Частная жизнь поэта неминуемо становится достоянием других. Каждое его слово и есть его частная жизнь, обращенная вовне, urbi et orbi1. Послание Иосифа Бродского, которое он всем своим текстом транслировал миру, было, вероятно, самым ясным, честным и пугающим из всех возможных: «Реальность такова, какова она есть, не больше и не меньше».
Эта простая констатация требует внутренней свободы, мужества и душевных сил для ее принятия и для ее озвучивания. («Ужасающая объективность», как сам Бродский сказал о поэзии своего любимого Одена.) Уверенное спокойствие поэтического голоса Бродского – спокойствие космоса, где плавают огненные шары. Спокойствие самого Времени, объемлющего и прошлое, и будущее, – здесь все уже произошло.
…
Здесь утром, видя скисшим молоко,
молочник узнает о вашей смерти.
Здесь можно жить, забыв про календарь,
глотать свой бром, не выходить наружу
и в зеркало глядеться, как фонарь
глядится в высыхающую лужу.
…
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
…
Подруга милая, кабак все тот же.
Все та же дрянь красуется на стенах,
все те же цены. Лучше ли вино?
Не думаю; не лучше и не хуже.
Прогресса нет. И хорошо, что нет.
…
Век скоро кончится, но раньше кончусь я.
Это, боюсь, не вопрос чутья.
Скорее – влиянье небытия
на бытие. Охотника, так сказать, на дичь –
будь то сердечная мышца или кирпич.
…Век был, в конце концов,
неплох. Разве что мертвецов
в избытке…
Это вовсе не холод, но и не тепло, не смирение, не бесстрастие, не anaesthesia dolorosa2, и уж точно – не опустошенность. Скорее, от наполненности – это отзвук чего-то иного, за пределом.
***
Трудно писать о тех, кого уж очень любишь. Как врачу нельзя лечить близких.
Большой соблазн биографию Поэта подменить – собственной: от трогательной истории первого «знакомства» (не с ним, конечно же, а с текстом) до признания в вечной любви.
Еще труднее писать о тех, о ком уже исписаны километры и килограммы разного сорта бумаги.
И еще труднее – о тех, кто сам писал свою жизнь и пересоздавал мир: стихами, поэмами, эссе, голосами и памятью других людей.
Иосиф Бродский воплощает все три трудности, не иначе как по причине особой вредности характера.
Умножая море публикаций о Бродском, – что само по себе бессмысленное занятие, – еще и, хочешь не хочешь, а вступаешь в некое Сообщество Пишущих о Великом. Оно включает друзей Поэта, его же завистников, исследователей, журналистов, родственников и знакомых, а также особую группу «сидевших с ним как-то в одном таком ресторанчике». Последняя, как заметила Людмила Штерн, разрасталась и после смерти Бродского.
Людмила Яковлевна написала замечательную книгу «Ося. Иосиф. Joseph». Штерны были друзьями Бродского с Ленинграда и остались таковыми в эмиграции – 36 лет. Воспоминания Людмилы, как и она сама, имеют черты, в принципе свойственные друзьям И.Б. – талант, справедливость, интеллигентность и пожизненная нежность к «Осе-Жозефу». А одна из лучших литературных биографий Бродского принадлежит Льву Лосеву.
Что касается журналистов, для них И.Б. бывал, смотря по настроению, то даром, то сущим наказанием. Будучи космополитом, не отличался ни отечественным хамством (или же угодливостью), ни американским шоуменством. Но мог ответить достаточно резко и ни капельки не скрывал, если вопрос или вопрошавший ему чем-то не нравились.
«– Почему они избрали объектом травли именно вас, человека вполне аполитичного?
– (Всерьез рассердившись.) Вы у них спросите! Откуда я знаю? Я о них и думать не хочу!» (Б. Езерская, ж-л «Время и мы», №63, 1981.)
«Ну попробуйте задать какие-нибудь более… Ну давайте, задавайте свои вопросы… (Хмыкает.)» («Большая книга интервью», 2000.)
«– Я хотела бы для начала поговорить о Марксе и Фрейде. У вас же есть какие-то взгляды на их счет…
– Нет никаких!» (Там же.)
О завистниках же просто не хочется говорить. Бродский – это океан. Океан всегда масштабнее даже самой крупной лужи.
***
Гений живет минимум в двух измерениях бытия – субъективно-личностном и космическом, духовном.
В первом – располагаются он сам и его работа. Кроме этого, у него здесь мало что помещается: ну, женщины, дети, коты, вкусности и иные прелести жизни, которые он любит и ценит, но времени на них имеет чаще всего недостаточно. «Я часто думаю, насколько все бессмысленно – за двумя-тремя исключениями: писать, слушать музыку, пытаться думать» («Большая книга интервью»).
Во втором – происходит то, в чем и проявляется гений: а именно – изумлять, опрокидывать, перекраивать, выворачивать наизнанку, строить заново, избавлять от склероза и наполнять свежей кровью человеческие представления о мире. Есть мнение, что на таком уровне подлинный гений обладает бессмертием. Какая разница: это утешительная метафора или метафизическая истина? Часто гений получает признание post scriptum, точнее – post mortem1. Приятно, что исключения все-таки имеются. Вот – Бродский.
***
Еще одна особенность гения – он не склонен оправдывать ожидания. А ожиданий от него, естественно, много. К примеру: что, помимо его собственной работы – будь то квантовая теория или уникальная поэзия, – он будет глубоко проницать и мудро щуриться на все явления цивилизации, включая женскую моду, озоновую дыру и политический кризис.
Но Бродский, при отсутствии высшего и среднего образования, умудрился вобрать в себя колоссальное количество знаний – литературы, музыки, живописи, истории, языков, архитектуры и др., – чем полностью застраховал от бессмысленного суесловия и себя, и своих слушателей.
Поскольку гения вечно путают с духовным лидером и мудрецом, от него также ожидают беспорочной жизни, просветленного взора, вселенского гуманизма и иных нечеловеческих качеств. Однако в том, что не касается его работы (которая на самом деле невероятно тяжела и практически беспрерывна), гений – вполне нормальный человек, который в промежутке между рождением и смертью успевает натворить всякого. Он влюбляется, ревнует, страдает, бесится, напивается, хамит близким, мечется, совершает необъяснимые поступки, болеет, капризничает, сплетничает, забывает, кокетничает, задирает нос, язвит, впадает в депрессию, бездельничает, брюзжит… Он имеет право ошибаться и даже противоречить самому себе – как каждый из нас.
Быть может, одной человеческой слабости у гения и нет: он не совершает подлостей. По крайней мере, Пушкин так думал…
От гения вообще ожидают каких-то крайностей, полюсов, пределов. Обычно он никак этого не может: слишком занят.
«Ося» нередко вызывал отчаяние у своих родителей и друзей (предполагаю также – у женщин и издателей). Он мог довести до слез, как яростных, так и умиленных, но его прощали и любили.
Л. Штерн рассказывает: однажды Бродский без видимых на то причин не пригласил ее на день своего рождения – это было знаком ссоры. Не выдержав, она позвонила ему – и после краткого ответа «рухнула на диван упиваться своим горем». Когда через несколько минут он перезвонил с извинениями, Люда окончательно захлебнулась от слез. Дело выяснилось: слухи, недоразумения, преувеличения…
После дня рождения, когда гости уже стояли в дверях, Бродский вспомнил о новом «стишке» (его словечко). Он прочел «Я входил вместо дикого зверя в клетку…»:
«Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок».
«Я подумала тогда о разности масштабов чувств и мыслей, посетивших нас в один и тот же день, и почувствовала неловкость и раскаяние. Что стоили мои мельчайшие сиюминутные обиды и претензии к нему по сравнению с его размышлениями о жизни…»
***
Одно из самых докучных ожиданий – что гений непременно будет политическим активистом и борцом. За какое-нибудь правое дело.
К советской власти Иосиф Александрович относился как к неизбежному злу, то есть – с величественным пренебрежением, чем и доводил ее до бешенства. Откровенно антисоветских текстов в ранней поэзии Бродского, не найти. Да, собственно, и в поздней. Бродский – вообще не из тех людей, которые склонны к каким-либо «анти-». Скорее уж, «над» или «вне». Отсюда надмирная интонация многих его стихотворений. Он из тех, кто «стоит на окраине, наблюдает и комментирует». Ранние «комментарии» Бродского были о еврейском кладбище, сломанной греческой церкви, любимой девушке, смерти Джона Донна и в целом о взглядах на мир, – но советская власть никак там не присутствовала, разве только посредством «мрачно-неуловимого критицизма».
Позже Иосифа Александровича раздражали бесконечные вопросы о судебном процессе и «диссидентстве»: он не желал представать жертвой. Он ненавидел советскую власть и коммунизм последовательно и аргументированно, но не собирался бороться с системой. Само существование Поэта было ее отрицанием. («На твой безумный мир / ответ один – отказ!» – М. Цветаева.)
С такой же силой он ненавидел любую форму государственного насилия. Об этом в его текстах сказано вполне ясно и достаточно.
«Величайшее преступление коммунизма в том, что он разрушает экзистенциальную свободу граждан. …Государство рассматривает своего гражданина либо как раба, либо как врага. Если человек не попадает ни под одну из этих категорий, государство предпочитает все-таки рассматривать его как врага» («Большая книга интервью»).
Что сделаешь с человеком, свободным от рождения? Его можно только уничтожить или избавиться от него. Кто сейчас помнит полемическое высказывание Рейгана: «есть вещи поважнее, чем мир»? Имелась в виду именно свобода.
В попытках обратить на себя внимание родная страна применила испытанные средства: тюрьму, ссылку, психиатров. Отчаявшись, она предложила Бродскому немедленно ее покинуть.
Более радикальных средств не использовали: не то время. Да и что, если серьезно, можно было вменить в вину рыжему веснушчатому упрямцу? Только преступный недостаток энтузиазма и невосторженный образ мыслей.
Восторги Иосифа Бродского были совсем о другом.
***
Удрав из школы после восьмого класса по причине непереносимости лиц и тупости идеологии, он изучал «физиономию пролетариата» на заводе, где работал фрезеровщиком; потом перешел в морг («подумывал о таком еврейском поприще как профессия врача»), ходил в геологические экспедиции, был даже смотрителем маяка, трепался и шутил на вечеринках, мечтал об университете (куда приходил иногда вольнослушателем). Читал то, что удавалось найти, что читали тогда молодые ленинградские интеллектуалы – Дос Пассоса, Хемингуэя, Пруста. А особенно – Одена, Фроста, Элиота, Мандельштама, Цветаеву, Баратынского. Писать начал лет в 18-20.
И тут на его жизнь, что называется, упала тень. Теней, впрочем, о ту пору падало много, но эта была особая, темноволосая и зеленоглазая, с тихим голосом, одаренная и загадочная; по мнению одних, повинная во многих грехах, по мнению других – в великих стихах.
Написано о художнице Марине Басмановой много, но недостаточно, чтобы понять: что же произошло, кроме банального «треугольника», и отчего история этой любви – столь болезненная, сложная и – долгая? Он видел ее последний раз в 1972 г., перед отъездом. Она то ли не захотела уехать, то ли не смогла. Стихотворение, где Иосиф Бродский наконец прощается с Мариной, написано в 1989-м.
На все вопросы одного исследователя она ответила по телефону: «В его стихах ищите, все найдете».
…
Тебя, ты слышишь, каждая строка
благодарит за то, что не погибла…
…
Пока ты была со мною, я знал,
что я существую...
Кто был все время рядом,
пока ты была со мною?
…
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью…
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
…
я взбиваю подушку мычащим «ты»,
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.
Все же несколько лет до его эмиграции они прожили вместе, родился сын Андрей. Родители Марины недолюбливали евреев, и она дала сыну свою фамилию и отчество – Осипович. Бродский все это пережил тяжело. Взрослый Андрей отца разочаровал: очень походил на него, но только внешне.
Говорят, вторая жена Мария Содзони (итальянско-русская аристократка – не как-нибудь!), радость его последних лет, внешне похожа на Марину. Трудно судить: мне удалось найти только одну фотографию Басмановой, и та неважного качества. А Мария и вправду хороша.
Бродский негодовал на Фрейда за теорию творчества как сублимации сексуальности. У него была собственная, более здравая теория: и то, и другое – ветви одного куста, одной творческой энергии. Прекрасных дам в его жизни было немало. Но –
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако – сильно.
***
Коты в личном пространстве И.Б. занимали существеннейшее место. В семье использовали «кошачьи» словечки – мяу, мур-мур-мяу – для выражения самых разных чувств. Даже маму Марию Моисеевну Ося называл – Киса или Мася, и так ее в конце концов стал звать и отец. Коту Пасику, царившему в семье Штернов, озорная компания друзей с легкой руки Люды посвятила целый новогодний журнал, где Ося выступил как автор оды.
«Позволь тебя погладить, то есть
воспеть тем самым шерсть и доблесть…»
На вопрос Т. Венцловы: «Все пятнадцать лет в Америке у тебя был какой-нибудь кот?» – Бродский подтверждает это, добавляя: «Приходящий, как правило. Мой ленинградский кот – мой тезка – умер после моего отъезда».
Журналистке во время интервью дома: «Хотите, я разбужу для вас кота?» Это был знак особого расположения! В конце другой встречи он выходит искать котенка, оставленного ему на попечение друзьями.
Одно из поздних эссе Бродского называется «Кошачье мяу». И он любил сравнивать себя с этими дивными существами: «Я как кот. Когда мне что-то нравится, я к этому принюхиваюсь и облизываюсь. Когда нет – то я немедленно… это самое…»
«Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество “Память”. Или отдел пропаганды в ЦК КПСС. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие. Чем я хуже этого кота?» («Большая книга интервью»)
Один из самых невыносимо грустных снимков – кот Бродского, Миссисипи, через месяц после смерти Иосифа, свернувшийся в кресле, где, по-видимому, сиживал хозяин. Глядя на это, понимаешь две вещи: Иосиф уже никогда не вернется, и еще – любовь может быть правдой. И котов это касается никак не меньше, чем людей.
***
Бродский не признавал границ, расслоений, расщеплений. Превыше всего он любил и чтил свободу, культуру, язык-Логос и поэзию, которую считал высшим смыслом человеческого существования. Это и была его национальность, его религия и его сущность. Стоит помнить о его позиции при любых рассуждениях и принять ее.
«Приложение» к свободе – одиночество – цена, которую Бродский, похоже, готов был платить в эмиграции. Только иногда прорывалось: «Даже позвонить некому». И в то же время, утверждал он, одна из радостей жизни в Америке – «все оставили его в покое». Но друзей у него было немало, а после Нобелевки он еще и взял на себя разного рода общественные обязанности. Противоречия? А может, просто менялось восприятие себя в мире.
«Я не помню, кто-то меня спросил: кем вы себя ощущаете – русским поэтом, американским поэтом? Начать с того, что я себя ни тем, ни другим не ощущаю. Человек должен ощущать себя иначе: трус он или не трус, спокойный он или неспокойный, и только потом уже эти категории национальности, крови, веры…» Мысль эта настолько важна для него, что с некоторыми вариациями он повторяет ее во многих текстах, особенно в интервью. Ибо вопросы такого рода не давали покоя журналистам.
Что касается известного «еврей ли вы?» в смысле отношения И.Б. к своей национальной принадлежности – ответ смутен и противоречив. К еврейству он относился в разные годы жизни – по-разному. В советской стране «молодым еврейским людям напоминали о происхождении каждые пять минут». Да и отец его после демобилизации долгие годы не мог устроиться на работу по той же причине.
«Я стопроцентный еврей, у меня еврейская кровь. Так что здесь для меня вопросов не существует. Но в течение жизни я как-то мало обращал на это внимания…» Вернее сказать, обращал жадное любопытство на все. И христианские писания знал хорошо, и индуизм, которым одно время серьезно увлекался. «Я, наверное, плохой американец и плохой еврей».
Еврейству и творчеству Бродского посвящена обширная и очень интересная дискуссия на сайте журнала «Лехаим». На вопросы отвечали Виктор Куллэ (он переводил ряд интервью), Лев Лосев, литературоведы Зеев Бар-Селла и Леонид Кацис. К сожалению, я не имею здесь возможности ее привести.
Она, знавшая его давно, дает всем этим сложностям два достаточно проницательных объяснения: первое – «инфантильный страх оказаться отождествленным с антисемитским стереотипом еврея, сложившимся у “белых аристократов”». Второе – все-таки И.Б. «уже в юности видел себя гражданином мира».
Но в конце главы цитируется знаменитое стихотворение Бродского:
Что сказать мне о жизни?
Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь
благодарность.
«Эти слова, – считает Л. Штерн, – перекликаются со словами ежеутренней еврейской молитвы: «Пока душа во мне, благодарю Тебя, мой Б-г, что вложил в меня Свою душу. Душа чиста, и пока она в теле моем, буду благодарить Тебя, владыка всех творений».
http://ru.wikipedia.org,
www.krugosvet.ru
Вы не можете удалить эту картинку |
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.