+25

№102

Мигдаль Times №102

Еврейское воспитание

Евгений БОУДЕН

Над столами чернеют, белеют, рыжеют головы притихших студентов. Еще бы – ведь одно слово «профессор» чего стоит! Первая в жизни установочная сессия. Еще вчера все были абитуриентами, а сегодня мы уже как бы в одной семье вот с этим профессором. Даже не верится.

Шелестят странички еще новеньких, пустых тетрадок. Однако, впереди меня, за столом на нижележащей ступени, темноволосая студентка вовсе не слушает профессора. Экая наглость! Чем это она так занята? Мне сверху отлично видно, как она переворачивает замусоленную страничку какого-то журнала, кажется, «Роман-газеты».

Наконец-то звонок. Перемена. Покурить вылетаем на крыльцо ДПИ (Донецкого Политехнического Института). Перед нами гудит Первая Линия – так называют нашу главную улицу в Донецке, хотя у нее есть и официальное название «Проспект Ленина».

Мелодичный голосок обращается ко мне: «Спичек не найдется?» Галантно зажигаю спичку и подношу к сигарете студентки, а она даже не видит, кто ей дает прикурить – лицо ко мне повернуто, но глаза скошены на журнал, который она даже на улице продолжает читать.

– Ну ты даешь! Отвлекись на минутку! Что это ты такое читаешь?

– Солженицын. «Один день Ивана Денисовича». Мне только на один день дали почитать.

– Это что ли тот, которого из СССР выгнали? Дай почитать, интересно же, за что его выперли, и почему его книги из библиотек убрали.

– Нет, не могу. Мне вернуть его срочно надо.

– Слушай. У меня идея. Я тут неподалеку в НИИ работаю фотолаборантом. Ты мне дай журнал, а я его на установке перефотографирую. А потом напечатаю и тебе, и себе. Так что успеешь потом почитать – вон ты всю лекцию профессора пропустила.

– А ты не сдашь меня?

– Ну что ты!

Следующая пара была пустая, и я поскакал в свой ВНИИПВТОРЦВЕТМЕТ. Заковыристое название. Когда меня спрашивают: «Где работаешь?» – обычно отвечаю: «Во ВНИИПЕ-ВТОРЕ-ЦВЕТЕ-МЕТЕ» – и все смеются. До него недалеко, через сквер у кинотеатра «Комсомолец», и вот он, родненький. Эх, как я его люблю! Столько друзей тут! Еще бы, ведь я руководитель институтского ВИА, а еще заядлый турист – гитара, костер, анекдоты. Ну и бутылочка иногда, не без этого. Как же без друзей?

В металлургическом отделе сидит одна Валентина Петровна, наш СНС – старший научный сотрудник. Тем лучше – меньше людей будут знать. Здороваюсь и пытаюсь проскочить в свою махонькую фотолабораторию. Но не тут-то было. Валентина Петровна заинтересовалась, почему это я не в институте. Некстати замечает у меня за спиной скатанный в трубочку журнал.

– Женечка, а что это ты читаешь ?

Приходится дать ей в руки.

– Ух ты! А где ты это взял ?

– Да так, просто один друг на полчаса дал.

– Здорово! Дашь мне почитать? Ты ведь можешь перефотографировать! А мне очень интересно.

Пообещал – и наконец-то свободен. Так... Запереться, свет долой, втемную заряжаю две катушки пленки, установку – на стол, журнал – под стекло и быстро-быстро щелкаю. Попутно выхватываю взглядом фразы... Интересно, тут даже предисловие Твардовского, и вообще, ведь «Роман-газета» совсем не запрещенная литература. За что же именно этот номер запретили? И кто такой Солженицын? Я же, кроме его имени, ничего о нем и не слышал.

Все. Пленки – в бачок, проявитель, промывка, закрепитель, сушка. Ну, это еще минут двадцать. Схожу-ка я к брату. Славка работает этажом ниже. Похвастаюсь. Прихватываю журнал и через вторую заднюю лестницу спускаюсь к брату. Поболтали, посмеялись, свежие анекдоты рассказали. И вот я, оставив журнал пока у Славки, поднимаюсь к себе в лабораторию.

Странно как-то. Все, кто идут навстречу, вдруг сворачивают и заскакивают в первую попавшуюся дверь. Иногда из дверей появляется кто-то и вновь скрывается за дверью. Все, вроде, по делам бегут, но мне почудилось, что случилось что-то.

Вот и наша металлургическая лаборатория. Вхожу. Точно. Случилось. Возле дверей моей комнатушки толпа народу, внутри тоже несколько человек. Как только поместились там? И что происходит? Может я глянцеватель оста­вил включенным, и там загорелось от него? Или воду не закрыл, а лист фотобумаги сток перекрыл? В животе похолодело.

– Г-споди! Что случилось?

Дверь резко распахивается от толчка плечом, с треском хлопает по фанерной стенке. Из нее выходит наш завлаб Удовиченко. В его поднятых руках висят две пленки. Они чем-то напоминают змей. Вспоминается Маяковский: « Несет как бомбу. Несет как ежа. Как бритву обоюдоострую. Несет, как гремучую, в двадцать жал змею двухметроворостую».
Следом выходит парторг завода и замначальника отдела Радзиховский, за которым следует его жена Валентина Петровна. Мелькает мысль: «Последней вышла, значит первой вошла. Там ведь не развернешься и не разминешься».
Через полчаса в самой большой нашей лаборатории начинается общее партийно-комсомольско-профсоюзное собрание. Повестка дня – «Антисоветское поведение комсомольца Евгения Боудена». За столами, на столах, на стульях на подоконниках – мои сотрудники, большинство из них – мои друзья. Сажусь на стул в центре, оглядываюсь, но не встречаю ни одного ободряющего взгляда. Нет, не так. Я вообще никакого взгляда не встречаю. Все отводят глаза, делают вид, что заняты чем-то или разговаривают друг с другом.

Вокруг веет холодом. Холод поднимается из желудка, заползает в сердце, поднимается к горлу. Даже щеки холодеют. Мне не по себе. Ощущение, что голый стою на вершине заснеженного утеса. Мне уже не только холодно, я прямо заледеневаю. Кажется, что вот сейчас мое дыхание будет застывать во рту и падать на пол как сосульки, разбиваясь на мелкие осколки.

Парторг отдела Резниченко что-то там рассказывает, но у меня шумит в ушах, и я только ловлю обрывки фраз: «...пособник сионизма», «.. льет воду на мельницу империализма», «...антисоветская агитация», «...использование служебного положения», «...ворует фотоматериалы».

Последняя фраза попадает в меня куском камня, бьет под дых. Это я-то ворую? Да весь отдел пользовался! «Женя дай пленку», «Женечка, прояви пленки мои отпускные», «Женя, отпечатай», «Женечка, щелкни», «Женечка, приедь домой, внучку сфотографируй». Начиная с начальников, СНС, МНС и кончая лаборантами. Подскакиваю с места и пытаюсь сказать это, но горло перехватывает, и я снова плюхаюсь на место. Пытаюсь утешиться тем, что это парторг, ему же положено так говорить.

Я ошибался. Следом выступали мои сотрудники и мои друзья. Причем, чем более близки мы были, тем более гневно они обо мне говорили, тем более подробные факты моей антисоветчины приводили. И как я анекдоты про советские порядки рассказывал, и как друзей своих спаивал, а они, бедные, не могли мне отказать, и даже, что в походы я специально ходил, чтобы собирать секретную информацию о сотрудниках, для передачи ее израильской разведке.

Я все более и более ощущал, как сужается пространство вокруг меня, как одиночество давит. Но в какой-то момент меня вдруг стал разбирать смех. Сначала я давился им, а потом уже не мог сдержаться. Смех прорывался из меня лавиной, растягивал маску на лице, пробивал грудь. И я не мог с ним справиться. Голоса слились в сплошной гул, вокруг все кружилось, как будто я сидел в карусели.

Вдруг вращение резко остановилось. Выступала наш завхоз, Люда. Полная такая девушка, хохотушка, никогда не отказывающаяся выпить с нами винца.

– Ребята! Да что вы такое городите? Да Женька никогда не любил выпить, он же на самодеятельности помешан, ему гитару дай, и он петь будет круглые сутки, и не надо ему ни антисоветчины, ни секретной информации вашей. Да и что о вас секретного-то можно узнать? Сколько вы пьете и с кем женам изменяете? А журнал этот он, скорее всего, из любопытства схватил. И что он за пособник сионизма, если он вообще ничего ни о своем народе, ни о своей религии даже не знает?..

У меня снова перехватило дыхание. Подступили слезы. Только сейчас, из слов Людки я понял, что меня подло и бессовестно предали мои друзья.

Защищаться было бесполезно. Постановили исключить меня из комсомола, уволить с работы, сообщить по месту учебы (самое страшное) и передать дело в КГБ. Кстати, послед­нее предложил Альберт Семенович, мужчина с откровенно еврейским носом и мягким произношением буквы «р».

Я пулей вылетел из лаборатории, и через минуту уже откровенно и бесстыдно, совсем не по-мужски, плакал на лавочке в сквере. Следом за мной вылетела Людмила и, как могла, утешала меня. Мы с ней никогда особо не дружили, но только сейчас я почувствовал, что она настоящий и бесстрашный друг. Ей, ведь, тоже не простят мою защиту. И она это прекрасно понимает.

Пришли к выводу, что надо на всех на них наплевать. Не были они настоящими друзьями. Наоборот – настоящие предатели. А Радзиховская вообще змея подколодная...

Хочу упомянуть об одном Настоящем Человеке – начальнике нашего отдела Гудкевиче Вениамине Михайловиче. Это он замял вопрос о передаче дела в КГБ. И он ничего не сообщил по месту учебы. И уладил вопрос с отделом кадров, уволив меня задним числом, то есть двумя днями раньше, чем все это случилось. А ведь он рисковал и должностью и партийным билетом и, возможно, свободой. Ведь могли и посадить за то, что укрывал еврея-антисоветчика.
Прошло несколько лет. И вот однажды, я поехал в кинотеатр «Донецк» купить в кассе предварительной продажи билеты на какое-то кино. Поднимаюсь по ступенькам и вдруг сталкиваюсь с Валентиной Петровной Радзиховской.

– Ой, Женечка! Здравствуй! Как ты, где ты? Ты уже институт закончил? Где работаешь? Как мама себя чувствует?
И я, тот, который поклялся, что никогда в жизни с ней не поздороваюсь и руки не подам, неожиданно для самого себя вдруг сказал:

– Здравствуйте, Валентина Петровна. Очень рад вас видеть.

Да. Мамино еврейское воспитание из меня, видимо, и каленым железом не выжечь.

Вот такая история с географией, политикой, дружбой и предательством.

Источник: http://world.lib.ru/b/bouden_e_s

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста