№35

Мигдаль Times №35

Читаем Шолом-Алейхема

Леонид Штекель

«Песеле любила отца, и отец любил Песеле. Это была странная, молчаливая любовь.

Никто из нас не слышал, чтобы они сказали когда-нибудь друг другу ласковое слово. Наоборот, реб Зорахл обращался к ней, как к прислуге:
—Послушай-ка, ты!

Но по глазам видно было, что учитель любит дочь, сильно любит, что без нее ему и жизнь не мила. Возможно, он любил ее так потому, что от жены видел только обиду. А может быть, и потому, что с Песеле ему повезло, у нее была мужская голова, и она разбиралась в священных книгах. А может быть, и потому, что Песеле знала все его привычки, безошибочно угадывала, чего он хочет, вовремя подавала ему ермолку, плетку, табакерку или стакан воды».

Чем больше я вчитываюсь в этот рассказ, тем меньше я хочу улыбаться. Это как с ранними рассказами Чехова. Первый раз читаешь— смеешься, второй— плачешь от смеха. Но стоит попробовать эти слова на вкус, пропуская через сердце, как ощущаешь неясную тоску. А в «Песеле» и того хуже. В этом мире за каждый глоток счастья приходится платить страданиями ближних своих. Для Зорахлихи любовь Песеле к отцу— нож в сердце. Для Песеле отцовская любовь— проклятие вечного девичества, а для Зорахла счастье дочери— мука его одиночества. Самую страшную боль приносит самый близкий.

Мы сидим в зале и читаем Шолом-Алейхема.

Мне всегда было интересно, что они думали о Шолом-Алейхеме. Поколение моих родителей. Я знаю, что они любили оперетты Кальмана и классическую музыку. Читали Чехова, Ремарка, Цвейга, Маннов, Фейхтвангера. Боготворили Бабеля, но он был редкий гость в домашних библиотеках. Обожали большими компаниями ходить на концерты и в Зеленый театр. И почти не говорили на идиш. Только дома с родителями, и не все. А книги читали только на русском. Но книги Шолом-Алейхема были в доме практически у всех. Ра.зумеется, на русском. И это не были самые зачитанные книги, скорее наоборот.

Поколение моих родителей. Они выросли после войны, той, что каленым железом выжгла весь мир Шолом-Алейхема до основания. И ни к чему теперь споры, плох тот мир был или хорош, счастливый или безумный, жалкий или великий. Этого мира больше не было, и повествования Шолом-Алейхема помимо воли автора вдруг обрели очертания мифа, словно перед нами были не мелочные раввины, скандальные женщины, прекрасные девушки и черные козлы, а гордые афинские и римские герои из описаний Плутарха и Цезаря. А потом по юным душам поколения моих родителей прошла «борьба с космополитизмом», растоптавшая жалкие ростки той жизни, которые пережили нацистов. Как говорил мой знакомый Аркадий Гурман, «у нас лучше попасть под трамвай, чем под «кампанию».

И я уже никогда не смогу узнать, что думали о Шолом-Алейхеме родители моих родителей, те, кто когда-то свободно говорил на идиш, кто умел читать на этом языке. Я никогда не говорил на эту тему со своими родителями, а они— со своими. Помню лишь, что папин папа Шмуль всегда, даже дома, ходил в кепке, регулярно читал старую потертую книжку на священном языке, добросовестно отмечал с нами еврейские праздники и говорил дома только на идиш— до своей смерти в начале семидесятых. Книжки, вообще, были не его стезя. Но для меня весь этот дедушкин мир чем-то напоминал книги Шолом-Алейхема.

А то, что мамина мама Эстер знает идиш, я понял, только когда она приехала в Израиль и в ивритоязычном квартале разговаривала с аккуратными старичками и старушками на идиш: русского не знали они, а иврита не знала бабушка.

Но ведь знания идиш недостаточно, чтобы читать Шолом-Алейхема— надо знать иврит, Тору. Нет, я не думаю, что даже родители моих родителей могли читать Шолом-Алейхема в оригинале. Разве что папина тетя Туба и ее сын Сема, которые до войны жили в Румынии и ходили в еврейскую гимназию. Они, наверное, читали.

Но то поколение еврейских юношей и девушек, которые возвращались из эвакуации в Одессу, поступали в институты, куда не смогли поступить их родители... Кем был для них Шолом-Алейхем?

У меня создалось ощущение, что для поколения моих родителей Шолом-Алейхем был бльшим символом еврейства, чем священные книги. Он позволял легко и понятно приобщиться к традиции. Он заменил «Историю еврейского народа», которую невозможно было достать, стал «наглядным пособием» по праздникам и обычаям. Именно для них Шолом-Алейхем одним глазом смеялся, а одним плакал. Как и та жизнь, в 50х, которая смеялась и плакала, огорчала и пленяла. Кто знает, они читали Шолом-Алейхема, или Шолом-Алейхем читал их?

Мы сидим в зале и читаем Шолом-Алейхема.

У Шолом-Алейхема были странные отношения с одним из самых загадочных и удивительных российских писателей того времени— с Чеховым. Антон Павлович, увы, как и многие русские писатели, евреев не любил. Но при этом жертвовал деньги на издания книг молодых еврейских авторов. Сохранилась их переписка— деловые письма об издании сборника рассказов молодых еврейских писателей. Но, кроме этой внешней, деловой связи, существовала и иная связь.

Вырвавшийся с самых низов отчаяния и блестяще издевающийся над всеми Антон Павлович Чехов со временем стал автором поразительных по мистической точности рассказов. И Шолом-Алейхем сумел воссоздать на идиш этот стиль мистического реализма. Когда в «Зачарованном портном» мы видим в конце повести скачущего черного козла, то не можем понять: это живое существо из плоти и крови, такое привычное и знакомое, или это проклятия, страхи и грехи, воплотившиеся кошмары и овеществленное наше презрение к ближнему.

Шолом-Алейхему не суждено было обрести ту финансовую независимость, которая была у Чехова. Рынок есть рынок, а объем рынка для писателя, пишущего на русском, в Российской империи был неизмеримо больше, чем для пишущего на идиш. «Я теперь забеременел столькими мыслями и картинами, что я крепче железа, если не лопаюсь от досады: горе, горе мне, я вынужден метаться в поисках рубля. Сгорел бы этот рубль! Сгореть бы всем евреям со стыда, если еврейский писатель не может жить одним своим писательством и вынужден метаться в поисках рубля!..» (Из письма М.Спектору¹.)

Возможно, судьба Шолом-Алейхема была бы иной в противном случае, но как уже легли кости на игральное поле, так тому и быть. Жизнь не знает черновиков.

Каждый мечтает о вечности, но пишет для современников. И дело не только в том, что из посмертных гонораров не сваришь сегодняшний обед. Нанизывая буквы, словно блестки на карнавальный костюм, мы вышиваем на бумаге изящные узоры нашего Времени, наделяем жизнью воспоминания, мечты и проклятия. А дыхание будничности пронизывает наши письмена той незримой силой, что связывает самого пишущего с жизнью. «Те, кто знает, кто видел меня каждый день, спрашивают, когда я пишу? Право, я и сам не знаю. Вот так и пишу, на ходу, на бегу, сидя у кого-то в кабинете, разъезжая в трамвае, и как раз в ту самую минуту, когда мне морочат голову по поводу леса, непорубленного леса, или дорогого имения, или заводика, как раз тогда у меня вырастают самые яркие сцены и слагаются самые лучшие мысли, а нельзя оторваться ни на минуту, ни на мгновение, чтобы изложить все это на бумаге... сгореть бы всем моим делам! Сгореть бы всему миру!..» (Из письма М.Спектору.)

Почему то или иное имя остается в памяти? Ответить на этот вопрос очень непросто. Тысячи одесских евреев вышли проститься с известным еврейским русскоязычным поэтом Фругом. В словаре Брокгауза и Эфрона статья, посвященная ему, в полтора раза больше статьи, посвященной Карлу Марксу. Но память о Фруге растаяла, и лишь слабые отблески ее звучат в строках курсов по истории еврейской литературы. Судьба книг Шолом-Алейхема оказалась иной. Жизнь издевалась над ним, но после смерти дарован был особый путь его книгам, его наследию.

Как ни чудовищно звучит, но Шолом-Алейхему повезло умереть вовремя, за год до революции в России. Он не успел стать ни врагом, ни другом новой власти. Из его жизни, его надежд и проклятий лепили аккуратный памятничек, реалистическое пособьице по ушедшей еврейской нищете. Честно сказать, он был удобным материалом. Шолом-Алейхем испытывает какую-то болезненную тягу к описанию еврейской нищеты: «Нет ничего удивительного в том, что тема нищеты так занимает и наших народных писателей, ибо не всюду вы встретите столько бедняков, угнетенных, несчастных, убогих и побирающихся, как у евреев» («Абрамович»). Сколько пафоса! Читая эти слова, так и видишь сталинского цензора, безо всяких сомнений отправляющего эти книги в печать.

О, потемки чужой души!.. Мы можем перебирать рассказы Шолом-Алейхема, его письма, его публицистику, или, точнее, его декларации, пытаясь отыскать следы его истинной веры. А можем, как Хармс о Толстом, повторить: «Шолом-Алейхем очень любил бедняков, бывало, поймает утром десяток и гладит по головке, пока не позовут завтракать...» Впрочем, нет, не можем: Шолом-Алейхем на словах воспевал, а в душе ненавидел нищету. «А тут еще приходит жена и напоминает о квартирной плате, о плате за учение в гимназии, а мясник, джентльмен— он ждет, а лавочник— паршивец, не хочет давать в долг, а адвокат грозится описать стулья (глупец!— он не знает, что они давно уже описаны...)» (Из письма М.Спектору.)

Смех— страшное оружие. Ранний Антон Чехов, смеясь, мстил всему миру за отца, за детские унижения. Но если поздний Чехов готов простить грехи ближним своим, то Шолом-Алейхем... В «Зачарованном портном» Шимен-Эле презирает и издевается над своим дальним родственником шинкарем Додей, вкладывая в свою насмешку всю горечь от презрения жены Ципы к нему— умному и почитаемому учителю Шимен-Эле. Но при этом он не стесняется есть за счет родственника-шинкаря. А Додя мстит Шимен-Эле страшной, почти мистической карой. Нет, Шолом-Алейхем не прощает своим героям ничего. Подшучивая и подвывая, он топтал воспоминания своего детства, выставлял на продажу свои детские мечты и страхи, свою любовь и привязанность. Шолом-Алейхем воспел и проклял мир своего детства. Искусство, как сказал когда-то Анджей Вайда, это всегда «все на продажу». Шолом-Алейхем настолько неистов в этой безумной торговле, что невольно думаешь о лицемерии, читая его сдержанную и тенденциозную публицистику, воспевающую литературу «о страданиях бедных евреев». Но книги его полны такой боли, что даже самый холодный читатель не может его не простить. Ибо Шолом-Алейхем не прощает ближним своим, но не прощает и себе изощренное предательство своего детства. Он ведет эту войну с самим собой, и в этом и сила его и его величие.

Мы сидим в зале и читаем Шолом Алейхема...

---

¹Спектор Мордхе (1858 — 1925) — еврейский писатель, редактор и издатель, большой друг Шолом-Алейхема

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста