0

№136

Мигдаль Times №136

ОРДЕН ГИТЛЕРА

Александр КАЗАРНОВСКИЙ (Израиль)

Я понимаю, что тебя в первую очередь волнуют события, связанные с нашей семьей, о которых, содрогаясь, сегодня говорит вся Германия. Увы! Увы! В мире моем все было так безоблачно! Дитер перешел на третий курс университета, Франц успешно занимался медицинской практикой, а я заканчивал очередную монографию по раннему Дюреру. Чувствовал, что годы берут свое, и все чаще у меня возникало желание все бросить и отправиться в свой загородный дом в окрестностях Эйзенаха, и там погулять по лесу, а вечером прикорнуть в кресле-качалке перед телевизором или поставить пластинку «Бранденбургского концерта», налить бокал моего любимого «Либфраумильх», опуститься в кресло, укрыть ноги пледом и погрузиться в наслаждение.

(0)

В общем, все спокойно было в моей жизни, все было бы спокойно, если бы – если бы... да-да, разумеется, ты прав! Если бы не Бертольд Гольдман! Эх, Бертольд, Бертольд!

А помнишь, Гельмут, как на его свадьбе с моей маленькой Эльзой ты чуть-чуть – действительно чуть-чуть! – перебрал шнапса. Да... Кто бы мог тогда подумать, что именно этот тихий, интеллигентный Бертольд станет причиной наших невзгод?

Поначалу все было хорошо. Он быстро по­двигался по службе... даже слишком быстро.

Впервые нехорошее предчувствие закралось ко мне в душу два года назад 20 апреля, когда он отказался праздновать с нами годовщину прихода в мир нашего фюрера и устроил безобразный скандал.

«Я, – орал он, – отмечать день рождения этого ублюдка не собираюсь!»

Я ему так спокойно:

«Не кричи, соседи услышат».

А он этак зло:

«Пусть слышат! Пусть знают, что 20 апреля они празднуют день рождения выродка и убийцы!»

«Прежде всего, – говорю, – не кипятись! Нравится тебе фюрер или нет, но он пал от рук террористов в июле 44-го, а сейчас на дворе 70-й. Пора бы и успокоиться».

«Не хочу успокаиваться! Он нас, евреев, в газовые камеры отправлял!»

«Ну, – говорю, – как видишь, всех не отправил. Мы с тобой живы, да и война окончилась на следующий день после убийства фюрера, и вскоре все повозвращались – кто из эмиграции, кто из лагерей, а кто, между прочим, и в Германии отсиделся. Так что сейчас нас на Германию тысяч сто пятьдесят наберется. И сразу же после его трагической гибели – слышишь, сразу же! – признали власти, что были в этом вопросе перегибы. В таких вот исполинах, как был покойный фюрер, надо ни заслуг, ни ошибок не замалчивать. Недаром его до сих пор наш народ чтит».

Тут он прямо-таки взвился. Какой, мол, такой «наш народ»! Еврейский? Ну, я ему терпеливо, как психиатр: «Ну сам посуди, Бертольд! Ну какие мы евреи? Идиша не знаем, в синагогу не ходим, культура у нас немецкая. И я тебе так скажу – я принадлежу к немецкому и только к немецкому народу. А то, что со мной, как и с другими евреями, некогда несправедливо обошлись, так это дело прошлого, ошибки исправлены, и я никогда не опущусь до того, чтобы затаить злобу на свою Родину. Так что давай, – говорю, – выпьем по случаю праздничка!»

И опрокидываю бокал «Либфраумильх». А он сидит, как истукан, и не шелохнется. Представляешь, вся страна празднует 20 апреля, а он постную рожу на лицо нацепил. Я говорю:

«Посмотри, день-то какой! Какие на деревьях листики нежные, листики-младенчики! Ну не нравится тебе фюрер – так воспринимай этот день просто как праздник весны. Ведь посмотри как красиво – люди друг другу цветы дарят, семьями собираются… Ну скажи, тебя что, убудет, если ты раз в году вместе со мной да с Эльзой, да с маленьким Гансом крикнешь “Хайль”?»

А Гансик, сын Франца, слышит, что о нем речь, и тут как тут.

«Дедушка, – говорит, – а чего это дядя Бертольд говорит, что нечего мне делать в "Гитлерюгенде", что бандитская это организация. Меня ведь там никто не обижает, даже классенфюрер при всех сказал: "Наш ты парень, Розенфельд! А что не совсем немец, так то не вина твоя, а беда!"»

Тут уж я рассвирепел – нет, как тебе это нравится?! Гитлерюгенд ему, видите ли, помешал. Какие они походы устраивают! Какие песни у костров поют! А как старухам и старикам помогают! Ну и что с того, что Гитлер­югенд? Да будь хоть Черт-Дьяволюгенд! На дела надо смотреть, а не на название.

И вспомнился мне тот день в Дахау, когда сказали, что фюрера не стало. Я ведь мальчишкой совсем был – радовался, дурак. Иду и на ходу танцую. А мне навстречу заключенный, немец, «мусульманин» – так у нас доходяг называли. Этакий живой скелет под ветром качается и – веришь ли? – плачет! Представляешь, сам на краю могилы, а заливается горючими слезами! И ругает, ругает какого-то Штауффенберга, последними словами кроет. Только через месяц, когда нас всех выпустили на волю, узнал я, что Штауффенберг и был тот злодей, на чьей совести жизнь нашего фюрера! А еще я узнал, увидел и понял, что наш народ, немецкий народ, тот самый, что при первой возможности даровал и мне, и всем нам свободу, продолжает любить фюрера, любить беззаветно! Вот тогда-то я и задумался, стоит ли сужать свой взгляд до размеров бойницы в стене гетто.

Но вернемся к моему зятю. Он же у нас, понимаешь ли, хотя и молодой, но безумно талантливый. Это я уже говорю без всяких кавычек. В свои 33 года он уже начальник одного из цейсовских конструкторских бюро. И сконструировали они в своем бюро какой-то немыслимый проект – прямо, можно сказать, революция в оптическом приборостроении!

Короче, удостоился наш Бертольд Гольд­ман за свои заслуги ни много ни мало, как ордена Гитлера. Представляешь, Гельмут, простому еврейскому парню, чьи родители погибли в Берген-Бельзене, сам рейхс-президент в Берлине лично будет вручать высшую награду страны! Да я бы на его месте танцевал от счастья, от гордости, от благодарности! А он? Пишет президенту письмо, в котором заявляет, что отказывается от награды, носящей имя... ну и далее по тексту!

Разумеется, в бюро – скандал! В министерстве – скандал! Сотрудники смотрят на него волком – из-за его идиотизма и у них проблемы с наградами вышли, да что с наградами? С премиями! Дело получило огласку, шум! Мне соседям в глаза взглянуть стыдно, хотя они, конечно же, все понимают, говорят – не мучайся, Вернер, мы же понимаем, ты не такой, ты Wertvoll Jude!

А потом в «Фолькишер Беобахтер» появилась та самая статья под названием «Особенный». И еще в одной газете статья. А дальше пошли письма. «Евреи оплевывают наши святыни!» Потом письма от евреев: «Мы чтим фюрера!», «Гольдман – отщепенец!» Понимаешь, на чью мельницу лил воду этот идиот? Ведь антисемиты никуда не девались! И только своим достойным поведением мы, евреи, можем доказать свое право на существование.

Дальше – больше. Демонстрации. Десять тысяч выходят на площадь под лозунгом: «Вон Иуду из Германии!» На стенах домов – «Гольд­ман, вернись в Аушвиц, мы все простим!» Впрочем, это на стенах. А на митингах все было настолько цивилизованно, что некоторые еврейские общины осмелели и послали туда своих представителей. Ну, тут уж собравшиеся не сдержались и побили их. Все, мол, вы заодно! А и то – как еще поступать с представителями национальной группы, один из которых вот так откровенно плюет на чувства окружающих. Из-за таких, как он, и получился тогда перекос у фюрера.

Короче говоря, народ вошел во вкус. С площадей, где собирались митингующие, изби­ения перекинулись в темные переулки, а затем – и на залитые солнцем улицы

Соседи больше не называли меня Wertvoll Jude, сторонились, косо посматривали. На всякий случай – мало ли что?! – я услал Эльзу с детьми в Эйзенах, в загородный дом. И Дитер с ней туда же отправился – Франц какое-то

заболевание ему выдумал и справку на месяц дал. Ему ведь не только дома оставаться было опасно, ему и в университете однокашники проходу не давали. Он еще упирался – отец, мол, как я тебя оставлю! В общем, дети в безопасности, звонят каждый день. Я снимаю трубку, слышу их голоса, слышу шум нашего эйзенахского леса, слышу звуки «Бранденбургского концерта», и на глаза наворачиваются слезы. Из вежливости предложил я и Бертольду туда переехать – у него хватило духу отказаться и остаться со мной в нашей квартире на Шлоссштрассе. И вовремя! Потому, что уже на следующий день после отъезда моей малышки и моих крошек по нашему городу впервые зашелестело слово «погром».

Сначала было невероятно – не Россия все же! А потом – ведь была и у нас своя «Хрустальная ночь». Правда, там причиной было убийство, убийство евреем нашего дипломата. А сейчас – оскорбление национальной памяти, оскорбление народных чувств. Тоже гнусность.

Да, Гельмут, немало дурного натворили наши с тобой соплеменники, велика вина их перед нашим народом, я имею в виду немецкий.

И вот, когда угроза казалась уже неотвратимой, руководители еврейской общины нашего города и, прежде всего, многомудрый профессор Михаэль Вайсман, решились на отчаянный, но единственно правильный шаг – они перехватили инициативу. Как? Сейчас поведаю.

Раздается у меня звонок. На проводе профессор Вайсман. Он, можно сказать, берет быка за рога.

«Господин Розенфельд, – говорит, – знаете ли, что в нашем городе готовится акция, в которой должны принять участие сотни людей? Сначала они разделаются с вашим зятем, вашей семьей и вашим имуществом, а затем наведаются и в остальные еврейские семьи, проживающие в нашем городе».

«Увы, – отвечаю, – слышал об этом. И, откровенно говоря, не знаю, какое чувство во мне сильнее – страх за свою жизнь и за свой дом или стыд за то, что по вине члена моей семьи жизни наших евреев оказались в опасности».

«А что вы думаете, – спрашивает профессор Вайсман, – о вашем зяте, господине Гольд­мане?»

«Что думаю? – отвечаю. – Думаю, что хотя наше правительство и объявило еще в 45-м, дескать, фюрер перегнул палку в отношении евреев, но глядя на некоторых из них, вроде моего зятя, я думаю, что может быть он и не так уж был неправ!»

«Ну что ж, – говорит профессор Вайсман, – тогда, надеюсь, мы поймем друг друга. Как бы то ни было, иногда приходится ради спасения жизней десятков людей жертвовать одной».

(0)

И вот в прошлую субботу у здания синагоги, – в которой давно уже никто не молится потому, что молящихся евреев нет в нашем городе, но которая является символом еврейства, чего не скажешь о сером неприметном доме, где располагается центр еврейской общины, – так вот, у здания синагоги собирается толпа человек семьдесят, все до одного евреи, поднимают плакат «Смерть выродку!» – и прямым ходом – к нашему дому. Немцы смотрят и дивятся – мы, мол, говорили, «все вы заодно», а вы-то, оказывается, вон какие!

Профессор Вайсман звонит мне и говорит: «Господин Розенфельд, боюсь, если ваш зять не выйдет к нам сам, дом придется подвергнуть разгрому».

Я бросаюсь к кабинету Бертольда, а дверь заперта. Ну, пока я с ключом возился да дверь пытался высадить, они и ввалились. Впереди – профессор Вайсман. Я, как услышал шаги на лестнице, бросился к дверям и встретил гостей на пороге. Профессор первым делом отвесил мне пощечину – не сильно, не больно, можно сказать – для вида. Отодвинули меня в сторону – и вперед, к кабинету Бертольда! Человек восемь их было – остальные на лестнице да на улице остались. Дверь, что была заперта, словно сама собой распахнулась перед ними. И поверх их голов я увидел Бертольда – черную фигуру на фоне окна. Я увидел Бертольда, вознесшегося над ними, над нами, над всеми, над всем! И я поразился – какой же он огромный! Казалось, он крупнее всей этой ввалившейся еврейской мелюзги вместе взятой. И поверх их голов он глядел прямо мне в глаза. А я – ему. И мы, всю жизнь находившиеся на противоположных полюсах, в это мгновение поняли друг друга. А потом – крик профес­сора Вайсмана: «Бертольд, нет!» И еще чей-то вопль: «Не надо!» И – исчез силуэт его черный. Был – и нет! И солнце жгучее сквозь белое окно – прямо на глаза мне опрокинулось.

Все ахнули и бросились к окну – вниз смотреть! А что там чудесного увидеть-то можно? Проверить, не отросли ли у него крылья?

На лестнице никого не было. Те, что толк­лись там, успели уже сбежать вниз, а профессор Вайсман и его команда так наверху и остались, в ступоре. И, когда я вышел из подъезда, все на улице так почтительно передо мной расступились, словно не мне, а Бер­тольду последний долг отдавая. И когда я Бертольда увидел, меня не лужа крови поразила – что я, крови в Дахау не видел? Нет, меня пора­зило, какой он маленький посреди улицы, вот на этой брусчатке, ровной, как клавиши у пишущей машинки. Словно что-то хотел напечатать, о чем-то поведать обступившим его евреям. И еще – он лежал не под окном, а в стороне от дома, будто он с окна не шагнул в пропасть, а с силой оттолкнувшись, прыгнул. А может быть, действительно прыгнул? Ведь у себя в университете Бертольд был чемпионом курса по прыжкам в длину.

За спиной послышались всхлипы. Я обернулся. Люди, явившиеся разобраться с Бертольдом, теперь растирали по щекам слезы. А на что они рассчитывали, когда шли сюда? Что дело ограничится несколькими синяками? Или что смерть выглядит изящнее и безобиднее?

Вот так, мой дорогой Гельмут. Со смертью Бертольда все у нас переменилось. В тот же вечер в старую синагогу впервые за десятилетия пришли люди на молитву. Те же ли это были люди, что стали свидетелями и в какой-то степени соучастниками гибели Бертольда, не знаю. Я до синагоги так и не дошел.

Газетная кампания и митинги во мгновение ока прекратились, словно по чьей-то команде. Соседи перестали на меня коситься, и даже как-то виновато при встрече отводят взгляд. Дитер и Эльза с детьми вернулись в город, а я, наоборот, уехал в загородный дом. Так что гуляю по лесу, наслаждаюсь запахом новорожденных клейких листиков – скоро ведь праздник, двадцатое апреля!

Одно только тяжело – едва начинаю листать альбомы моего любимого Дюрера или ставлю «Бранденбургский концерт», как перед глазами встают залитые кровью глаза Бертольда, а то вдруг – такая большая-большая мостовая, а посередине такой маленький Бертольд. И возникает странное, дурацкое чувство, будто это Дюрер с Бахом убили его.

Плохо мне, Гельмут! Приезжай в Эйзенах, выпьем, я – «Либфраумильх», а тебе по традиции подберу чего покрепче. А хочешь – брошу все и уеду к тебе в холодный и туманный Киль. Может быть, навсегда. Крепко обнимаю, твой Вернер.

P.S. Только что по радио услышал выступление нашего бургомистра. Он сказал буквально следующее: «К сожалению, недавно мы с вами стали свидетелями усиления антисемитских настроений в связи с известными событиями. Помните, дорогие соотечественники – народ не отвечает за встречающихся в его рядах негодяев. В конце концов, полковник Штауффенберг, убивший нашего любимого фюрера, был чистых немецких кровей».

Рисунки Алексея Коциевского

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста