Расставанье — маленькая смерть, так кто-то пел, кажется, да? А пожар равен двум переездам, то есть, переезд это полпожара. Значит, эмиграция — это куча маленьких смертей, плюс полпожара, плюс новый язык, плюс все с нуля, плюс, плюс, плюс...
Противная это штука, даже если подсластить ее гордым термином «репатриация» — типа, возвращение поблудивших сыновей к патеру Израилю. Тяжело, тяжело... Такой естественный отбор происходит, что сам Дарвин, приехав сегодня, в лучшем случае устроился бы охранять автостоянку. И, главное, непонятно, от чего это зависит.
Вот, к примеру, мы с Машкой на одном курсе института учились, одних лекторов слушали, а приехали — и как из разных миров. И иврит у нее не пошел, и на первой работе она не удержалась, и со второй
ушла, когда начальник руки стал распускать... Я, конечно, тоже с самых низов начинал, но зато сейчас... Впрочем, когда я начинаю куррикулить свою вите1, мне самому становится неловко за свое хвастовство. Тем более что я не об этом хотел рассказать.
Когда Машка пару лет помыкалась без работы, а я начал неплохо зарабатывать, решили мы ребенка завести — часики-то биологические тикают, Машке к тридцати идет. И завели. Талечку. А с маленьким ребенком трудно на полную ставку устроиться, вот и пошла Машка в книжный магазин подрабатывать — благо, в стране русских магазинов уже больше, чем самих русских. Покрутилась она там пару лет, сотню новых книг прочла, две сотни продала, подумали мы, поразмышляли... и сотворили Михалечку.
Машка декретный отпуск отсидела, а я посчитал весь дебет-кредит и говорю ей, мол, Машуня, извини, но чтобы окупить два частных садика деткам и бэбиситтера по необходимости, женщина должна тысячи полторы долларов зарабатывать, в пересчете на наши шакальи. А в русском магазине больше минимальной зарплаты никак не выбить, верно? Верно, говорит. Ну, так, может, есть смысл пока в домохозяйки переквалифицироваться, спрашиваю. Есть смысл, говорит.
И осталась Машка дома. А дальше замкнутый круг получается: не работаешь — язык забывается, язык ни к черту — с работой по профессии можешь попрощаться. Талечка подросла, в обязательный садик пошла дошкольный, тут же на иврите заболтала, а больше Машке на языке Талечки и Бен Ие.уды и поговорить не с кем. Не скрою, меня это вполне устраивало: дети ухоженные, развитые, Машка им каждый день книжки читает, на кружки их водит — и на бальные танцы, и на плавание, и дома всегда чисто, и ужин вкусный — чем не рай?!
Конечно, иногда меня раздражало, что Машка сериалы эти дебильные смотрит, в русских газетах всякую ерунду читает, но за все же надо платить, не так ли? Ну, так она деградирует немного — что с того? Если ее это устраивает, так и я как-нибудь перетопчусь! Я даже налево от нее не стал ходить, и не потому, что я принципиально верный муж, а просто цель не оправдывает средства. Уламывать кого-то, сбегать с работы, таскаться по гостиницам, чтобы доказывать случайной бабе, что ты офигенный Фидель Кастро в койке?! Зачем? Машка теплая, уютная, всегда под рукой. А я себе абонемент в бассейн сделал, с мужиками после работы на пиво ходил, баскетбол с ними в пабах смотрел на большом экране. По-моему, все может быть куда хуже, нет?
И «куда хуже» действительно наступило. Захотелось мне сына. Наследника. Подкатился я к Машке, она, естественно, не возражала, и родился у нас Итайчик. Мне как его из родильного зала вынесли желтенького — у меня ноги от счастья ослабли. Только прошла неделя, а желтушка не уменьшается. Врачи брови подняли, пару анализов крови сделали и перевели Итайчика в детскую хирургию. Вызвал нас с Машкой на беседу профессор Краус — благообразный такой мужик с остроконечной бородкой. На иврите говорите, спрашивает. Ну, мы с Машкой кивнули. Тут он нам и выдал.
У Итая, говорит, врожденная патология печени. Билиарная атрезия называется. То есть, внутри печени в норме есть протоки, по которым желчь идет и выходит наружу. А у Итайчика таких желчных протоков от природы нет, и потому все застаивается в печени, и ничего такая печень не фильтрует, ясно? В общем, жить с этим нельзя. Это я вам рассказываю то, что сам из речи Крауса понял — я же не врач, а когда сам несколько раз пытался в Интернете разобраться, что это за болезнь, голова у меня начинала раскалываться, на нервной почве, наверное.
Что же делать, спрашиваю я профессора. Он покачал головой и говорит, мол, пока кроха совсем маленькая, можно сделать временную операцию, чтоб желчь в кишечник выливалась, а вообще-то нужна пересадка печени. А что у нас в стране с очередью на пересадки творится, вы и сами знаете.
Я уже начал думать, как бы побыстрее машину продать, квартиру перезаложить, чтобы деньги на пересадку в Европе скопить, а Краус говорит: «Часто таким детям подходит печень родителей». Я обомлел, как же так, говорю, мы же живы пока. Краус объясняет, мол, ребенку достаточно левой доли печени родителя, а тому и правой доли лет на двести может хватить — мы, оказывается, печень процентов на десять используем. Я спрашиваю жену: «Ну, что, Машуня, проверим, не подойдет ли наша печень Итайчику?» — она головой кивает, мол, что за разговоры могут быть, если надо сына спасать.
В общем, сделали сынуле временную операцию, а мы пока сдали анализы на совместимость тканей. Через месяц вызывает нас с Машкой Краус, веселый, подмигивает. Подошла Машкина печень на трансплантацию, говорит! И сам улыбается, видно, что доволен, как ребенок. Объяснил нам, что надо дать Итайчику еще пару недель подрасти, окрепнуть — и можно пересаживать. Не передумали, спрашивает? Я так шутя бросаю: «Что, Машуня, даешь Итайчику печень?», а она слегка побледнела (все-таки операция, не шутка!) и говорит, да, конечно, что за вопрос.
Словом, назначили нам дату, приготовили две бригады хирургов: обычных и детских, Машку отправили к анестезиологу, хотя она сопротивлялась, говорила, что не понимает, зачем надо тратить время на ее обследование. Накануне вечером сходили мы в ресторан, хотелось мне Машку подбодрить, а то она несколько последних дней совсем кислая ходила, глаза на мокром месте были все время — ну, психует, ясное дело. Поели, поболтали, словом, хорошо посидели. А утром я ее в больницу привез. Проверил внутренний карман пиджака, не потерялось ли колечко — я Машке его накануне купил, чтобы сразу после операции надеть, в знак любви и восхищения.
Ну, зашли мы в палату, где Машке раздеваться надо, и тут она из сумочки достает несколько листов и протягивает мне. Разворачиваю я эти листы, а там целая инструкция, когда у Талечки кружки, когда у Михалечки, сколько ей воды теплой в кашу наливать, да где пижамы лежат, et cetera, et cetera — чуть ли не что им в армию с собой давать на курс молодого бойца. Я смеюсь, мол, чего ты, Машуня, зачем мне все это, я своей маме на пару дней девочек скину, пока мы в больнице перекантуемся, а Машка мне так серьезно отвечает, они теперь на твоей ответственности, так что тебе и знать, как с ними обращаться! Потрепал я ее по щеке ласково, не глупи, говорю. Тут за ней и пришли.
Сколько времени они в операционной пробыли, я точно не знаю. Около пачки сигарет и бутылку водки, судя по моим временным отметкам. Потом выходит хирург, русский парень, говорит мне, мол, зашили уже Машку, все с ней хорошо, переводят ее в «просыпательную комнату» (а я не знаю, как перевести на русский «хедер .иторэрут»). А как сын, спрашиваю? Вроде неплохо, отвечает, но лучше Крауса дождаться. Ну, я еще четыре сигареты и два глотка прождал, выходит Краус, смеется, издали мне рукой машет. Я — к нему, он от моего запаха морщится и говорит: «Все, удалили мы Итаю его печень, вставили вместо нее материнскую. К кровеносным сосудам ее присобачили, будет печень вместе с малышом расти, а по мере необходимости клетки печеночные в размерах увеличатся. Все будет о.кей, папаша!» Я его целую, рыдаю от счастья, а он кричит: «Заберите его от меня, а то еще черт знает, что о нас подумают!» — ну, в шутку, конечно. Иди к жене, говорит, сыну ты все равно пока не нужен, он еще под наркозом.
Прибежал я в палату к Машке, вижу, спит она, а мне ж не терпится! Я ее легонько по щекам похлопал, Машка глаза открыла и в ужасе на меня смотрит. Неужели операцию отменили, спрашивает. Нет, говорю, все уже позади. И тут она меня вопросом огорошила: «А почему же я жива?» «То есть как это “почему жива”?» — удивляюсь я. «Ну, без печени же не живут», — говорит она. Я головой мотаю, как лошадь, ничего понять не могу. Машка, говорю, ты чего? Нам же профессор Краус объяснял про левую долю печени, которую берут у донора и пересаживают, ты что, не поняла ничего? Нет, говорит, он на иврите говорил и быстро, я только отдельные слова улавливала, надеялась, что ты все за нас обоих поймешь.
Я трезвею, как под холодным душем. Ты что, говорю, думала, что тебя врачи убьют, чтобы твою печень Итайчику отдать? Так это же Итайчику, отвечает, а в глазах у нее слезы.
И вот стою я, смотрю на нее, в пиджаке кольцо, в кармане брюк инструкции, которые она мне, вдовцу своему, писала, и только об одном и думаю: какое же я говно рядом с Машкой моей деградировавшей...
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
15.11.2006 23:14
Очень жаль, но в нашем журнале, реальном, а не виртуальном, как правило, не хватает места, чтобы разместить информацию об авторах.
Поэтому пользуюсь возможностью дать ссылку на сайт Яна Каганова (http://yan-ka.nich.ru/cgi-bin/view.cgi) и несколько "выдержек" оттуда:
Ода антифеминизму
Все, как всегда, все чередом,
Привычна ноша:
Мужик идет в горящий дом,
Спасает лошадь,
Потом готов без суеты
Предстать, повеса,
Как гений чистой красоты,
Пред поэтессой.
Она издаст прощальный стон,
Когда несмело
Появится у двери он,
Весь в чем-то белом,
В сквозном проеме, без гардин,
Пленяя станом,
Пройдет меж пьяными один,
Дыша туманом,
Чтоб пред бессмысленным концом
В слезах и тине
Граф изменившимся лицом
Сбежал графине.
А эту зиму звали Анна...
Вздрогнув всем телом, подскочить утром от звонка будильника. Быстро распихать по карманам все необходимое, надеть удобный костюм, повесить на шею талисман — «Анну первой степени с алмазами», вооружиться до зубов и почистить их же. Рвануть из дома без завтрака, натощак, нехотя отмутузить ни в ч?м не повинных гвардейцев кардинала, чтобы подхватить у слабеющего д'Артаньяна подвески. Опаздывая на Мерлезонский балет в ратушу, швырнуть эти чертовы подвески метров с сорока прямо в руки Анне Австрийской, выбежать во двор и понестись к «той вон» калитке, чтобы услышать очередное ласковое «нет» от Анны Снегиной (ну, и для чего надо было надевать белую накидку, если это не знак капитуляции?). Наорать на оператора и осветителя из неудобного режиссерского стульчика, галантно поцеловать руку Жирардо: «Блестяще сыграно, Анни, как всегда», подарить ей букет анютиных глазок, дать команду монтажеру вставить в фильм танец Анны Павловой, и стремглав — на Патриаршие. Может, что-то можно успеть исправить, вытереть, может, насыпать песку на рельсы (ах, Аннушка, Аннушка!), и тут же по страшной ассоциации — на вокзал, надеясь на чудо: а вдруг медицина двадцать первого века спас?т, и закрыть глаза Анне Карениной, и сказать Сереже: «Прости, мальчик, хреновый я, видимо, врачишка!», да, кстати, не забыть дать в морду Вронскому — и можно нестись обедать. Передохнуть, выпить кофе, завернуть в Тауэр, утешить Анну Болейн и намекнуть, что та, из-за которой она здесь, сложит голову на той же плахе. Чуть подустав, забрести незвано к Анне Ахматовой и дать ей этот черновик — пусть пишет на нем, может, хоть так приобщусь к бессмертию, и под нежный голос Анны Герман, поющей «Тихие песни» Анненского, нацелиться еще куда-то... И услышать от двери: «Ты не хочешь пожелать детям спокойной ночи?», и оторваться от компьютера, и посмотреть, и увидеть, и вглядеться в три пары одинаковых карих глаз — твоих и повисших на тебе Ихвысочеств (папина хитрюга-бандюга и мамин нежный мальчик), и снова ощутить себя консортом, и сказать: «Хочу, Анечка, конечно, хочу! Ну, как я могу не пожелать детям спокойной ночи?!»