№58

Мигдаль Times №58

Моему дедушке посвящается

Инна НАЙДИС

«Маршал, не видевший этой войны»... Маршалы, вероятно, еще знают, но наши дети...
Недавно я обнаружила, что, например, словосочетание «блокада Ленинграда» вовсе не является знаковым для современных молодых людей. Это хорошо, когда дети не знают войны. Но, перефразируя Гойю, забвение истории порождает чудовищ.

Что говорить о наших детях, я и сама не успела толком расспросить папу о своем деде, пропавшем без вести под Сталинградом. Но о войне мы знали. Школьный курс истории не давал забыть. Фильмы о войне крутили по «телеку» довольно часто. Мальчишки играли в «войнушки» — с «фрицами» и «нашими». Отец моей одноклассницы Люды Серпер был Героем Советского Союза. На пионерские сборы приглашали ветеранов. Их было много — людей с орденскими планками на пиджаках.

У наших детей другие герои. Рембо, например, тоже участник войны, но не той.

Учитель истории школы «Ор Самеах» Арнольд Яковлевич Рашковецкий совершил, говоря современным языком, «беспрецедентную акцию». Он попросил своих учениц-старшеклассниц расспросить бабушек и дедушек о том, чем для них была война. Нетрудно подсчитать, что большинство их знает о войне по детским воспоминаниям и от своих родителей. Но даже так, через поколение, опосредованно, девочки не только прикоснулись к истории, но и познакомились, наконец-то, с судьбами своих близких.
В записях, которые они сделали с их слов, трудно разобраться в родственных связях: рассказ ведется от первого лица — и надо несколько раз перечитать, чтобы понять, кто дедушка, кто прадедушка и т.п. Но это не суть важно.

Лицо войны и судьба поколения в этих непритязательных рассказах предстают в неприкрашенном и потому в более реальном виде. Поэтому «сохраним орфографию» и перелистаем судьбы.

«Я решила написать про своего дедушку. Его зовут Лемперт Семен Давидович. Он родился 31 марта 1937 года в местечке Песчаны Балтского района Одесской области. Я попросила его рассказать о детстве, и вот что он рассказал:

“Моего отца звали Лемперт Давид Шлемович, он родился в местечке Песчаны в 1914 году. Мать моя Лемперт Софья Шмулевна родилась в местечке Саврань в 1914 году. Семья у отца была большая, все очень дружили. Мать очень рано потеряла родителей, у нее остались только две сестры. Познакомились родители в Песчанах, где и поженились. В маленьком доме моего деда, помимо них, жило еще четыре семьи, но никто не жаловался, все очень дружили. Отец работал конюхом, мать работала в столовой, в общем, на жизнь хватало.

В Песчанах проживало очень много евреев, это было обычное еврейское местечко. Каждый занимался своим делом, кто был портным, кто сапожником, у каждого были свои клиенты. Но вот началась война.

Отца сразу же забрали на фронт. Потом началась эвакуация, надо было перейти через один мост, и там мы были бы уже в безопасности. Мы с мамой и семьей ее сестры доехали до города Янгулец, а там нас захватили какие-то люди; только потом мы поняли, что это были мадьяры. Они нас запихнули в сарай для свиней.

На следующее утро нас очень рано подняли и заставили копать две ямы. Мы сначала ничего не понимали. Копали эти ямы два дня, а потом детей выстроили перед одной ямой, а взрослых перед другой. И тогда все вс? поняли. До сих пор помню, как моя мама со мной прощалась. Я сильно плакал, мне было очень страшно. Но вдруг кто-то из их главных сказал: “Даю вам 20 минут, чтобы вы все отсюда убрались, кто не успеет, того застрелим”. И мы все оттуда убежали.
Дальше идти было нельзя, и мы вернулись в Песчаны. Все шли пешком по дороге, у нас откуда-то была повозка. Меня посадили на эту повозку, рядом шел мальчик, который так щипал меня за руку, прямо выдирал с мясом, я говорил об этом маме, но она говорила, чтобы я молчал, иначе я пойду пешком. Я молчал, плакал, но молчал.

И вот мы пришли в Песчаны, там были уже румыны. Они образовали песчанское гетто. Жили мы ужасно, в одной 20-метровой квартире — 22 человека. По воскресеньям, когда все шли на базар (наше гетто находилось прямо за ним), нас выводили на улицу, ставили на колени, чтобы все прохожие нас видели.

Я тогда заболел сыпной скарлатиной, у меня была высокая температура, а когда румыны видели больного, они его сразу убивали, поэтому мама держала меня за руку и говорила, чтобы я держался, иначе меня застрелят. Некоторые прохожие пытались помогать, но их за это били. Одна женщина хотела дать мне яблоко, но румын дал ей плеткой по руке.

Румыны создали бригаду евреев, которые мазали известью здания, в этой бригаде была моя мама. Когда она приходила домой, у нее до крови были разъедены руки. Чтобы выжить, она меняла у бессарабов какие-то вещи на соль, а потом продавала ее по стакану.

Евреев на базар не пускали, но маме дали пропуск, так как она работала в еврейской бригаде и имела право ходить раз в неделю на базар. Еще мама работала у нашего соседа-канатчика и помогала ему крутить канаты для румын.

Все мамой и тетей заработанные марки я рвал на мелкие кусочки. Не знаю почему, это происходило как бы на подсознательном уровне. Один раз меня поймали. Мой брат меня чуть не задушил.
В одно воскресенье в город ворвались казаки с криком: “Бей жидов, спасай Россию!” Их было не очень много, на каждой лошади — по два человека. Они начали громить все, заехали на лошади к одной больной женщине, отрубили ей нос, а посреди комнаты набросали овес, который стояла и ела лошадь. Мама была в это время на базаре, а мы с братом побежали за людьми и спрятались. Потом румыны выгнали их, и мы вернулись домой.

Больше всего мы боялись эсэсовцев. Они часто приходили в гетто, забирали людей, загоняли их в камеру, к которой была подсоединена выхлопная труба, запускали газ, потом возили машину перед рвом, открывали люк и выбрасывали в ров мертвых и живых, засыпали их землей, а за машиной ехал трактор, который ровнял эту землю. После этого земля дышала! И каждый день, особенно в воскресенье, мы боялись, что они придут и заберут нас.

Во время отступления в город начали входить немцы, началась сильная стрельба с горы Балта. И мы всей семьей убежали на окраину, где прятались в камышах. Мы простояли сутки по пояс в воде. Потом нас подобрала украинская семья, согрела и спрятала в сарае под сеном. Пару дней мы сидели, но потом мой двоюродный брат пошел в разведку. Он увидел человека в плащ-палатке и заметил красную звезду на его фуражке. Это была наша разведка. А после этого мы обратно вернулись в Песчаны.

Ни немцев, ни румын в городе уже не было. Местечко было разрушено. Город освободили в 1944 году. В этом же году я должен был идти в школу, но она была разрушена, поэтому школу перенесли в здание сельсовета. В классе стояли столы и кое-как сколоченные из досок скамейки. Тетрадей не было, бумага была такая, что расплывались чернила. Чернил тоже не было, и если кто-то находил химический карандаш, то это было счастье. Учебников было мало, один на 2-3 человека, но мы учились! Школа находилась далеко от моего дома, дороги как таковой не было, было болото. Мама несла меня на плечах, чтобы я не запачкался. Вот так прошло мое детство”.

Когда дедушка рассказывал, я видела, как на его глаза наворачивались слезы. Конечно, я понимала, что война — это нечто ужасное, но осознать это не могла. И теперь я буду молить Б-га, чтобы такого ужаса больше на Земле не повторилось, чтобы никто больше не знал, что такое гетто!» (Биана Клюрфельд)

А вот выдержки из записей Иры Гизунтерман:

«Мой дедушка, Гизунтерман Самуил Моисеевич, родился 7 ноября 1921 года в городе Житковичи Полесской области Белоруссии. Житковичи находились в 18 километрах от польской границы, и детям там жилось интересно. В город пускали только по пропускам, постоянно ловили шпионов. В 1940 году дедушку призвали в армию и направили в школу радистов в Риге. Таких школ на весь Советский Союз было только две. Там изучали “морзянку”, физику и химию.

В 1940 г. дедушка принимал участие в выборах в Верховный Совет и в референдуме по присоединению Латвии к СССР. Их повели строем на избирательный участок, дали бюллетени на латышском языке и показали, где ставить галочку.

В 1941 г. дедушка попал в 33-й радиоразведывательный дивизион особого назначения в Лиепае. В ночь с 21 на 22 июня 1941 года дедушка стоял на посту около радиостанции. Было скучно, и в 3 часа он настроил радио на волну Берлина. Выступал Гитлер и говорил о нападении на СССР. Дедушка сказал об этом начальству, но помкомвзвода послал его матом и отправил спать. А в 3 часа 45 минут их бомбили. А потом Молотов сообщил, что началась война.

Дедушка работал на радиопеленгаторе. Часто радиопеленгационные группы забрасывали в тыл к немцам. Случалось, натыкались на немцев, много погибало, особенно в начале войны, когда еще не было опыта.

Мой дедушка говорит, что война — это ежедневный труд, когда спишь на голой земле в окопе, редко, когда в разрушенном доме, и все дни сливаются в одну картину войны».

Г. А. Мучник и Г. А. Мельцер

(0)

Прабабушка и прадедушка Иры Британ, Геня Абрамовна Мучник и Григорий Абрамович Мельцер, оба оказались на фронте. Среди документов, приложенных Ирой к работе, привлекает внимание — пронзительностью и в то же время обыденностью — почтовая открытка. Григорий Абрамович пытался узнать о судьбе своих родителей, оставшихся под немцами в селе Купель Волочинского района. Открытка, присланная одной из свидетельниц, не оставляла надежды...

Юля Иноземцева пишет со слов своего дедушки, как его семья возвращалась в Одессу после войны: «Дедушкин отец приехал сначала в Одессу, чтобы найти квартиру. Когда он пришел туда, где с семьей раньше жил — Малая Арнаутская, 100, кв. 4 — там жила семья Пятигорских. На фронте он получил травму черепа, и его комиссовали... И вот в 1946 году все вернулись в Одессу, а квартира оказалась занята.

(0)

Отцу пришлось судиться с семьей Пятигорских. Суд постановил квартиру вернуть. Но, когда дедушкина семья вернулась в свою квартиру, им стало жалко выселять Пятигорских. И они стали жить все вместе в одной квартире. А потом семьи подружились на всю жизнь, так как Пятигорские оказались очень хорошими людьми».

А.Е. Шмойс

(0)

Эти «бытовые детали» — тоже свидетельство «времен и нравов». Попробуйте сегодня представить подобную ситуацию...

И в заключение приведу выдержку из рассказа Александры Шмойс о ее дедушке: «Во время участия в боевых действиях до него доходили слухи, что евреи не воюют, и эти слухи зачастую сжимали ему и так израненное сердце!»