№114

Мигдаль Times №114

В поисках Иерусалима

Марк ГЕЛЬМАН

Христиане чтут в этом городе свои святые места и историю. На средневековых европейских картах Иерусалим помечали как центр мира, в чем сказывалось не столько слабое знание географии, сколько некоторая религиозная и идеологическая ангажированность.

Что чувствуют мусульмане, не знаю, но думаю, что Иерусалим для них не слишком значим – если не рассказывать об этом западным журналистам. Когда-то он был задворками Османской империи. Стал столицей Израиля. Остался, говоря о «святости» для последователей ислама, слабой тенью Мекки и Медины. Превратился в место неплохих продаж христианской символики…

Чем является Иерусалим для евреев – особая тема. Трогать иудейскую традицию не рискну: и вопрос самоочевиден, и тема слишком обширна. Святость этого города для еврея безгранична, хотя и убывает по мере удаления от Западной стены…

А как насчет атеистов? Что ощущают маргиналы (пишу это слово без какого-либо пренебрежения, просто фиксируя «медицинский факт» существования людей, совершающих переход из одного качества в другое: типичные эмигранты), для которых ни одна из предлагаемых религиозных и культурных традиций не подходит – то ли по причине обостренной честности, то ли из-за обыкновенной лени? Как насчет «советских» людей? Чем для них является святой город? Местом паломничества туристов и сумасшедших? Моделью, образом мира, где сегодня перемешались сотни языков и традиций? Но тогда уместнее вспомнить о Вавилоне.

И все-таки Иерусалим можно считать образом мира: сочетание «дольнего» и «горнего» в разных пропорциях превращает Иерусалим в совершенно уникальное место на земле. Это и просто место на карте, где живут, работают, женятся, рожают детей, радуются и страдают обыкновенные люди, не лишенные, слава Б-гу, недостатков. Это и место в истории, равного которому не найти. Банальность, но он и в самом деле колыбель двух религий.

Борис Эйфман, в начале 2008 г. приехавший со своей труппой в Иерусалим на 7-й международный фестиваль искусств имени Соломона Михоэлса, сказал: «Когда я увидел Иерусалим с горы, я понял: это модель мира. Идеальная модель жизни людей, принадлежащих к разным национальностям, религиям, культурам, но объединенных верой в существование одного для всех неба, одного солнца и одного Б-га». Мне больше по душе мысль о том, что если мир – это текст (идея, содержащаяся в Каббале), то многоплановость Иерусалима напоминает бесконечное количество уровней великого текста. Этот город – и в самом деле великая книга. Знать бы, как ее прочесть…

Вот что говорит Денис Соболев, автор романа «Иерусалим», в одном из интервью о своем отношении к Городу: «…для меня Иерусалим – это скорее капля воды, сквозь которую виден океан, или, скажем, – очень сильное увеличительное стекло. Что на самом деле очень легко объяснимо и на рациональном уровне, учитывая сверхъестественную концентрацию смыслов, духовной энергии, боли, счастья и безумия, собранных в одном городе… Здесь на постройки крестоносцев археологи часто смотрят вполне равнодушно, считая новостроем. Я не думаю, что можно жить, и уж тем более писать, в этом городе, не чувствуя этого давления времени, и не стараясь в него вглядываться и вслушиваться. Вообще, мне кажется, что в случае Иерусалима само противопоставление исторического и современного как раз и ошибочно. И в значительной степени моя книга как раз о том, что Иерусалим, в котором живешь, не может быть только одним, или только другим. Экзистенциальное и символическое, боль, кровь и ускользающая истина переплетены не только в книге, но и в самом городе, переплетены слишком тесно для того, чтобы их можно было разделить».

Говоря о многоплановости «Иерусалима», Соболев сравнивает свою книгу с произведениями Белого, Борхеса, Агнона (я бы добавил «Хазарский словарь» Павича). О чем книга? Писатель утверждает, что «…писал эту книгу не только о небесном, но и – и, может быть, в первую очередь – о земном Иерусалиме, его переулках и стенах, его свете и боли. И в значительной степени – об Иерусалиме, говорящем по-русски».

Роман «Иерусалим» построен как сборник новелл. Архитектоника произведения нетипична для романа: шесть рассказов (повествование ведется от первого лица) объединены лишь формально, единым местом действия и настроением. Лишь седьмая новелла выступает «кодой», своего рода ключом, помогающим раскрыть смысл романа и сложить все разрозненные части в единую мозаику.

Темой книги является сосуществование и столкновение мира духа и «низменного» мира реального бытия, причем неизвестно, какой из миров более осязаем для чувственного восприятия героя.

Автор подробно описывает пейзажи города, с удовольствием произнося чужие для русского уха топонимы. Кривые улочки древнего центра и артерии окраин, синагоги и церкви, кладбища, рестораны, дансинги и бары, сутолока университетских кампусов. Что предпочтительнее – реальный Иерусалим или исторический и легендарный? Мир вымышленный в романе явственно дает о себе знать: фактурность изображения исторических, мифологических, фольклорных персонажей дает фору описанию реальных героев.

В «Театральном романе» М.А. Булгакова, пишет Лотман в своей работе «Художественное пространство в прозе Гоголя», блестяще показано превращение романа в пьесу именно как переключение действия из пространства, границы которого не маркированы, в ограниченное пространство сцены. «...Книжку романа мне пришлось извлечь из ящика. Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трехмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе».

В романе, в отличие от пьесы, пространственная модель оказывается неограниченной (в сущности, по определению). Сценой в «Иерусалиме» оказывается не только Город – весь мир, но автор, если позволите, отнюдь не сидит в зрительном зале. Скорее, он путешествует вместе с героем, смотрит на мир его глазами. В результате происходящее в романе оказывается как бы снято субъективной камерой. Словно «коробочки» перебирает, но всякий раз выстраивая, моделируя их с позиции человека, выросшего в русской культуре – эмигранта или репатрианта.

Всякий нуждается в доме. Разумеется, понятие «дом» многозначно: это и собственные стены, и семья, и родина – с большой буквы, если угодно. Но я, прежде всего, имею в виду ощущение психологического комфорта, которое обеспечивается и совокупностью перечисленного, и еще многими факторами.

Люди, приехавшие в Израиль, далеко не всегда оказываются «дома»: слишком многие, отнюдь не считающие себя вашими братьями и сестрами, предъявляют на него права. Слишком многое кажется непонятным, очень многое неприемлемым. Ну, как привыкнуть к этой моде, к этому климату? Как найти работу? Как выучить этот непростой язык? Что делать с беспокойными соседями – депортировать их или помириться? Может быть, стоит переместить «район поиска» того, что можно осознавать как собственный дом – например, в «небеса обетованные». Кажется, это называется религиозным сионизмом. Добавлю: если нет возможности комфортно жить на Святой земле, можно в нее лечь. Автор предлагает и такой вариант…

После разрушения Второго Храма в раввинистической литературе появился Ерушалаим шель Мала, небесный Иерусалим «наверху». Талмудисты никогда, однако, не отказывались от Ерушалаим шель Мата, земного Иерусалима, «Иерусалима внизу». После введения драконовских эдиктов римского императора Адриана, упразднивших само название «Израиль», любого живущего на Земле Израилевой талмудисты считали верующим в Б-га. Жизнь в Земле Израилевой стала равнозначна по важности исполнению всех остальных мицвот. Разумеется, это была гипербола, но все же, все же… Считалось, что всякий должен стремиться в Эрец-Исраэль, а живущие там должны стремиться не покидать ее, и положение это подчеркивало нерушимую связь между землей и народом Израиля.

Человеку, рожденному в Галуте и всю жизнь ощущавшему себя евреем исключительно в минуты, когда «били не по паспорту», понять это непросто. Автор последовательно создает модели, в которых осуществляется поиск путей разрешения существующего конфликта между желаемым и реальным. Семь новелл, словно семь ипостасей героя; каждая модель предлагает различные способы разрешения конфликтов, носящих экзистенциальный характер.

Художественное пространство (которое, по Лотману, «…представляет собой модель мира данного автора, выраженную на языке его пространственных представлений») в любой из глав-новелл организовано по принципу противопоставления низкого и высокого, «дольнего» и «горнего». При этом герой всегда одинок, всегда предпочитает второе, полагаясь на него как на единственную настоящую реальность, всегда готов к бегству из осточертевшего мира «лавочников с ключами на поясе».

В каждой из семи моделей ощутимо одновременное присутствие трех слоев, трех плоскостей повествования. На уровне обыденном – описание быта, семейных, социальных отношений героя, отголоски политических событий. Абсурд, царящий на этом уровне, неприемлем для героя, он предпочитает искать спасения в интеллектуальных играх, копаться в истории, создавать параллельный мир, населенный мифологическими существами. Эта иная реальность может быть комфортна – до поры до времени. Реальный мир врывается в нее и легко разрушает кажущееся благополучие.

Так, забавная и модная нынче ролевая игра (новелла «Квест номер 6») подталкивает героев к поиску «подлинных» обстоятельств гибели Рабина. Все оказывается блефом: «тайная операция» Шабака – чушь, бывший сотрудник службы безопасности оказывается обыкновенным грузчиком и проч. Но смерть одного из героев – всамделишная донельзя: теракт на автобусной остановке – элемент «игры» реального мира. Смерть одного из героев, однако, оказывается лишь переходом – в Святую землю, где он оказывается не в небытии, но в своеобразном «послесмертии».

Так завершается странствие – слиянием с землей Израиля, парафразом земного Иерусалима. Есть и иная возможность: можно попытаться отыскать, подняться к Ерушалаим шель Мала.

В «Иерусалиме» геометрия художественного пространства как нельзя точнее соответствует, по сути, средневековой схеме (не берусь утверждать, какая религиозная традиция здесь очевидней): человек оказывается заключенным в пересечении двух миров – мира «высоких истин», этимологически соотносящихся с «небом», и мира земных страстей. Выбор за героем, который в романе оказывается alter ego автора. Круг, в пределах которого совершают перемещения персонажи новелл, тождественен земному кругу – настолько обширна в романе география: Иерусалим, Израиль, Ближний Восток, Англия, Канада, Южная Америка, «доисторическая» родина новых репатриантов, историческая Хазария. Любые передвижения в этой плоскости не имеют смысла с точки зрения достижения желаемого: диалога с Б-гом, преодоления собственной «оставленности», которая подталкивает героев новелл чуть ли не к бунту, обретения иного, «небесного» Иерусалима.

Символом «заколдованности» этого круга становится в одноименной новелле Самбатион, река, по представлениям средневековых авторов, окружающая земли, где живут десять «потерянных» колен. Бурная, непреодолимая шесть дней в неделю, она успокаивается лишь в субботу, но переход через Самбатион в этот день означает тягчайшее нарушение Закона.

Если решить проблему в заданных координатах не удается, есть резон попробовать выйти за их пределы.

В одной из новелл конфликт разрешается с помощью любопытного приема: рассказ о восхождении четырех талмудических хахамим к Б-жественному престолу. Восхождение описывается в совершенно реалистическом ключе, как обычное альпинистское приключение, однако подтекст ясно указывает на иные вершины – мудрости, подлинного Знания. Конфликт идей представлен спором о путях постижения вечных истин, который ведут рабби Акива и «отступник» рабби Элиша. Не имеет значения, на чьей стороне оказывается герой (справедливости ради отметим, что он едва ли стоит на стороне Закона – в противном случае он не стал бы сожалеть о том, «во что превратился иудаизм», и описывать «досов», населяющих Меа-Шеарим, как «распластанные тени», отказывая им в праве на владение истиной). Важнее его откровенная готовность к поиску разговора с Тем, без Которого жизнь оказывается пуста. Жаль, что запланированный героем роман о споре рабби Акивы и рабби Элиши так и остался ненаписанным…

Интересно обыгрывается мотив восхождения в последней новелле «Дерево и Палестина». Идиотская лекция «мага», посвященная правилам подъема на вавилонские зиккураты, которые якобы помогают обрести «всеобъемлющее знание», вызывает ощущение брезгливости: пошлость невыносимая. Впрочем, это еще одно подтверждение сказанного: подлинное восхождение не имеет ничего общего с географией.

Именно в последней новелле (во сне!) герой обретает желаемое: из Иерусалима реального он поднимается к Иерусалиму, которого нет на карте: «Я не сразу понял, что изменилось, но его стены больше не были окрашены в желтоватый цвет иерусалимского камня; передо мной был белый город на холме – над долиной, по которой текла широкая, бурная река». Небесный Иерусалим?

Тогда понятно, почему любое перемещение в сторону от него означает нисхождение. Есть поговорка: с вершины все тропинки ведут вниз…

Вы не можете удалить эту картинку

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста