Михаил Рева — замечательный скульптор, один из творцов образа нашего города, — с энтузиазмом включился в процесс реконструкции Музея истории евреев Одессы. Нужно отметить, что Рева — один из самых востребованных мастеров города. Тем более приятно, что он находит время серьезно работать над проектом реконструкции на волонтерских началах.
— Связаны ли твои первые шаги с наследственностью?
— Я с раннего детства лепил, рисовал. Может, это на генном уровне — прадед занимался искусством, дедушка... Прадед по отцу был модельщиком, литейщиком, рисовал. Родной брат дедушки тоже неплохо рисовал. А дедушка был фантастический человек, среди серой жизни он придумывал потрясающие вещи. Он был инженером, изобретал электродвигатель, даже какие-то секретные установки для ракетного пояса... Они жили в Керчи возле моря, в маленьком домике. У него на кухне был пульт управления огородом — дергаешь за рычажок, там что-то падает, натягивается, и огород поливается. Я приезжал каждое лето. Вот эти два стула мы с ним сделали, когда мне было десять лет. Он был такой дизайнер, авангардист... Из простых проволочек делал обалденные скульптуры. Его мастерская была для меня своего рода храмом — куча каких-то деталей, мы делали всякие штуки, строгали... Меня и назвали-то в честь деда. Этот дух безудержной фантазии, наверное, меня и заразил.
— Не просто фантазии, а фантазии, которая овеществляется... Ну, а отец твой был связан с морем.
— Да, отец — капитан, из старой плеяды капитанов. Мама работала в детском саду воспитательницей. Еврейская мама, которая любит всех и всегда. Я ее обожаю — самый светлый и добрый человек на этой планете.
Я лепил, рисовал, строгал, ничего особенного в этом не было. Когда мне было 12 лет, отец привез набор голландских кистей. Сумасшедший набор! Когда я был в Голландии, посмотрел, сколько это стоит: для него это была зарплата, а для меня — ну, кисточки красивые, я их менял на солдатиков, индейцев. Я не собирался заниматься искусством, мечтал стать моряком, увидеть разные страны, народы. Что и сделал. В то время попасть за границу было практически невозможно. Закончил ГПТУ №17 (их называли «Г-споди, Помоги Тупому Устроиться»). Специальность, моторист-электрик, меня не волновала, в электричестве, в механизмах я ничего не понимал, но это дало возможность увидеть половину земного шара. Я — мальчик из «хрущевской» квартиры, и — Барселона, Нью-Орлеан, Генуя... совсем мировоззрение меняется.
Моим первым учителем был Гауди. Я даже не знал, кто это сделал — «Саграда Фамилия» — это сооружение на меня произвело фантастическое впечатление, я стоял и не верил, что такое возможно, реально. Это первый кирпичик в моем само-образовании.
Мне повезло, я работал на «Шота Руставели» — там был известный капитан Назаренко, друг моего отца. Он водил меня в музеи, показывал все... Удивительный человек. Я, в конце концов, у него на судне работал художником — когда делали ремонт в Германии, я занимался дизайном. А потом жажда познания в области искусства победила, и я после армии начал поступать в институт. В конце концов, в 85-м поступил в Мухинское.
Мне было 25 лет. Я был уже такой — наплававшийся: впечатления, опыт, экстремальные ситуации, видел то, что другие студенты знали только по книжкам, — ходил по этим улицам, был в ведущих музеях мира. Когда люди после художественной школы поступали в училище, на них уже был определенный отпечаток, а я был как чистый лист бумаги. На меня полился водопад знаний, и я как сумасшедший впитывал: учился на одном факультете, а еще на трех подслушивал. Хотел понять в этой профессии все. Ходил на стекло, на металл, на архитектуру. Сидел сутками в библиотеке. То, что давали за 8 лет, я взял за 2 года. А потом делал все, что хотел — кинетические скульптуры, придумывал что-то — я был отличником, и мне никто не мешал. Я и до сих пор учусь, но это уже другой уровень.
— У тебя были варианты, но ты вернулся в Одессу, почему?
— Меня оставляли в «Мухинке» — квартира, мастерская, преподавание... Когда стажировался в Риме, давали на четыре года мастерскую, квартиру, стипендию в 1,5 тыс. дол. — я не остался. Во-первых, научить меня чему-то новому они уже не могли. Я хотел найти свой стиль, свой взгляд. Вернулся в Одессу, и не жалею — я люблю этот город.
— Ты в какой-то степени серьезно повлиял на образ города.
— Я только начал (смеется) — сделал 4 работы. Первая — к 200-летию Одессы — фонтанчик у Воронцовского дворца. Камерный такой, получилось очень органично — как будто он там всегда стоял. Скульптура — это субстанция, органичная с пространством. Убрать, допустим, Дюка — начинает рушиться архитектура. Это такой «бриллиантик», который держит все пространство.
— И обратное верно — меняется архитектура — «умирает» Дюк.
— Там, у Воронцовского дворца, была достаточно сложная пространственная ситуация... Старая одесситка подошла и сказала: «Ну вот, наконец, восстановили то, что было!» Мне было так приятно!
— Но ты использовал старые элементы...
— Я очень люблю концептуальные вещи, никогда не делаю просто какие-то штучки. Должен быть элемент игры, концептуализма и философии. Без этого любая вещь не будет органичной... В этой работе была идея — возрождение. В городе много мраморных цистерн-колодцев, которые красили половой краской, играли на них в домино. Я увидел такой колодец, решил дать ему новую жизнь — уже в облике фонтана. И этот фонтан называется «Источник» — философия не только в облике, но и в символе возрождения. В Одессе никогда не было воды, но Большой Фонтан назвали так, хотя там собирали дождевую воду.
— Как была воспринята первая работа в профессиональных кругах?
— Я на это не обращаю внимания. Хожу, думаю, что бы изменил, что бы добавил в работах, сделанных много лет назад.
— То есть ты сам себе высший критик?
— Самый главный и очень вредный. А в искусстве главный критик — время. Можно сделать стильную вещь, которая умрет через 30 лет, и никто не вспомнит.
Потом была совместная работа с Эрнстом Неизвестным — «Золотое дитя Одессы» на Морвокзале.
— Твое отношение к Неизвестному?
— Когда-то меня как лучшего студента отправляли... в Магадан. Он там делал огромный комплекс жертвам сталинских репрессий. Тогда я не поехал... Это была легендарная, одиозная фигура. Я видел его графику, скульптуры еще до поступления в институт, прочитал его книжки. Я все-таки встретился с этим сумасшедшим, фантастическим человеком. Мне повезло в жизни, что мы общались — он удивительный человек. Как скульптор... мне нравятся другие, более пластические вещи. Но как философ скульптуры, я думаю, он на уровне Генри Мура — философ не формы, а именно времени.
Я помогал ему, переводил в бронзу... это огромная работа, я получил колоссальный опыт. А мое в этой скульптуре — стороны света. Душой и кровью я одессит, понимаю романтизм этого города. Такая скульптура могла бы спокойно стоять в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Токио, где угодно, где этот конфликт формы вписался бы в индустриальные центры. А в Одессе, при всей камерности, очень тонких весовых отношениях в архитектуре, это достаточно жесткая вещь. Поэтому я ему предложил сделать монетное поле с четырьмя сторонами света, которое решалось в другой пластике. Жалко, что это не доведено до конца. Там должно было быть 500 рельефов, был бы конфликт двух стилистических начал — в совсем другой пластике.
Потом меня познакомили с Борисом Давыдовичем Литваком. Он заразил меня идеей создания реабилитационного центра. Я сделал эту фигуру ангела. Там уже другие задачи: с одной стороны, символ, с другой, надо было спасать ту архитектуру, которая уже была — пришлось придумать эркер. Это совсем другая вещь, уже не камерная, а знаковая, символическая. Фигура в 3,5 тонны, держится на одной точке, парит, огромного веса не ощущается. Все-таки мы придумали, как это сделать!
— С моей точки зрения, это одна из самых интересных работ и очень сложная задача.
— Там еще одна сложность — золото — блеск разрушает форму. Обычно можно сыграть на каких-то складках, жестах, но это — обобщенная, стилизованная фигура, она не должна ассоциироваться с реальным человеком. Это ангел — бесполый, охраняющий, оберегающий.
Четвертая работа — стульчик на Дерибасовской. Когда мне предложили, я просто загорелся. Помню с детства, как снимали «Золотого теленка» в Аркадии. Ильф и Петров — одни из любимых писателей. Сделать стул символом — достаточно сложная штука. Надо и пластически выйти, и не входить в стереотип. Он сделан не так, как делают мебель, а по принципам скульптуры. Плюс — ювелирные технологии. Для меня бриллианты, которые были в этом стуле, гениально построенные на этом приключения... — я как бы вел диалог со зрителем. Это первый памятник в постсоветском пространстве, на котором можно было реально сидеть. Я был приятно удивлен такой сумасшедшей популярностью: на нем уже сфотографировались, наверное, миллионы, о нем знают везде. Я загорелся, потому что всегда считал, что Одесса имеет претензию на свою пластику — у нее своя легенда, свой миф, своя ситуация, которая оказывала влияние на огромное количество людей, стран. Такой поэтический город должен иметь свою скульптуру.
— Но Одесса уже имеет отчасти свою пластику?
— Конечно, например, Дюк — он идеален по своим пропорциям, он небольшой, но держит огромное пространство. Воронцов — это не вполне одесская пластика. Это более пафосная вещь. Наверное, секрет этого города: он, как Дюк, маленький, но влияет на огромное пространство. В Одессе — пластика, с которой надо общаться. Абсолютно одесские вещи — это, когда есть легенда, миф этого города.
— А если говорить о других одесских скульпторах?
— Мне нравится Степанов. «Петя и Гаврик» — она камерная, в ней есть своя легенда, свое отношение. Мне нравится мемориальная доска возле кирхи, тоже работы Степанова, — очень своеобразна.
— Когда ты говоришь о скульптуре, у тебя часто мелькает слово «ювелирка». Каким образом сопрягается это?
— Если взять 20 век, таких монстров, как Сальвадор Дали, Пикассо, Генри Мур, они вырабатывали свой пласт, свой карьер. Начало 21 века — это очень мощная эклектика. Не потому, что весь мир эклектичен, а в плане информационном — пространство сжалось. Формообразование Генри Мура, пластика Родена, какие-то кальдеровские кинетические вещи — все сошлось. Сошлись стили — эпоха Возрождения, наскальная живопись... Сейчас художник — как бы симбиоз всего. Ювелирные технологии позволяют мне делать что-то новое в монументальных вещах, а сопряжение монументального материала помогает сделать вещи ювелирные. Если в монументальных вещах я нахожу гармонию в больших объемах, то в маленьких вещах — гармония должна у тебя быть на ладони. Весовые отношения, грань между гармонией и безвкусицей, кичем настолько тонка. Я использую компьютерные технологии, какие-то последние достижения науки, лазеры.... Они помогают сделать маленькое большим и большое маленьким. Получается другой взгляд, другая образность.
— При том огромном количестве работ, которые ты делаешь, — в самых различных направлениях, есть у тебя ощущение главного направления?
— У меня 3 основных направления. Одно касается использования компьютера как инструмента, равного кисти, пастели. Я сделал ролик — это как бы чувственная эмоция, в которую введены музыкальный, цветовой, графический ряды. Мне кажется, в будущем могут быть достаточно интересные объекты, связанные с эмоциональным, чувственным восприятием. По-моему, современное общество страдает дефицитом положительной энергии и поэтому стремится уйти в какие-то религиозные направления или в общение с психологами.
Здесь сочетаются разные виды искусств, используются законы и мультипликации, и художественного кинофильма... Это огромная работа: для этого ролика я нарисовал около тысячи графических работ. Я хочу сделать DVD из семи вещей, разных по стилистике, эмоциям, чтобы, придя домой, можно было не щупать телевизор по 70-ти каналам, а включить ролик и получить заряд энергии. Это не эпатаж, наоборот, направлено индивидуально каждому.
— Ты рисовал на компьютере?
— Да. Для меня есть несколько видов графики. Самая искренняя и эмоциональная — это графика Матисса, Шагала, Пикассо — на одном дыхании, одной линией. Она очень импульсивна. То же самое позволяет делать компьютер с помощью планшета. Там есть карандаш, который реагирует на все эмоции моей руки, появляется возможность свою эмоцию вложить в этот ролик. Идея еще в том, что я рисую под музыку. Музыка рождает графику. И графика рождает музыку. Компьютер как инструмент очень интересен. Тем более, сейчас есть возможность трехмерного «склеивания». Когда надо что-то продумать, разработать, ты быстро получаешь результат.
Меня в компьютере раздражали всегда неуклюжесть и равнодушие. Во «Властелине Колец», например, компьютерная графика натуралистична, но бездушна. А меня интересует душа, эмоция. Я думаю, со временем мы будем приходить домой и нажатием кнопки менять интерьер квартиры и картины, которые там висят.
— А второе направление?
— Пластика, связанная с архитектурой: создание цельных ансамблей, синтез между скульптурой и архитектурой, элементами, которые сделаны из стекла, пластмассы, металла. Для Одессы это реально — допустим, Театральная площадь. Этот проект уже разработан и готов для реализации. С одной стороны, традиционный подход, с другой — последние достижения науки и техники. Синтез времени: архитектурный шедевр другого времени и комплекс фонтанов 21 века. Плюс компьютерные технологии. Там может получиться достаточно удивительная штука, гарантирую, что такого у нас никто не делал.
Третье направление — дизайн: разработка светильников, предметов обихода, ювелирки — от подарков до каких-то конструктивных штук.
Было еще четвертое, но у меня уже духу не хватает!
— А какое четвертое?
— Я очень люблю кино и театр. Я делал постановку с Мацкявичусом — «Принцесса Брамбилла» в Украинском театре, это был первый опыт. Меня интересует театр как экспериментальная площадка — там тоже синтез искусств, есть пространство, где можно экспериментировать. Но всем моим фантазиям никогда не хватает финала: это был 2001 год, я предложил использовать огромные экраны, где может идти фантасмагорическая графика (это же Гофман), возникают какие-то пейзажи, увеличивается присутствие пространства, предметов. Это были бы простейшие декорации, но эмоциональный эффект мог быть очень сильный. Сейчас это уже используют даже в шоу-программах. Нам тогда просто не хватило денег.
— Обратимся к проблеме этноингредиентов. Одесса — город интернациональный. Ощущение различных культур — в архитектуре, в языке — если не улавливать этих нюансов, то ощущения полного «букета» не будет.
— Я всегда говорю, что Одесса — это первая Америка — у нас это общество уже было. У меня как-то «державне» радио брало интервью. Спрашивают: вы можете розмовлять державною мовою? Я говорю: вы знаете, во мне пять кровей, язык они уже выбрали. Я типичный суржик. У меня был друг, его в армии спросили о национальности, и он сказал — одессит. Мне приятно, что во мне есть разные крови, потому что они друг друга дополняют, поддерживают: одна — волевой характер, другая — еврейская мудрость — этот «букет» я различаю. Еврейская кровь — по маме. Мама в этом мире любит всех: детей, стариков, котят... Искренне любит. Всех накормить, обогреть... Ей все равно, кто: если человек хороший — он наш. У папы — греческая кровь, турецкая, и казаков. Очень сильная целеустремленность, стальной характер. Три инфаркта, тонул в море... Он человек действия.
— Твое творчество немыслимо без концептуальной основы, которая пытается, при всей разнородности этого мира, дать ему какую-то цельность, философию.
— Потому что пластика, форма — это сгусток всего... Вот солнце ацтеков — насколько мощно там все переплетено! Дух Вселенной, кровожадность, все есть — трагедия, комедия, вечность. Скажем, валун — тысячелетиями под ветрами и дождями, и вот в нем эта первозданность. Пластика — самый консервативный вид искусства, и самый знаковый. В архитектуре можно спрятаться за счет каких-то вещей — удобно, конструктивно — а здесь ты имеешь форму, то, что является первородным. У человека знаково-образное мышление. Я всегда пытаюсь найти ту систему, которая дает возможность создать понятный образ, а в нем уже идут свои подтексты, легенды.
— Ты достаточно взрывной, эмоциональный человек, при всей внешней мягкости, да?
— Я очень эмоциональный человек, но очень добрый (смеется). Ну, когда я работаю, меня лучше не трогать. Я думаю, у меня здоровый апломб. Я от себя требую по полной программе, очень взвешенно и мудро подхожу к каждой работе. Прежде, чем сделать какое-то движение, тысячу раз подумаю, почитаю книжки. И если у меня в душе есть ощущение дискомфорта, даже если работа завершена, я ее могу уничтожить. И никогда не жалею о том поте, который в работу вложен.
— В истории культуры были периоды, связанные с большим или меньшим интересом к национальным корням, традициям. Были времена, когда это, если и существовало, то на неосознаваемом, непрокламируемом уровне. Были времена, когда шли одни прокламации, знаменитый псевдорусский стиль, например. Были времена определенных всплесков, связанных именно с художественными достижениями. Как думаешь, сейчас что-то подобное возможно?
— Мне кажется, что традиции должны быть сохранены, они являются основой всего, это дух народа — уважение к корням, к предкам. Я уважаю традиции, но национализм, шовинизм — ненавижу. Когда это доводится до паранойи, говорится, что одна нация хуже, другая лучше... Это мы уже проходили. Я думаю, национализм как явление должен исчезнуть. В конце концов, мы живем на одном, очень маленьком, шарике, в одном доме и обогащаем друг друга за счет разных культур. Греческая культура, египетская — не цивилизация, а именно культура. Еврейская культура с ее огромными традициями. Сейчас идет обогащение. Мне кажется, ужасный спектакль 20 века, который начинался с идей гуманизма, закончился как самый кровожадный и уничтожительный для человечества. Даже в искусстве это дошло до какой-то паранойи.
Я был 11 сентября в Нью-Йорке, на моих глазах падали небоскребы. Разрушение Вавилона. Понять этих людей — их тяжело назвать людьми — невозможно. Ни одна идеология и вера не стоят человеческой жизни. Разрушать всегда легче, чем создавать.
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
