В истории человечества было немало судебных процессов, ярко отражавших темные стороны своей эпохи. Когда суд, который должен быть только орудием правосудия, становится орудием политической и общественной борьбы, когда он руководствуется не справедливостью, или хоть законом, а мотивами, чуждыми идее права, тогда ясно, что страна, в которой такой суд утвердился, переживает кризис, что глубокая ненормальность достигла своего крайнего предела.
(печатается с сокращениями)
Так в восемнадцатом столетии дело Каласа1 с необычайной выпуклостью показало гибельность религиозной нетерпимости Франции того времени; так в девятнадцатом столетии дело Дрейфуса ярко проявило тлетворность клерикализма и милитаризма той же страны. Бесчисленное количество невинных падало жертвой судебных преступлений; они гибли на «алтаре правосудия», во имя торжества реакции, не привлекая к себе внимания, не волнуя общественной совести. Но на дело Каласа откликнулся Вольтер, на дело Дрейфуса, сначала мало кем услышанный, Бернар Лазар, за ним Золя — и оба дела стали поворотными пунктами общественного развития страны. Дело Каласа было последним проявлением религиозной нетерпимости Франции восемнадцатого столетия, дело Дрейфуса положило конец господству союза шпаги и рясы.
В ночь на 16 августа 1907 года в местечке Почепе Черниговской губернии было совершено преступление: в своем доме была вырезана целая семья Быховских — отец, сын и приказчик на утро найдены м?ртвыми, а жена, невестка и семилетняя внучка тяжело ранены. Убийство, очевидно, сопровождалось страшной жестокостью: стены, полы, потолки и окна были забрызганы кровью и кусками мозга.
Подозрение следственной власти пало на тр?х приказчиков Быховского: Глускера, Дыскина и Комисcарова, а также на их прислугу — Толстопятову и е? племянника Жмакина.
В том же августе 1907 года дело это разбиралось в киевском окружном суде. Комисарову и Дыскину удалось доказать, что они не были на месте преступления, и они были оправданы. Толстопятову приговорили к году тюрьмы. Жмакин был сослан в каторгу на 20 лет.
На суде Глускер, доказывая свое алиби, утверждал, что в день убийства он вместе с другими семью кровельщиками работал за сто верст от Почепа, в имении г-жи Гусевой, а ночью ночевал в экономии ее. В подтверждение он ссылался на работающих с ним евреев-кровельщиков. Допрошенные, они подтвердили показание Гускера, но суд не придал веры их словам.
И Глускер был казнен.
Почти через год в Чернигове выездной сессией киевского военно-окружного суда вторично рассматривалось дело об убийстве семьи Быховских. В качестве обвиняемых фигурировали уже ранее осужденные на каторгу за разбой: Муравьев, Панков, Сидорцев. Новые обвиняемые сознались в совершенном преступлении и заявили, что никто из прежде осужденных по этому делу не принимал в убийстве Быховских никакого, даже отдаленного, участия.
В стране, где казнь стала «бытовым явлением», где за пять лет повешено более 3000 человек2, исполнение смертного приговора над никому неизвестным лицом, над каким-то приказчиком из Почепа, не могло привлечь общественного внимания, вызвать какие-либо эмоции. Много ли мы сделали, чтобы спасти тех, невиновность которых перед исполнением приговора нам была ясна, которые пошли на плаху, каторгу, не совершив преступления? Только случайным вмешательством отдельных лиц спасены единицы человеческой жизни. Мы притерпелись, притерпелись к казням и относимся безучастно даже к участи невинно казн?нных.
И вс? же судьба Глускера приковала внимание. Толчок был дан сообщением защитника Глускера, присяжным поверенным Успенским, поместившем в журнале «Новое Время» письмо об этом деле. Ужасная участь его подзащитного явилась, по его словам, следствием роковой случайности: один из убийц был поразительно похож на Глускера, и внучка Быховского узнала в Глускере убийцу. Работавшим во время убийства за сто в?рст вместе с Глускером евреям-кровельщикам суд не поверил. Была еще одна свидетельница — христианка, помещица Гусева, но на ее показания Глускер не сослался. «И лишь после казни г-жа Гусева, женщина в высокой степени почтенная и уважаемая, удостоверила, что поздно вечером, в ночь совершения убийства, она лично видела Глускера в своем имении, а на другой день, в виду дошедших до нее слухов об убийстве семьи Быховских, у себя же в имении подробно расспрашивала Глускера об убитой семье». («Новое Время» 22 июня 1910 г.)
Это сообщение защитника Глускера произвело впечатление.
На время всех ужаснул совершившийся факт. Столбцы газет заполнялись сообщениями и статьями об этом деле. Организован был сбор, и даже правая печать предлагала, чтобы оставшейся семье было выдано пособие из фонда пострадавших от террора. Но нужно было сделать наиболее существенное: вернуть с каторги невинно осужденного Жмакина и дать не только материальное, но и моральное удовлетворение семье Глускера — нужно было реабилитировать его имя.
Для Жмакина, для семьи Глускера возобновление дела было единственным выходом из тяжких последствий приговора киевского военно-окружного суда. С прошением о таком возобновлении и обратился в главный военный суд поверенный вдовы Эстер Глускер, помощник присяжного поверенного С.Б. Ратнер.
Когда, после нескольких недель ожиданий, в газетах появилось сообщение, что главный военный суд оставил ходатайство это без последствий — печать и общество были в недоумении. С нетерпением ждали опубликования мотивов отказа, в надежде, что они прольют свет на загадочность решения. По опубликовании же, недоумение не рассеялось даже у юристов. Так, по мнению главного военного суда, для возобновления дела требуется, чтобы по одному и тому же делу было вынесено два противоречащих и взаимно исключающих друг друга приговора. В данном случае этого нет.
В первый раз военным судом в Киеве в 1907 году были осуждены Глускер к казни, а Жмакин к ссылке в каторжные работы за разбойное нападение, вместе с необнаруженными лицами, на дом Быховских. В 1910 году были осуждены за это же нападение крестьяне Кудрявцев, Бобков, Муравьев.
Сопоставляя эти приговоры, главный военный суд приходит к заключению, что последний приговор не стоит в каком-нибудь противоречии с первым.
Далее, по мнению суда, для возобновления дела требуется, чтобы после приговора выяснились новые, неизвестные суду обстоятельства, официально достоверные.
В данном случае этого также не имеется.
Когда Глускер и Жмакин уже в первый раз доказывали свое алиби, суд выслушал свидетелей и признал подсудимых виновными. Теперь в прошении о возобновлении дела снова указывают на тех же свидетелей и только на двух новых.
Это не является новым обстоятельством, которое могло бы послужить поводом для возобновления дела.
На основании этого, главный военный суд оставил прошение вдовы казненного Глускера без последствий.
Ужас данного дела заключается, помимо всего, ещ? и в том, что на судьбу обвиняемого имело влияние то, что им был Шл?ма Глускер, а не Иван или Ф?дор. Хоть бы равенство перед судом, перед карой, виселицей, тюрьмой, но нет... и здесь тоже...
На чашку весов обвинения еврейская национальность ложится некоторым грузом, и подчас лишь благодаря этому она опускается вниз. Конечно, проникнуть в мотивы судейского решения не всегда возможно — судьи решают дело по своему внутреннему убеждению, основанному на совокупности всех обстоятельств, — но спросите тех, кто близко стоит к суду, спросите лиц, ведущих защиту, и они вам скажут, «что на каждом шагу чувствуешь, как трудно в настоящее время осуществить самый законный интерес еврея», что «в гражданском споре у христиан имеются шансы против евреев только потому, что тяжущийся — еврей», что «оправдание евреев в уголовном суде, даже при неосновательном обвинении, представляется иногда делом невозможным, что в политических процессах одна принадлежность к еврейству есть главная улика»...
В деле Шлемы Глускера, происходившего в военно-судебной обстановке, где и без того стрелка правосудных весов имеет тенденцию в сторону обвинения, национальность Глускера сыграла роковую роль.
«К большому несчастью для Глускера и для правосудия, — писал Владимир Галактионович Короленко, — в мглинском уезде расположено имение министра юстиции г. Щегловитова, и в роковую ночь, когда негодяи убивали семью Быховских в Почепе, а Глускер спокойно лег спать после рабочего дня в экономии г-жи Гусевой, — в имении министра находилась его семья. Весь уезд был взволнован ужасным убийством, и семья министра, понятно, разделяла эти чувства. А полиция и следственные власти были взволнованы вдвойне: на дело это обратил особое внимание бывший в Почепе проездом в свое имение министр юстиции И.Г. Щегловитов».
«Особое внимание» высшей власти — замечает далее тот же автор — в деле правосудия почти всегда бывает зловеще.
«Я, разумеется, далек от того, — говорит В. Г. Короленко, — чтобы относить ужасное дело, которое волнует русскую печать и русское общество, на счет прямого воздействия нынешнего министра юстиции г. Щегловитова. Нет, «прямого воздействия», наверное, не было. Следственные власти только почувствовали на себе внимательные взгляды сверху, возбуждавшие энергию. А уж остальное — естественное последствие особенностей полицейского дознания, предварительного следствия, нашей юстиции вообще, военно-судебной юстиции в частности».
Где выход из этого положения? Где найти процессуальные гарантии для населения, поставленного в такое положение, как евреи? За право национальности на суд в странах со сложным национальным составом вед?тся борьба. Такая же борьба предстоит и нам3.
Источник: «Еврейский мир», декабрь 1910. Материал подготовлен Давидом Константиновским
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
