие его педагогического метода. Не только я, но очень многие, уже играющие «Мефисто-вальс» и сольные концерты, не задумывались над этим. Он всегда прежде всего говорил о звуке, спрашивал, с чем я его ассоциирую, с каким направлением искусства, он пытался сравнить его с чем-нибудь – он воспитывал нас как Художник, и это невозможно забыть.
И он собирал нас всех вместе, много учеников в классе, чтобы мы это вхождение в искусство осуществляли все вместе. Он пытался нам внушить, что музыка – это основа всей жизни.

– Рассказывал ли он о своей жизни, о своем музыкальном образовании, о Ф. Блуменфельде, Г. Барте?
– Рассказывал кое-что, но не детально. Больше всего он говорил о современных исполнителях, о том, кто как играет. Он очень дружил с профессором Игумновым и советовал мне пойти к нему, сыграть Вторую сонату Шопена. Я пришла к Игумнову и сказала, что меня прислал Нейгауз. Он удивился и спросил, зачем, но я просто села и сыграла. Игумнов тоже направлял своих учеников к Нейгаузу. Такая дружба между профессорами очень редко встречается.

– Была ли конкуренция между студентами Нейгауза и Гольденвейзера?
– Студенты были как студенты, каждый любил своего учителя. Я дружила с одним студентом Игумнова, потом именно у него учился мой внук Александр и мог самолично убедиться в духовной близости этих двух школ и гармонии между нейгаузовскими и игумновскими студентами.

– Есть много историй о конкуренции Рихтера и Гилельса, о том, что Рихтер получал больше признания от педагогов.
– Да, это известно. Гилельс – пианист, родившийся в Советском Союзе, он был гениальным музыкантом, и его очень сильно поддерживало государство. Его искусство было, по личному его убеждению, проникнуто идеологией. Рихтер – другой. Он был воспитан немецкой кирхой и немецким педагогом, его отец был немец. Рихтер был гениальным немцем, а конкуренция возникла, потому что Нейгауз присущую Рихтеру особую виртуозность, утонченность слуха и глубину сознания хотел привить Гилельсу. Для Гилельса было неприятно читать то, что написал Нейгауз о Рихтере. А он написал, что у него никогда не было никого лучше… Про Гилельса же он говорил, что ему еще многому нужно учиться, больше читать, так как человек должен обладать очень большими знаниями, чтобы стать таким, как Рихтер. На этой почве и возникла конкуренция.

– Вы были не только студенткой, но и ассистенткой Г. Нейгауза. Сколько ассистентов у него было? Все ли его лучшие студенты автоматически становились ассистентами?
– Еще до окончания консерватории я фактически была его ассистенткой, хотя это и не было официальной должностью. Он уже тогда посылал ко мне студентов и планировал, что после окончания я займу эту должность в его классе. В то время официальным ассистентом был только Гилельс, но ему эта работа не нравилась. Гилельс никогда не был приверженцем методики Нейгауза, он всегда корректировал его педагогические принципы по своему разумению. Нейгауз стремился привнести в музыку больше романтики, начиная с романтической окраски звука. Поэтому он чаще посылал своих студентов ко мне, так как у меня было два взаимодополняющих преимущества: я была и романтиком, и математиком одновременно. Музыка – это математика, но без романтики она невозможна. Именно в этом Гилельс был не согласен с Нейгаузом. Нейгауз много рассказывал о Рихтере. Од­наж­ды планировался концерт, на котором я после перерыва должна была исполнять 12-ю рапсодию Ф. Листа, а передо мной Рихтер должен был играть этюды Дебюсси. Под впечатлением восторженных отзывов Нейгауза о его трактовке этого опуса я попросила Рихтера играть не до, а после меня. «Ты тут постой в кулисах, а я пойду сыграю свою рапсодию», – сказала я, так как откровенно боялась играть после него. Он согласился. После концерта Нейгауз стремительно влетел в артистическую, раздраженный и недовольный: «Что вы наделали? Я так беспокоился! Он играет одно, ты – совершенно другое, и не имеет никакого значения, кто идет за кем…» Рихтер не любил ходить на чужие концерты и сидеть среди публики, Гилельс, напротив, часто посещал разные концерты, он даже присутствовал на вступительном экзамене моего сына Евгения в Московскую консерваторию. Когда я в июне 1941 г. заканчивала консерваторию, председателем госкомиссии на выпускных экзаменах был Шостакович, и он сказал, что мое имя должно быть выгравировано на почетных мраморных досках, рядом с именами лучших выпускников консерватории,с самого ее основания, а со следующего ученого года я буду работать официальным ассистентом Генриха Густавовича. Это было за два дня до объявления войны.
Кстати, после моего выступления на экзамене Игумнов все же упрекнул Нейгауза: «Ты ведь отнял ее у меня». Так и сказал, хотя они всегда были добрыми друзьями. В то лето планировался приезд Нейгауза на отдых в Одессу, к нам, на дачу у моря, но война изменила все планы. Нейгауз оказался под следствием и попал на Лубянку. Дело в том, что из-за тяжелой болезни матери (она перенесла инсульт и нуждалась в постоянном уходе, даже есть не могла сама и была нетранспортабельна) Нейгауз отказался от эвакуации, чем и вызвал подозрения, к тому же он был немцем.
Меня в то время пригласили в Ашхабад, чтобы организовать фестиваль советской музыки в консерватории. Но практически это была эвакуация, потому что Москву уже бомбили. Я оставалась работать в Ашхабаде все годы войны. Я была педагогом, но и много выступала, часто играла 1-й концерт Чайковского. В город привозили много раненных, я играла в госпиталях, также давались концерты для солдат, отбывающих на фронт. С Нейгаузом я оставалась в переписке, он нашел меня и много писал, мне было известно, как он попал в деревню под Свердловском.

– Серафима Леонидовна, вы в то время общались с Гилельсом и Рихтером?
– Да, Гилельс приезжал в Ашхабад. Мы ловили с ним в пустыне, недалеко от города, песчаных черепах и лакомились ими. Рихтер оставался в Москве, с ним мы тоже переписывались, и он писал: «Мы все ждем конца войны».

С. Могилевская с сыном Евгением

(0)

– Как сложилась ваша жизнь после военных бурь?
– Рихтер написал мне, что в Москве очень тяжелая ситуация, нет условий для нормальной жизни. Я в сентябре 1945 г. родила сына и сочла за лучшее вернуться домой, в Одессу. Я почти сразу начала педагогическую работу. Когда Женечка подрос, я начала его учить и делала это совершенно иначе, чем старые педагоги. Практически я перевернула всю систему обучения. Мой муж, прекрасный пианист, ученик К. Игумнова, Гедеон Лейзерович очень хотел тоже участвовать в обучении сына и делать это, в отличие от меня, традиционно, но я ему запретила. «Все должно быть совершенно иначе, – сказала я ему, – не вмешивайся, пожалуйста, в наши секреты. Крепкие пальцы и силовая игра как пианистические принципы безвозвратно устарели, не должно быть никакого принуждения и давления в занятиях. Тихо, тихо, пианиссимо. Звук рождается из тишины». Так мы и начали: из безмолвия тишины приходил звук. А мужу я говорила: «Закрой дверь, мы упражняемся!» А он удивлялся: «Но вы же почти не играете».
Так Евгений начал и дошел до Первой премии в 1964 г. в 18 лет в Брюсселе на одном из самых престижных конкурсов – конкурсе королевы Елизаветы. И это был последний раз, когда она вручила премию собственноручно.
После возвращения из Туркмении я продолжала много играть. Выступала с дирижером Куртом Зандерлингом в 1945-46 гг., когда он приехал в Одессу, мы играли на двух роялях 2-й концерт Листа, и он оказался отличным пианистом. А Нейгауз один раз продирижировал оркестром, когда я исполняла этот концерт.

Своими мыслями поделился и Александр Могилевский – внук Серафимы Леонидовны.
– Бабушка – моя первая учительница, и я ей очень благодарен, потому что она привила мне любовь к музыке. Она мне доказала, что каждый палец – живое существо, и это беспримерно и неповторимо. Потом меня учил профессор Е. Тимакин, ученик Игумнова. И это замечательно, что сначала бабушка приобщила меня к школе Нейгауза, а потом мой профессор – к школе Игумнова, ведь это были две лучшие русские пианистические школы. Потом я имел возможность трудиться еще с одним учеником и ассистентом Нейгауза – Львом Наумовым. Это был большой музыкант, большая личность, которую мне хочется сравнить с древнегреческим героем Прометеем. Он знал абсолютно все, был сведущ в науке и культуре, во всемирной истории, в литературе и поэзии. Во всем проявлялась его страстность, но особенно он любил музыку. Он был истинный ученик Нейгауза, продолжатель идеи единства всех видов искусства…

«Pianonews», 2008, №2

Это интервью было опубликовано за 8 лет до смерти Серафимы Леонидовны. 25-28 мая 2018 г. состоялся I Всеукраинский конкурс юных пианистов имени С. Могилевской. Конкурс организован Народным артистом Украины А. Ботвиновым. Серафима Леонидовна была первой учительницей нашего знаменитого земляка.

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста