Пушкин в Одессе, Марк Твен в Одессе, Кандинский в Одессе, Ройтбурд в Одессе...
Так можно говорить лишь о тех, кто были в Одессе проездом, либо в Одессу просто не вмещались…
Ройтбурд – не вмещается. Но какая-то, очень важная, сущностная его часть не оставляет наш город…
Светлой памяти Сашиной мамы посвящается…
Я хорошо помню неповторимое ощущение от первой встречи с Ройтбурдом… Это была какая-то «неюбилейная» областная выставка, кажется, 1986 года. Мне поручили подготовить обзорный доклад, и я пришел посмотреть картинки, о которых должен был рассказать их авторам. В зале Союза художников я увидел работу, которая меня потрясла. «Похоронка». Небольшой холст, из-за белого письма-«треугольника» – глаза женщины, в отчаянии которых тонет весь Мир. И трагедия всего Мира, рассказанная языком живописи в нескольких лаконичных «фразах». Все ясно и просто... Но переживание трагедии странным образом сплавлялось с диким наслаждением от красоты работы, ее благородно-музейного золотисто-коричневого колорита, текучей пластичной фактуры, тональных переливов, нежных и сильных движений руки, следы которых явственно проступали в красочной массе…
Это было необычайно мощное чувственное наслаждение, краску хотелось гладить, осязать, обонять, пробовать на вкус… «Я открыл гениального художника»,– подумал я и посмотрел на оборот холста, чтобы узнать его имя. Потом я искал его, предвкушая его радостное удивление моему открытию. Увы, при нашем знакомстве мои восторги, наверное, были ему приятны, но он не удивился, он уже знал то, что я хотел ему сообщить. Задолго до меня, другую его работу, «Маску», на молодежной выставке увидела Дина Михайловна Фрумина и предсказала Саше великое будущее. Дине Михайловне было с чем сравнивать, и ей можно было верить: почти все одесские живописные таланты 1960-70-х (в том числе и андеграунда) были ее учениками в художественном училище.
Должен признать, что открытие художника Ройтбурда стало последним моим самостоятельным открытием. Всех остальных талантливых молодых одесситов (и не только одесситов) находил сам Ройтбурд, и я «получал» их уже «из его рук».
Саша жил с родителями на границе между центром города и Молдаванкой, ходил в школу, и, конечно, имел широкий круг друзей. Точнее, два круга. Одна компания – интеллектуальная, а другая – хулиганская. В один круг он, понятно, не вмещался.
Разносторонность талантов Александра Ройтбурда поразительна. Когда в одной из своих статей я сравнивал его с титаном возрожденческого типа, то нисколько не преувеличивал. Тогда я перечислял виды искусства, в которых работал художник: живопись, графика, инсталляции, видео, перформансы, компьютерная графика. Ну, может быть, еще деятельность куратора, организатора художественного процесса, педагога, блестящего публициста.
Но я не упоминал о его литературном даре. Сложно писать о Ройтбурде, там, где он о себе написал сам. Да и не нужно. Его текст «В детстве мне было очень жаль погибших космонавтов» – это настоящая литература. Это рассказ не только о Ройтбурде, но и обо мне, и о многих других коротко стриженых мальчиках, придирчиво осматриваемых мамой перед выходом в детский сад или школу. Хотя я и не переживал по поводу космонавтов.
«В детстве мне было очень жаль погибших космонавтов.
Первым погиб космонавт Комаров. Смерть космонавта Комарова была очень загадочной. В детском саду мальчик из моей группы сказал мне, что если кто-то говорит: “Комаров разбился”, значит он против Комарова. Следовало говорить: “Комаров погиб”. Слово “погиб” звучало слишком абстрактно и фатально для неокрепшего детского уха, И я с ужасом шептал: “Комаров погиб, Комаров погиб, Комаров погиб…”. Я был за Комарова.
Потом погиб Он. Как это могло случиться? Юрий Гагарин был не просто самым главным космонавтом, он был единственным живым из самых главных людей – таких как дедушка Ленин или поэт Пушкин. Герман Титов, Терешкова, Фидель Кастро, Брежнев-Косыгин-Подгорный и другие главные люди были тоже очень главными, но Он был главнее всех. Я хотел, чтобы Гагарина похоронили в Мавзолее. Чтобы стояли рядом на Красной площади два Мавзолея: Мавзолей Ленина и Мавзолей Гагарина. Только так можно было смягчить горечь утраты. Я был уверен, что Брежнев-Косыгин-Подгорный тоже очень жалеют Гагарина и обязательно построят ему Мавзолей. Я говорил всем детям, что для Гагарина, скорее всего, построят Мавзолей. Но дня через три после страшного известия девочка из нашей группы сказала мне: “А ты знаешь, что сделали с Гагариным? Я по телевизору слышала. Его сожгли и бросили в урну”. Я расплакался. Потом решил, что не стоит верить этой дуре: Брежнев-Косыгин-Подгорный никогда бы не позволили сделать с Гагариным такое. Вечером, забирая меня из садика, мама кое-как объяснила мне, что такое кремация и как хоронят в Кремлевской стене. И что это совсем не та урна. Дома перед сном я слушал радио. Про похороны. Действительно, никакого надругательства над Гагариным не было. Все было очень грустно и торжественно. И оттого по-особому страшно. И потом, почему с одинаковыми почестями хоронили Гагарина и полковника Серегина? Да, они вместе погибли, но ведь это же был сам Гагарин! Многое было непонятно.
Когда погибли Добровольский, Волков и Пацаев, я уже окончил третий класс. Наша семья отдыхала в доме отдыха. Гибель трех космонавтов очень расстроила меня. Тем более, что Добровольский был одесситом, а Волков – знакомым маминой подруги, и она говорила, что он – “большая умница”. У Пацаева была смешная фамилия, и его тоже было очень жалко. Если честно, их гибель была пережита мной как большая беда, но не как вселенская катастрофа. Во-первых, потому, что я стал взрослее, а, во-вторых, потому, что все было слишком конкретно. По телевизору показывали страшные кадры: космонавты сидели «…на своих рабочих местах без признаков жизни» (из сообщения ТАСС). Помню, мне было очень грустно, я бродил по аллеям дома отдыха и повторял про себя: «…на своих рабочих местах без признаков жизни. Без признаков жизни. Без признаков жизни…»». (Из текста к одноименной инсталляции А. Ройтбурда, представленной в Одесском музее Пушкина в проекте «Art&факт», 1997).
Сашин папа хотел, чтобы его сын стал архитектором. Сын хотел быть художником. Профессия рискованная, не гарантирующая стабильности во все времена, а тем более (учитывая личностные характеристики Ройтбурда) во времена развитого застоя социалистического общества.
Ройтбурд поступил на художественно-графический факультет Одесского педина. До сих пор меня удивляют факты неожиданного «совпадения» в одном месте и в одно время целой группы талантливой молодежи. Я не вижу иной рациональной разгадки этого секрета, кроме как огромной роли общения, наличия специфической среды, активно катализирующей «природные задатки» членов группы. Вместе с Ройтбуртом учились С. Князев, С. Лыков, А. Маркитан, А. Покиданец, В. Рябченко, – все они стали заметными фигурами украинского искусства конца 1980–90-х годов.
Ройтбурд с уважением вспоминает своих преподавателей – З. Борисюк и В. Гегамяна. Первая отвечала «общекультурным» запросам студентов, второй, по их отзывам, был гениальным рисовальщиком и во многом способствовал росту их пластического мастерства.
Параллельно Ройтбурд активно общается с художниками одесского андеграунда – как живописного, так и постконцептуального. До сих пор предметом его особой гордости является тот факт, что именно работы Ройтбурда Маргарита Жаркова выбрала для проведения «квартирной выставки», которая оказалась последней в истории одесского художественного «подполья».
Кроме «неофициальных» в Одессе было немало хороших художников и среди «признанных», членов Союза художников. Среди тех, кто оказал влияние на творчество Ройтбурда, он сам называет, в первую очередь, Юрия Егорова. Ему была посвящена студенческая дипломная работа (Ройтбурд писал «искусствоведческий», а не «творческий» диплом).
После института и армии Ройтбурд устроился на сменную работу, чтобы свободнее располагать своим временем.
Это были нелегкие времена для Сашиных родителей. Они с тревогой замечали, что Саша никак «не вмещается» в привычные рамки и осторожно спрашивали у тех, кто обладал каким-то авторитетом в одесском художественном мире, будет ли толк из этих «художеств». Как-то к Саше пришел Люсьен Дульфан. Его словам можно было верить, потому что картина Дульфана уже была репродуцирована в «центральном» журнале «Искусство». Саша не слышал вопроса отца, который отозвал Дульфана в соседнюю комнату, но ответ он услышал хорошо. «Шё ви волнуетесь? Через два месяца его возьмут на всесоюзную виставку, через три – напечатают в московском журнале, потом его картину купят в музей, и еще через три месяца он будет ездить на “Волге”!»
И все сбылось с необычайной точностью! Сашины работы взяли на выставку, а спустя назначенное время, отец открыл почтовый ящик, оттуда выпал журнал и сам открылся на странице с репродукцией картины Ройтбурда! Это было еще то время, когда картина, репродуцированная в центральном журнале, «рекомендовалась» к закупке в местный музей! И после этого родители Саши более или менее успокоились…
Разве что, на «Волге» Ройтбурд так и не поездил…
С 1987 года, то есть, начиная с революционной киевской выставки «Молодость страны», Александр Ройтбурд становится одним из самых известных художников Украины, а с 1988 г. (молодежная выставка в Манеже) – его признает и Москва.
Вот только в Одессе, если говорить о местном художественном «истеблишменте», его так, по-настоящему, и не признали. Успех в Киеве и Москве, статьи и репродукции в киевских и московских журналах, закупки в Одесский художественный музей, даже две выставки «После модернизма» 1989 г. и 1990 г. в этом же музее, а затем «Новые фигурации», показанные в залах Литературного и историко-краеведческого музеев,– ничто не стронуло с места эту неподвижную глыбу.
Я задаюсь вопросом, можно ли в этот период называть Ройтбурда в полной мере одесским художником, то есть так, как его номинировали в конце 80-х – начале 90-х на выставках в составе «сборной Украины» в Киеве и Москве, Сингапуре и Варшаве, Мюнхене и Эдинбурге. Несмотря на то, что в квартире Ройтбурда чуть ли не круглосуточно работал неофициальный «клуб» или, точнее, центр современного искусства, Одесса не отвечала ни его уровню, ни его амбициям. Тем не менее, он не мог оторваться от этого города, хотя, наверное, каждый раз, возвращаясь в Южную Пальмиру, он ясно видел тенденции культурного «заболачивания».
Да, в Одессе, возможно, было комфортнее жить и заниматься живописью, нежели в европейских культурных центрах, нежели в Киеве или Москве…
Но заниматься contemporary art1 при почти полном отсутствии соответствующей среды, я уже не говорю о необходимых для этого институциях – просто невозможно.
И тогда Ройтбурд поставил перед собой титаническую задачу – создать такую среду в отдельно взятом и быстро погружающемся в глубоко провинциальное состояние городе.
Он агитировал и соблазнял, ругался и мирился, стимулировал и подпихивал, гибко меняя тактику в зависимости от ситуации.
Наверное, тут уместно вспомнить свой личный опыт подобного соблазнения. Как сотрудник Художественного музея я внес свою лепту в реализацию выставок «После модернизма», способствовал закупке в музейную коллекцию картины Ройтбурда «Пророк», которая была отмечена премией Академии художеств СССР. Где-то в 1990
году, лежа дома в тяжелой простуде, я сделал пародийный постструктуралистский анализ картины Перова «Охотники на привале» с использованием соответствующей терминологии и техники деконструкции. Ройтбурд пришел навестить меня. Я дал ему этот текст, и Саша пришел в восторг: он вдруг нашел в Одессе человека, который мог изъясняться на таком языке! И он буквально заставил меня принять, пусть незначительное, но участие в написании его текста об украинских «новых нежных» для «Ракурса»– экспериментальной врезки журнала «Декоративное искусство СССР».
Пожалуй, только тогда я понял, как одиноко Ройтбурду в Одессе…
Продолжение в следующем номере
Из каталога выставки А. Ройтбурда в галерее NT-art. 2008
Вы не можете удалить эту картинку |
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.