+1

№24

Мигдаль Times №24

Берег большой воды

Наум Пельц

С Пушкинской у меня связаны и личные воспоминания: долгие годы после войны здесь жил мой старший товарищ по работе (теперь я понимаю — учитель), профессор живописи Теофил Борисович Фраерман.

Теофил Борисович был не только художником, но и работником большинства музеев Одессы. Он обладал удивительным чувством интерьера, что крайне ценно при создании экспозиции. В разное время Фраерман работал в институте ИЗО, художественном училище и строительном институте.

Первое, что поражало в нем при знакомстве — исключительное спокойствие и человечность. Гуманность и житейская мудрость проистекали из глубокой культуры, обширных знаний и жадности к любым проявлениям жизни. Он любил все: уличную сутолоку с пестротой одежд, раннее утро, с гулким постукиванием каблуков и садовниками, поливающими газоны, когда краски становятся чистыми и крепкими. Любил блеск моря, степную полынь, стихи, музыку, русские романы. Но больше всего — живопись, которая была и тяжкой ношей, и праздником.

Он рано почувствовал в себе тягу к прекраснейшему из искусств. Но о систематическом образовании не могло быть и речи. Разве могли позволить себе расходы на обучение сына люди, неделями экономящие гроши? Решение не вышло за рамки горькой мудрости бедняков. Мальчишка хочет учиться рисованию? Пусть! Разве этого нельзя сделать в малярной мастерской? Конечно, это не совсем то, но ведь надо подумать и о заработке. А что делать? Так тринадцатилетний подросток начал свои университеты. С рассветом он уходил в город и помогал учителю малевать вывески. Мастер гордился своей работой, помощник замкнуто хмурился.

А потом он узнал, что в городе есть художественное училище, а при нем бесплатные воскресные курсы. Их вели художники-бессребреники, главной заботой которых были судьбы живописи, стремление помочь одаренным молодым людям. Для увлеченного подростка недели превратились в бесконечные перерывы между воскресеньями.

В четырнадцать лет тяжело сотворить нечто значительное, но упрямство можно показать. И подмастерье из малярной мастерской продемонстрировал его, добившись зачисления на стационар в художественное.

Годы уходили в учебе, как в тумане. Мир, сияющий за окном, троекратно уплотнившись, ложился на холст. Костанди, Ладыженский, Иорини — чуткие и тонкие мастера учили любить щедрую на краски природу юга, раскрывали пластику художников Возрождения. Четыре года в училище прошли, как четыре театральные постановки. Но когда учеба осталась позади, старые проблемы встали с новой силой: что дальше? О Петербурге и Москве Теофил не мог и мечтать: где взять средства, кто даст вид на жительство? В самодержавной России пути к дальнейшей учебе были отрезаны. Тогда он бросил горестно известную Молдаванку, обманчиво богатую Одессу и в отцовском костюме, карманы которого отягощали только надежды на счастливую планиду, отправился на учебу в Германию.

В начале века в Германии славилась школа Ашбэ — академия живописи в Мюнхене. Но сухой рационализм мюнхенских академиков не вязался со всем, чему его учили в Одессе. Ему претили хрестоматийные сюжеты, кочующие от мольберта к мольберту. И он ушел в Париж. Ушел, а не уехал, подрабатывая по пути на случайных работах. Была ранняя осень. Его спутниками были пастельные восходы и закаты, проступающие по горизонту обобщенные контуры чужих городов, незатейливые композиции сельских пейзажей. Два месяца спустя глазам путника открылась столица художников.

В Париже Теофила пригрел скульптор Аронсон. Он работал в его мастерской, помогал переводить скульптуры в мрамор. Это была хорошая школа, она учила безошибочно чувствовать форму, приобщала к высокому творчеству. К тому же она укрепляла силы, а это тоже важно, потому что художнику необходим большой запас физической и психической выносливости.

А затем он поступил в Парижскую Академию. Здесь он работал под руководством известного портретиста Боннара. Боннар умел передавать ученикам секрет художественной зоркости. Фраерман аккумулировал полезное, корригируя приобретенное собственным видением. Наверно, в этом и состоял секрет редкого успеха, которым завершились занятия в Академии: сразу несколько его работ под псевдонимом Teo Fra были приняты в Салон. Их приобрели коллекционеры, и в руки молодого человека, частенько взиравшего на витрины булочных глазами Жан Вальжана, попала, по его представлениям, фантастическая сумма. Он истратил ее на приобретение мастерской и с головой ушел в работу. Там, в мастерской, которой он был рад куда больше, чем принц крови королевскому уделу, он написал много картин, судьбу которых так и не узнал до конца жизни. Лишь одна, много лет спустя, встретилась ему за тысячи километров от Парижа, Это была небольшая, удивительно тонкая по колориту картина «Парижская улица».

Но произошло это уже после революции, в России, а тогда, в Париже молодой художник выставлял свои работы в Осеннем Салоне, на выставках декораторов, работал над экспозицией Люксембургского музея. Он встречался с Серовым и Бакстом, Волошиным и Матиссом, Роденом и Франсом. Роден и Франс были членами жюри Осеннего Салона, в состав которого в 1909 году был избран и Фраерман.

Под влиянием великих художников и гуманистов окончательно сформировалась творческая позиция Фраермана: его привлекал простой человек и протест против социальной несправедливости. Вот почему, едва в Лондон, где он тогда жил, пришло известие о февральской революции, с группой эмигрантов Фраерман возвращается в Россию, в Одессу.

В эти переменчивые времена специальная комиссия художников и работников культуры, в которую вошел и Фраерман, провела большую работу по сбору и атрибуции картин, составивших главные богатства нынешних художественных музеев Одессы.

Магазины и антикварные лавки были забиты разнообразными предметами: местные перекупщики приобретали за бесценок художественные полотна, фарфор, гобелены у бежавших из Петрограда и Москвы сановников и аристократов — на корабли, уходившие за рубеж, надо было пробиваться локтями.

В одном из комиссионных магазинов Фраерман увидел «Парижскую лицу». На вопрос, у кого приобретена картина, хозяин только пожал плечами. Цена картины выражалась восьмизначным числом, это была божеская цена — в те времена все продавалось на миллионы. Он обегал знакомых, собрал чемодан бумажек и отнес их в комиссионку. Возвратился с картиной, писанной в парижской мастерской, — единственным, что осталось на память о далекой стране художников.

После открытия одесского института ИЗО Фраерман был назначен профессором живописи. Он воспитал большую плеяду художников, среди которых академик Кибрик, заслуженный деятель искусств УССР профессор Постель, художники Отрощенко, Титов, Иванов. О своем учителе и занятиях в Одессе Евгений Адольфович Кибрик впоследствии вспоминал:

«Жизнь требовала плакатов, панно или «фресок» клеевыми красками на революционные темы...

В первый же год учения, проходившего в мастерской талантливого П.Г. Волокидина, я заметил, что на все задания монументальной тематики откликалась только мастерская Теофила Борисовича Фраермана. Его ученики оформляли революционные празднества, стенгазеты, расписывали институтский клуб, и все это в новом, неизвестном мне духе. Теперь я понимаю, что стиль этих работ опирался на традиции Возрождения. Простота большой формы, значительность крупных цветовых силуэтов, свойственные этим традициям, позволяли молодым художникам оперативно отзываться на требования времени.

...Все это очень меня привлекало, и я подал заявление с просьбой зачислить меня в мастерскую Фраермана, в котором провел два года и навсегда сохранил об этом времени самые теплые воспоминания...»

Педагогической работе, воспитанию нового поколения художников Фраерман отдал значительную часть зрелых лет жизни.

Только в начале пятидесятых годов он оставляет училище, институт и целиком посвящает себя творчеству. Ежедневно проводит многие часы за мольбертом и создает ряд замечательных работ, отмеченных мастерством, изяществом и умом.

Но и уйдя с головой в творчество, Фраерман не порывает, а, наоборот, все больше тянется к людям, внимательно следит за художественной жизнью страны, радуется каждому новому знакомству, принимает своих недавних учеников, советует, спорит. «Художников должно быть как можно больше, это украшает жизнь, — часто повторял он, когда заходила речь о новаторских поисках молодых, — надо только, чтобы все было настоящим».

Я помню, как он восхищался и радовался «Золотой розе» Паустовского. Когда прибывал новый журнал, мы уходили в луна-парк, выискивали уединенную скамью и читали повесть вслух. Когда читали о Багрицком, его стихах об арбузе, о кавалерийском эскадроне, шедшем за гробом рано умершего поэта, по его щекам текли слезы. Он был знаком с Багрицким, встречался с поэтами и писателями, жившими в Одессе.

Была у Фраермана и своя муза — жена, художница-прикладник Лидия Владимировна Пестрякова-Фраерман. Дом Фраерманов был во многих отношениях необычен, он располагал к самозабвенному труду и чуть-чуть отстраненному отдыху, когда хочется подвести итог дня, увидеть заботы и поиски дня завтрашнего. Это был своеобразный домашний музей — собрание живописи, антиквариата, мебели разных времен и стран, инкрустированных шкатулок, очаровательных миниатюр. Когда лучи солнца касались полированных подоконников, радужным сиянием вспыхивала собранная и сотворенная здесь красота.

Обстановка и атмосфера этого дома была плодом многолетних трудов его хозяев и одновременно их вечным праздником, которым они щедро делились со своими друзьями и товарищами по ремеслу.

Вот уже почти полвека, как нет Теофила Борисовича. В тот день я зашел к нему по делу, он попросил задержаться: выйдем вместе. Был серый морозный день. У входа в музей, где он когда-то работал, с ним случился удар. Рядом оказалось двое моряков, и нам удалось удержать его, иначе упал бы навзничь. Кто-то заботливо метнулся к телефону, появились врачи скорой помощи, привели его в сознание, отнесли домой. После случившегося он пролежал месяц в постели, но не вылежал: надо было съездить в прокуратуру, дать сведения о своем давнем знакомом, ошибочно осужденном в довоенные годы. Когда возвратился, удар повторился. Больше он не подымался.

После смерти осталось несколько десятков картин, гуашей, которые и легли в основу посмертной выставки. Некоторые были приобретены музеями, остальные хранились у вдовы.

Сравнительно недавно умерла Лидия Владимировна. Не сохранился и дом, лишившийся своих гостеприимных хозяев.

Часто, глядя на голубую гладь залива, Теофил Борисович говаривал: «Это мой последний берег», — и когда он так, отстраняясь, ронял, чувствовалось — перед глазами встают иные берега. Одну из последних своих работ Фраерман назвал «Берег большой воды».

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста