0

№145

Мигдаль Times №145

Я - ОДЕССИТ

ОТ МИХАИЛА ЛЕВИТИНА

Это не значит, что одесситы не могут быть нытиками, меланхоликами, и одесситы не пребывают в унынии. Пребывают... Но это не основное их качество. Это очень настроенные на жизнь и очень охотно вступающие во взаимоотношения с жизнью люди. Это люди, реализующие себя до конца, они просто знают, что в них есть, что реализовывать. Они реализуют свою Одессу. Потому что Одесса – это призвание. Когда – в редких случаях – это еще и материал для писателя, для литератора – прекрасно. А вообще это некая миссия – распространять вокруг себя невероятную энергию, веселье, давать людям надежду на то, что у них тоже есть шансы, ну если не стать одесситами, то по крайней мере, еще побыть молодыми. И вообще напомнить, что есть такое место, твое Эльдорадо, и тайна этого места – она в тебе. Пожалуйста! Обращайтесь с вопросами, разгадывайте эту тайну, интересуйтесь мной. Я – одессит.

…В Одессе люди разморены солнцем, и возникает странная праздность. Праздность, порождающая трудолюбие. Правда, лишь в тех, кто способен трудиться. Человек дремлет-дремлет, а потом вдруг энергично, прекрасно начинает работать. Так же торгуют в Одессе – то замирают, то взрываются... Но Одесса – не суетный город. Это не Жмеринка и не Москва... Шаг... другой... Разглядывают друг друга очень. Я не знаю, есть ли это в других городах, свойственно ли это только одесситам, может быть, это вообще свойственно евреям.

Евреи крайне любопытны, я бы сказал, поверхностно любопытны. Они выспрашивают, наблюдают, обозревают жизнь, все время как бы заняты неглавным. Не знаю, как это объяснить, что это такое и что это им дает. Может, мозги расслабляются в этот момент или им все безразлично, но жизнь, словно в картинках, сама предстает перед ними. И отсюда, возможно, такое количество художников, и мой театр тоже отсюда, из неспешного разглядывания людей.

Хотя, сколько я себя помню, мое состояние – это состояние бега. Я всегда был взволнован чем-то. Это я сейчас стал спокойнее, а тогда не мог идти – бежал, буквально бежал по улицам, всегда очень мало спал, хорошо, хорошо жил. Влюблялся... Рассказывают, что Пушкин в Одессе двадцать четыре километра мотал, если ему какая-то дама отказывала. Левушка рассказывал: «Брат сразу начинал бежать по солнцепеку и пробегал...», называл какую-то немыслимую цифру. Марафонский бег Пушкина, приводящий его в изнеможение: он худел, потел и на время успокаивался... Хочу думать, что он бежал так только в Одессе. Только в Одессе! Здесь его темперамент и пространство совпадали...

Ну, море... Море... Оно присутствует в твоей жизни и абсолютно выделяет тебя из среды людей, живущих вне моря. Потому что у тебя возможности, перспективы, тебе надо только переплыть это море – такая малость, а у других этого нет, они в вокзалы упираются. В лучшем случае в вокзалы...

…Такое впечатление, что все подготовлено в Одессе к твоему историческому появлению. В Одессе вообще все для ребенка... Для любого ребенка, одаренного и неодаренного. В Одессе нет неодаренных детей, там вера родителей в детей несусветная. Как раз у меня было так – я держался на вере отца и на абсолютной критике, на скептицизме мамы. Я очень хотел заниматься музыкой, и ей, когда она привела меня в музыкальную школу, сказали: «Ваш мальчик как струна». Она любит это рассказывать: И я действительно весь был в музыке, а она меня забрала оттуда, потому что у нас не было пианино. Ну разве можно в Одессе забрать мальчика, который не отрываясь играет на пианино у соседки-портнихи, можно ли забрать его и не дать ему учиться?! Это главное, что я хотел делать в жизни, и что, в общем, потерял... Мама у меня явно не одесская, она черниговская, козелецкая, из черты оседлости абсолютно... Из гетто она у меня, можно сказать, хотя она и симпатяга. Она просто не верила и не верит в то, что жизнь может быть щедрой, боится жизни, и попыталась этот страх привить мне. Получилось прямо обратное.

…В детстве мной занимался отец. Он для меня – мама. Детьми занимались щедро. В городе культ детей – рождается ребенок, и он уже все, не кто-то, а все, абсолютно. Я был тоже всем. А дальше – уж как ты с этим разберешься, хочешь дальше себя чувствовать всем на свете – становись. Становись, утверждайся. И это тоже очень важно для Одессы. Хотя все время уговаривают остаться, никуда не ехать, искать себя на этой одесской земле, но вы знаете, что все из Одессы уезжают в конечном итоге. И это тоже странное свойство Одессы – с возрастом она становится очень провинциальной. Ты начинаешь обнаруживать в ней такую провинцию! Любимую, но очень провинцию. Потому что в Одессе волшебно только детство,

Я родился в Одессе абсолютно всем, что я есть. Я ничего нигде не приобрел, нигде, ничто меня не изменило. В этом смысле я самый консервативный из одесситов. Меня ничто не изменило, и я не знаю, что нового прибавилось в моей жизни. Одесса, одна она со мной. И в то же время, когда я хотел писать о ней, то как вдалбливался в какой-нибудь маленький квадратик земли и думал: что ж такое, на этом квадратике ничего особенного не происходило, но воображение все время меня туда возвращает – на улицу Подбельского, напротив цирка и Нового рынка. Надо сказать, что в этом дворе потом жили мои друзья, когда поженились, но это тоже ничего ровным счетом не значило. Там очень неровный, как всегда в Одессе, неровный асфальт, тяжелый переход, женщины останавливаются с сумками, недалеко отойдя от базара. Там не Привоз, там Новый базар. Я человек Нового базара – и это существенно. Вот на этом пятачке, на этом маленьком метрике я всегда медлил, медлил...

(0)

Слева был цирк. Последнее воспоминание как бы должно перечеркнуть все остальные воспоминания о цирке. Я вернулся туда через много лет, в Одессе снимали фильм про Олешу, и я в этом цирке должен был читать какую-то цирковую новеллу Юрия Карловича. А как там было читать, когда одна лампочка горела на весь цирк, – у них не было денег на электричество. Помню немыслимый аттракцион того времени «Дед Мазай и зайцы». Какой-то человек в треухе вынимал из мешка зайцев, И они разбегались и не всегда собирались. Это было что-то невероятное, потому что моя Одесса – это пурпур кресел, это ложи, это ни больше ни меньше как один из капельдинеров – папа Штепселя, того самого, который «Тарапунька и Штепсель». Папа Штепселя вам программки продает – это какой же уровень цирка был тогда! Я много писал об этом своем цирке. И о том, как мама преподавала научный коммунизм цирковым артистам, как в маму был влюблен дирижер, и как я туда приходил Б-г знает с какого возраста… И вдруг эта нищета: электрическая лампочка, какой-то цемент на арене, не опилки, не ковер, а бугристый цемент.

Я был оскорблен за цирк, но, когда вышел, на полу при входе, на книжном развале, увидел разбросанные старые программки, и это было сильное очень переживание. Я увидел ту самую программку с Леней Енгибаровым, который приезжал в Одессу, и я тогда не просто полюбил его, а так нагло полюбил, что даже на Ваганьковском кладбище около его могилы смеялся, хохотал, плясал и что-то рассказывал кинооператору во время съемки одного фильма. То есть я полюбил до полного освобождения в присутствии Лени, в каком бы виде он уже ни существовал...

…Была у нас во дворе женщина, тетя Муся, она работала в библиотеке Горького. Это не просто библиотека, куда там Ленинке до Научной библиотеки Горького! Невероятная была моя любовь к нашей великой библиотеке. Причем странно: никто из моих дворовых друзей даже не заподозрил бы это во мне. Никто. Это была моя тайная жизнь, тайные проделки...

Роскошное старинное здание, и в этом здании все было так, как должно быть в библиотеке: и столы с зеленым сукном, и лампы. Ох, Боже мой, этажи-этажи и витражные окна. Чудо! Но я был маленький, у меня не было паспорта, и тетя Муся сделала мне какой-то временный пропуск в эту библиотеку, я выпросил у нее этот пропуск.

Конечно, я сразу заказал восемь или девять томов Казановы. Сразу, с ходу... Лет мне было 12-13, я прочитал Казанову и Серебряным веком немножко занимался, потому что у меня был товарищ, приятель, Макс Фарберович, через дорогу живущий, совершенно странный тип. Потом он окончил Мукомольный институт, сейчас живет в Израиле; написал обо мне как о выдающемся одессите в какой-то еврейской газете. Он был старше меня года на два и очень меня уважал. Мы вообще уважали друг друга, пацаны, у нас было это. И он писал стихи декадентские и вообще был настроен крайне мрачно. И интерес к Брюсову у меня исчез, испарился с его исчезновением. Он полуеврей, полухохол, и я в жизни еще не видел такого очевидного разделения этих двух национальностей в одном человеке. Это что-то неописуемое – и во внешности его, и в поведении. Мама – очаровательная страстная хохлушка, отец – такой человек, вполне мужчина, такой скупердяй, копейку считающий. И в Максе было все: и желание радушия, и компанейство, и скопидомство немыслимое, и тайные знания, конечно, были тоже в нем. Безусловно, были тайные знания. И вот он меня туда увлек, в Серебряный век…

…Двор был, конечно, необыкновенный, но в Одессе все дворы необыкновенные. Мне почему-то было понятно, как сложатся судьбы этих людей дальше, детей, моих соседей по двору, – кто станет вором, что у кого будет. Было понятно ужасно. Там все ясно, там все очень определенно, ясно, цельно. И такая публичность, абсолютно все перед тобой раскрыто, в Одессе даже шепчутся тайно очень громко. Когда шепчутся, то все слышно. Вот какой город.

Я написал где-то: веселый человек всегда прав. Юмор в Одессе – это образ мышления, одесситы так мыслят. Они мыслят остро, весело, будучи людьми полуграмотными, они слова странным образом сталкивают, будучи много­язычным городом, создают фразы, уму непостижимые. Фантастический интонационный ряд. Люди говорят непонятно, ты разговариваешь на языке, которого нет в мире, его нет нигде, он существует только там. Потом они все веселые как бы, когда друг друга видят, ну, во всяком случае, от шутки до шутки живущие, и надо только услышать их необыкновенную бытовую интонацию.

Я не услышал ее до конца. А Жванецкий услышал­... Сейчас я обычно говорю, что Одесса – это Жванецкий. И, в общем, я правду говорю: вся Одесса сконцентрировалась в этой капле. Больше нет Одессы, никто так не пишет о ней, никто не представляет ее, и никто, возможно, ее так не любит, все остальное – подражание. Подражать этому нелепо, подражать этому нельзя, а он просто как магнитофон, потому что не столько формует, сколько записывает услышанное. Какой-то просто ужас! Это просто документы, но артистично услышанные, и это не единственное достоинство этого писателя.

Вообще это одесская традиция – традиция шутить. Она бывает иногда отвратительной, когда начинают шутить не одесситы или притворяющиеся одесситами. Это такое убожество. Бывают и одесситы без чувства юмора. Скорбных одесситов сколько угодно. Одесситы делятся на скорбных и веселых, я думаю. Еврейство таково вообще, но Одесса очень определенно: скорбная и веселая, потому что по-разному можно отнестись к обстоятельствам тяжелого быта, солнца неимоверного, толщины непомерной, которая с годами овладевает всеми, живущими в этом городе, не потому, что они переели, хотя и потому, что переели, а потому, что двигаться очень трудно, движения становятся медленными, ты все время садишься, в тени садишься, и начинаешь, конечно, есть. И это все – какая-то разлагающая атмосфера. И можно к этому отнестись скорбно, а можно с юмором. Кого на что хватает.

Когда ты едешь в трамвае, там половина населения шутит, а другая половина ненавидит острый запах пота, и то, что стоят на ногах, и то, что по телу шарят. Тот, кто шутит, пользуется успехом в такого рода местах. Вообще тот, кто шутит, пользуется успехом всегда и везде. Это безусловно. А в Одессе шутят всегда и везде. Наверное, хорошо, но однообразно.

Я нетипичный одессит хотя бы потому, что у меня нет, почти нет одесской речи. Так не говорят одесситы, как я говорю. Это было с самого детства – в доме так говорили родители, не одесситы. Когда я показываю что-то на репетиции, я становлюсь одесситом чрезвычайно, я фиксирую это и изумляюсь, откуда же эта природа лезет и такая экспрессия. Такая, как говорил в рассказах Бабеля учитель словесности: «Жидки ваши, в них дьявол сидит», когда мальчик Пушкина на экзамене читал и чуть сознание не потерял от восторга.

Кстати, еврейство – это много, одесское еврейство – вообще чрезвычайно много, потому что это такое вдохновенное еврейство. И ты удивляешься сам, что вот такое в тебе есть. И неадекватность оценок, которые я предлагаю актерам, необычность приспособлений – почти все из Одессы. Во всяком случае, я называю это Одессой. Я обязан ей, наверное, абсолютно всем. Мне так тяжело и больно об этом вспоминать. У меня там ничего нет, кроме могилы отца. Едешь по городу, приближаешься к своему бывшему дому, а пространство за тобой, пока едешь, будто исчезает навсегда. Не думал, что придется когда-нибудь такое пережить.

Записала Ирина СКУРИДИНА
Публикуется в сокращении
из журнала «Октябрь», №7, 2005

Рисунок Яны Черниковой

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста