БС"Д
Войти
Чтобы войти, сначала зарегистрируйтесь.
Главная > Мигдаль Times > №116 > «На краю родной Гипербореи». Главы из книги
В номере №116

Чтобы ставить отрицательные оценки, нужно зарегистрироваться
+3
Интересно, хорошо написано

«На краю родной Гипербореи». Главы из книги
Валентина Голубовская

Сидим мы во Всемирном клубе одесситов, по-домашнему празднуем 105-летие со дня рождения Ильи Ильфа. Александра Ильинична, чьим тщанием возвращается в последние годы неизвестное из литературного наследия отца, представляет собравшимся изданный ею альбом прекрасных фотографий Ильи Арнольдовича.
И как это обычно бывает во время семейных застолий, гости начинают разговаривать не только о высоком искусстве именинника, но и о чем-то житейском.

«Маца?.. Маца!»

Сидим мы во Всемирном клубе одесситов, по-домашнему празднуем 105-летие со дня рождения Ильи Ильфа. Александра Ильинична, чьим тщанием возвращается в последние годы неизвестное из литературного наследия отца, представляет собравшимся изданный ею альбом прекрасных фотографий Ильи Арнольдовича.
И как это обычно бывает во время семейных застолий, гости начинают разговаривать не только о высоком искусстве именинника, но и о чем-то житейском.

Так и я, грешная, спрашиваю Сережу Калмыкова, как поживают их недавние новобрачные, тот отвечает, вдруг на сидящего рядом с нами Сашу Розенбойма нисходит озарение, и он восклицает:

– Так вы же (то есть Калмыковы) теперь родственники с Губарем! Как это называется, – спрашивает он уже у меня, – свекор, тесть?

– Махтейнесте, – невозмутимо отвечаю я.

– Что-что? – переспрашивает меня Розенбойм.

– Махтейнесте – сваты, – перевожу я на русский язык с идиш.

Саша меня переспрашивает: откуда ты это знаешь? Ну, во-первых, это было одно из первых слов, которые я выучила у своей свекрови Клары Натановны, а во-вторых, не случайно же, наверное, мое детство прошло в бывшей мацепекарне на углу Гимназической и Малой Арнаутской.

Дело в том, что после войны, после скитаний по чужим углам в оккупированной Одессе, довоенного нашего жилья не осталось (теперь, когда я слышу или читаю, как хорошо было в Одессе во времена оккупации, меня заливает краска стыда за так говорящих и пишущих и чувство обиды за свои детские страхи и ужасы тех ненавистных лет), – так вот, после войны нам власти выдали ордер на жилье.

Это был довольно большой подвал, до потолка заваленный мусором, и мои родители и с нами жившая мамина сестра Санечка (дай ей Б-г здоровья, ей восемьдесят четыре года!) несколько месяцев выгребали этот мусор, складывали печку, штукатурили – словом, превратили этот подвал в теплый и в самые голодные годы хлебосольный (опять же в прямом смысле слова, потому что иногда это был действительно только кусок хлеба и щепотка соли) дом. А над окнами нашего подвала со стороны Малой Арнаутской сохранялась еще лет десять после войны на облупившейся штукатурке крупными выцветшими голубыми буквами надпись: «Маца».

И не было, пожалуй, ни одного прохожего – конечно, кроме обитателей нашего дома, которые эту надпись воспринимали как клейноды, как домовой герб, – так вот, не было ни одного прохожего, который бы не прочел эту надпись вслух с меняющейся мгновенно интонацией: «Маца?», «Маца!».

Кстати, Розенбойм, с которым мы вместе оканчивали школу, мальчик с Малой Арнаутской, как и я, хорошо помнит эту нашу знаменитую надпись.

Но, кажется, я ошиблась, махтейнесте – это единственное число. Махтейнесте – это моя мама. А мои родители были уже махтунем, во множественном числе. И соответственно наоборот: для семьи Королевых Голубовские были махтунем. Так или не так, правильно я пишу или же неверно, мне уже спросить не у кого. Но помню эти слова и словечки. Мы, еще совсем молодые, возвращаемся на Кузнечную после какого-то веселья. Мой швер, Михаил Евсеевич, смотрит с осуждением на сына, то есть на моего мужа, и говорит неодобрительно: «Еще не хватало, чтобы мой сын стал аидише шикер». А вечные споры между моими швером и швигер по поводу того, как правильно говорить – «мышигене» или «мышугене»! Свекор был лытвыком, а свекровь родом из Балты. Высокородный лытвык считал балтское происхождение своей жены провинциальным.

Может, стены бывшей мацепекарни, в которых прошло мое детство, помогали мне запомнить эти слова и определения. Конечно, можно было сказать грубо кому-то «удьет», а можно весело – «цидрейтер», можно было кошку (и не только кошку) назвать гулящей, а то и более определенно, а можно было элегантно обозвать «никейве». Можно было с нескрываемым сарказмом, как это делала моя свекровь, сказать о прибедняющемся знакомом или родственнике – «небэх», и от Лени Королика услышать о твоих несбыточных мечтах – «ин хулым»...

Может быть, я все написала неправильно, не в той транскрипции... Но интонации, с которыми все эти слова произносились, из моей памяти не выветрятся никогда!

Гимназическая,
угол Малой Арнаутской

Зимой двор замирал. Даже «зимних праздников веселые тревоги» были домашними и на двор не распространялись. Даже выпадавший снег, сугробы, санки не выводили двор из зимней летаргии.

ИзменитьУбрать
(0)

Настоящая жизнь начиналась весной. С весенних, мартовских, каникул. Сбрасывались галоши с ботинок или полуботинок, с туфель на шнурках, которые назывались «мальчуковыми», сбрасывались носимые поверх чулок (о колготках в те послевоенные годы еще ничего не было известно) байковые, чаще всего коричневого цвета, шаровары. На смену тяжелому зимнему пальто приходило демисезонное, если только оно было. Становилось легко и свободно.

От зимней выморочности, от спячки двор постепенно приходил в себя. Во дворе зацветали абрикосы, выносились из квартир фикусы, олеандры, на подоконниках в горшках расцветали скромные «райские кущи» небогатого послевоенного быта – бегонии, герани, фуксии, калачики. В конце мая воздух был залит запахом цветущих акаций.
Словно истосковавшись в зимней немоте по звукам, двор начинал прочищать горло.

Из распахнутых окон звучали концерты по заявкам, которые непременно начинались «Кантатой о Сталине» или же «На просторах Родины чудесной», потом шли «Москва – Пекин, Москва – Пекин, идут, идут вперед народы...». После марта пятьдесят третьего трудящиеся в едином порыве хотели слушать «Партия – наш рулевой». После официальной части приходила очередь услышать «Ой, цветет калина в поле у ручья...», которая сменялась «Полонезом» Огиньского, а «Полонез», в свою очередь, кубинской народной песней (так объявлял диктор) «О, голубка моя...» или куплетами «Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем...». Голоса Михаила Александровича, Робертино Лоретти, Гелены Великановой сменяли друг друга.

Появлялись точильщики ножей, лудильщики медной посуды, старьевщики или старывешшники, как тогда звучало это слово, стекольщики, слепые с аккордеонами и дети с ними, жалобными голосками певшие «Разлука ты, разлука...».
Иногда появлялся человек с волшебным фонарем, вставлявший в него подобие современных слайдов. Прильнув глазом к окуляру, несколько минут можно было лицезреть виды европейских городов. Это было чудо! Забредали гадалки, зычными голосами предлагавшие поведать все о будущем, иногда приходили более тихие владельцы птичек, вытягивавших бумажки с предсказаниями все той же счастливой судьбы.

Но это были пришлые голоса. У двора были свои мелодии, своя музыка, иногда гремевшая как «Полет валькирий».
На деревянных ступеньках площадки, в подъезде, усаживалась мадам Корецкая со своим пинчером Жулькой, заливистым голоском встречавшим и провожавшим каждого идущего. Неистовым лаем радости Жулька встречал мужа мадам Корецкой, тачечника, в конце дня вкатывавшего во двор свою тачку (грузовое «такси» тех послевоенных лет), оглобли которой, казалось, под наклоном упирались в небо.

У ворот, из открытых окон второго этажа, был слышен серебристый смех, а иногда пение мамы Милочки Рахман. У нее был необыкновенной красоты голос, и весь двор сожалел, что Лидия не стала – а могла бы стать – оперной певицей.
Иногда все с того же второго этажа раздавался крик петушиной тоски. Милочке Рахман бабушка купила цыпленка. Милочка, интеллигентная городская девочка, привязалась к этому пушистому комочку живой природы. Цыпленок, превратившийся в петушиного юношу, а потом в заматерелого петуха, привязанный за лапку, расхаживал по площадке второго этажа, оглашая одинокими криками подъезд. О том, чтобы совершить обряд превращения его в бульонное мясо, в семье Рахманов не могло быть и речи. Уж не помню точно, как сложилась судьба Пети, но, кажется, бабушка его кому-то подарила. Мы сострадали Милочке в ее печали.

От площадки второго этажа наверх (в типичной одесской галерее) шла узкая деревянная лесенка в крошечную квартирку, в которой жили Майя Ладыженская и ее мама – тетя Этя. Отец Майи погиб на фронте. Тетя Этя, чуть сутулившаяся, с неизменной приветливой улыбкой, легко взбегала на третий этаж. В их квартире единственной вещью, словно выпадавшей из неказистой обстановки, было пианино. До сих пор помнится робкое прикосновение к клавишам, которое Майя великодушно позволяла мне совершить, коричневая с вышивкой фуляровая дорожка, которой покрывалась клавиатура, перед тем как опускалась крышка. Даже легкий запах нафталина, шедший от пианино, завораживал.

Летом, когда тете Эте удавалось получить путевку для Майи в пионерлагерь на одну смену, я скучала без нее и даже тайком ездила куда-то на Фонтан, чтобы найти Майю в пионерлагере. Как «на деревню дедушке». С тем же результатом.
В подъезде жила счастливая до поры до времени пара – Надя и Лева, с сыном Адиком. Счастливая до тех пор, пока Надя не пошла торговать в будке пивом, к которому быстро пристрастилась... Не стану описывать, в каком виде красивую Надю все чаще стали видеть. Уж не знаю, каким способом Лева (очевидно, только силою любви) вытянул Надю из этой воронки, но случилось невероятное – спасши Надю, Лева запил сам. И неблагодарная Надя его выгнала. Двор единодушно встал на сторону Левы, и Надя поменяла квартиру. Так во дворе, к моей радости, появилась еще одна умненькая девочка – Эмма Школьник.

Там же, в подъезде, жил военный музыкант, и в многоголосье двора вплетался медный звук трубы!

Военную медь могла перекричать баба Настя, которую награждали нелестными эпитетами, и только моя мама жалела ее и звала, по своей привычке уважительного отношения к имени, Настасья Фоминична. Рядом с крикливой Настей, в подвале, жила тихая, смиренная мадам Шиманская, которая вечно чистила во дворе чьи-то кастрюли, сковородки, начищала до блеска медные примусы, и тем не менее, к ней обращались неизменно – «мадам Шиманская». Кстати, когда несколько позже во дворе появилась польская семья, то к матери семейства не обращались «пани Новаковская», а все так же, по одесскому обычаю, «мадам Новаковская». И не было разницы, где жили эти мадам – в подвалах нашего двора, на втором, третьем этажах, пользовались ли они духами «Красная Москва» или простенькой «Белой сиренью», а то и просто от их натруженных рук шел запах хозяйственного мыла, – не социальный, не квартирный статус был определяющим – нужно было уж очень «достать» дворовое сообщество, чтобы лишиться права обращения «мадам»! А так во дворе постоянно звучало обращение – мадам Лименис, мадам Королёва, мадам Медведева, мадам Сталова, мадам Талесник, мадам Школьник...
Двор был узким и длинным. В нем были свои полярные территории – подъезд и часть двора, примыкающая к подъезду, где вибрировали свои страсти, возникали свои, местные, «скандалы в Клошмерле», более тихая зона – посреди двора и, наконец, другой полюс – противоположная от подъезда часть двора, где взрывались свои вулканы.

ИзменитьУбрать
(0)

При отсутствии, за редкими исключениями, бытовых удобств, все жильцы тянулись через весь двор к уборной и крану в конце двора. (Рядом с краном стояла огромная бочка с дождевой водой. Вода в деревянной бочке казалась черной, в ней плавали листья). Это тоже объединяло, а порой приводило к противостоянию между обитателями дворового пространства.
В конце двора жила подруга моей сестры Таи – Лиля Тартаковская. Ее отец, то в военной форме, оставшейся еще с военных лет, то в гражданском костюме, проходил медленно, прихрамывая, через двор. Однажды я увидела его шедшим по двору на костылях – без ноги, штанина брюк была подвернута до уровня колена. Я была потрясена и ничего не понимала, пока от взрослых не услышала слово «протез»...

Под Тартаковскими на первом этаже жила семья Рахман. Алка Рахман была года на два старше меня, и какое-то время я взирала на нее с таким же почтением, как незабвенная Эллочка на Фиму Собак. Еще бы! Когда Алка хлюпала и шмыгала носом, то все лицо словно переворачивалось по диагонали. Мне это казалось почти цирковым фокусом! И я какое-то время, то стоя перед зеркалом, то просто идя по улице, тренировала мышцы лица, с тем чтобы рот уходил в одну сторону, а нос – в другую. Нет, мне так и не удалось хоть частично приблизиться к желаемой цели! Наверное, мне не повезло – у меня не было такого насморка, который одолевал Алку...

ИзменитьУбрать
(0)

В том конце двора жили Капитан и Капитанша с детьми. Капитан был владельцем трофейной развалюхи, по сравнению с которой «Антилопа-Гну» выглядела как «Мерседес» рядом с горбатым «Запорожцем». Все поездки на этом авто ограничивались, по-моему, выкатыванием его, с помощью соседей, из двора, затем шло продолжительное копание в механизме, затем машина вновь вкатывалась во двор. Тем не менее, обладание, пусть такой, но все же машиной придавало Капитанше самоуверенности. Она с превосходством взирала на соседок, высокомерно подняв голову, прохаживалась по двору в длинном халате, жеманно цедила слова. Этого, а возможно, еще чего-то, что мне неведомо, ей не прощали. Скандалы возникали часто. Уж не помню, в адрес ли Капитанши, из ее ли уст, но точно помню, что летним днем, сидя с Алкой Рахман под ее окном, в классической дворовой перебранке я услышала неизвестное доселе мне слово «проститутка». Слово мне понравилось своей иностранной непонятностью и созвучием со словом «институтка» – его я хорошо знала по романам Лидии Чарской, над страницами которых было пролито столько слез. И все же, как теперь бы сказали, контекст настораживал, и я не решилась выяснить значение слова ни у мамы, ни даже у Алки, чтобы не проявить перед ней свою неграмотность.

Тем более, что к моей словесной неграмотности ровесники относились не слишком доброжелательно.
Летним вечером мы сидим во дворе, и Витьку, сына Маруси, муж которой тоже погиб на войне, просят рассказать анекдот. Витька был грозой двора и окрестных кварталов. Он отказывается, его просят все настойчивее, и вдруг Витька, указывая на меня, говорит: «Я при ней не могу!». Меня, как белую ворону, прогоняют, я, глотая слезы, иду домой. Через много лет я с признательностью вспоминаю Витькину тактичность.

Витька с мамой жил напротив Алки на первом этаже, над ними жила семья Толика Малых, отец (а может, отчим?) которого вернулся с фронта слепым, и мама Малого, как во дворе звали Толика, осторожно и бережно водила мужа под руку. А над ними, на третьем этаже, жила семья Левит. Я с восхищением смотрела вслед их дочери, приходившей навещать родителей – иногда с мужем, иногда с сыном, иногда всем семейством. Ее звали Люся. И весь двор был единодушен в оценке, что Люся – красавица.

Когда мы провожали на вокзале в далекую Австралию Михайликов, то уже после того, как поезд отошел, а все слезы не были выплаканы, я среди стоявших в немом отчаянии знакомых, смотревших вслед поезду, вдруг увидела Люсю. Теперь это была дама «серебряного» возраста, возможно, она была приятельницей Эддочкиной мамы – Номы Григорьевны. Вероятно, внутренняя необходимость как-то побороть наступившую прострацию вдруг толкнула меня к ней, и я рассказала, как любовалась ею в детстве... По-моему, она была смущена не менее, чем я.

ИзменитьУбрать
(0)

О скольких я еще не упомянула! О начитанных, увлеченно игравших в шахматы мальчиках нашего двора. О совместных походах на море – в Отраду, на Ланжерон или любимый кусочек моря под Лермонтовским курортом. О дворовых играх в жмурки, в штандер, в волейбол, и горе было тому, кто попадал мячом в соседское окно!

Но были при дворе постоянные величины – дворничиха (тогда говорили «смотрительница») Феня со своей огромной семьей. Постоянно обходила весь квартал, захаживала в квартиры, выступала в роли третейского судьи управдом Любовь Матвеевна (вы знаете хотя бы фамилию начальника вашего жэка или деза?), многолетний однорукий почтальон Федя.

И, наконец, в послевоенные годы наш участковый врач – доктор Липшиц. Это была пожилая дама, очевидно, судя по интеллигентному облику и медицинскому опыту, из той когорты одесских врачей, что получали образование до революции за границей. Она жила на нашей же Гимназической, но в квартале, куда выходит боковой фасад бывшей Пятой гимназии. После нашего говорливого двора, вытекавшего за ворота, в квартал между Малой и Большой Арнаутскими, где все друг друга знали, – тихое окончание Гимназической мне казалось почти аристократическим. В немалой степени этому способствовало то, что здесь была квартира доктора Липшиц, которая жила со своей сестрой. Когда она приходила к нам, то после «докторского» визита на какое-то время задерживалась. Мама наливала чай и ставила нехитрое угощение, но, очевидно, потребность в доброжелательном общении была необходима доктору Липшиц больше, чем скромное угощение. Не помню, к сожалению, ее имени-отчества.

Конечно же, как в каждом или почти в каждом одесском дворе, и у нас были подвалы, пере­ходившие в катакомбы, тянувшиеся до Канатной, а возможно, и дальше. После войны между двором и Малой Арнаутской тянулась развалка. И хоть взбираться на нее мне было запрещено, но разве можно было удержаться и не нарушить родительский запрет?!

Скромные ромашки, кустики паслена, дикие калачики, безымянный бурьян скрывали лежавшие на поверхности сокровища – кусочки стекла, осколки расписных тарелок, какие-то железячки, деревяшки, винтики, кусочки фольги... Наш неистовый исследователь одесских котлованов Олег Иосифович Губарь поздно родился. Он уже не застал те развалки, которые, очевидно, хранили, как пепел Помпеи, материальный слой довоенной Одессы... А я, вспоминая двор своего детства на Гимназической – Вайсмана – Институтской – Иностранной коллегии – Гимназической, думаю, что моя память, как та спрессованная развалка, хранит дребезги, осколки моих воспоминаний.


Добавление комментария
Поля, отмеченные * , заполнять обязательно
Подписать сообщение как


      Зарегистрироваться  Забыли пароль?
* Текст
 Показать подсказку по форматированию текста
  
Главная > Мигдаль Times > №116 > «На краю родной Гипербореи». Главы из книги
  Замечания/предложения
по работе сайта


2024-03-28 08:27:49
// Powered by Migdal website kernel
Вебмастер живет по адресу webmaster@migdal.org.ua

Сайт создан и поддерживается Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра «Мигдаль» .

Адрес: г. Одесса, ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.: (+38 048) 770-18-69, (+38 048) 770-18-61.

Председатель правления центра «Мигдаль»Кира Верховская .


Всемирный клуб одесситов Dr. NONA Jewniverse - Yiddish Shtetl