+3

№60-61

Мигдаль Times №60

Я — русский сын еврейского народа

...от Валерия Кузнецова

Рис. Т. Устиновой

(0)

Я — русский сын еврейского народа

Обычно перед концертом выходил лектор и вдохновенно, простыми фразами, подготавливал публику к восприятию и пониманию того произведения, которое будет исполняться. Сидели рабочие, инвалиды, прошедшие через пекло войны. Затягиваясь самокруткой, слушали симфонию Бетховена, иногда отпуская подзатыльник не в меру расшумевшемуся ребенку, которого брали с собой на концерт.
Вот в те времена, однажды ко мне во дворе подошла девчонка, соседка. Она жила как-то в стороне от нас, дворовой шпаны. Всегда аккуратно одетая, с нотной папкой, ходила мимо. Мы ее не трогали. Боялись отца, сапожника, очень свирепого и страшного человека. Девочку звали Регина. Она подошла и безапелляционным тоном сказала, что мне нужно учиться музыке. Она слышала, как я играю на аккордеоне, и заявила, что у меня талант. Потом привела к себе домой и сыграла «Сентиментальный вальс» Чайковского.

Этот вальс вызвал у меня воспоминание о чистильщике сапог, безногом инвалиде на тележке. Он сидел всегда возле кинотеатра, в военной фуражке, из-под козырька которой выбивался лихой рыжий чуб. Он чистил ботинки, и в такт движениям его рук на гимнастерке звенели медали. Чистильщик весело жонглировал щетками и что-то напевал из популярных тогда трофейных фильмов. Однажды я видел, как он пьяный валялся на асфальте под дождем, и капли не то дождя, не то слез текли у него по щекам. Рядом валялась фуражка, а возле нее была рассыпана монетная мелочь.
Эта картина каждый раз возникала у меня перед глазами, когда я слышал вальс Чайковского.
В конце лета, когда каштаны осыпаются, покрывая город слоем совершенно бесполезных несъедобных плодов, Регина, поймав меня во дворе и не дав даже натянуть рубашку на голое и грязное пузо, потащила в школу.

Школа эта была знаменита. Основал ее одесский профессор Столярский, и одесситы тут же окрестили ее школой Столярского. Когда профессор шел на работу в школу, на вопрос знакомых, как здоровье, он отвечал: «Не дождетесь!» — а на вопрос, куда он так спешит, — «Я иду в школу имени меня!»
Я очутился в большой светлой комнате, где стояли два фортепиано. Регина бесцеремонно втолкнула меня в комнату и громко заявила комиссии, чинно восседавшей за столом, покрытым белой скатертью: «Вот этот мальчик». На стене вместе с обычным Сталиным висел портрет чисто выбритого старика в пенсне.

Старушка — «божий одуванчик», оглядев меня, спросила Регину: «А что, нельзя было рубашку надеть?» «Может, еще и галстук?» — насмешливо ответил сидевший рядом пожилой мужчина. «Отец есть?» — спросил он. Я покачал головой. «Ну, вот, — сказал мужчина, — а вы хотите рубашку». «Подойди, мальчик», — подозвала меня моложавая симпатичная дама, сидевшая за фортепьяно.
Я робко подкрался, стараясь спрятать большие пальцы ног, покрытые цыпками. Она ударила по клавишам и потребовала: «Пой!» «Я не умею», — прошептал я. Тут вмешалась Регина. «Как драться и плеваться, так умеешь. Он знает ноты в скрипичном ключе, я его научила», — объявила она. И тогда дама, повернув меня спиной к инструменту, стала нажимать на клавиши. Я исправно называл ноты и выстукивал ритм. «Абсолютный слух», — объявила дама. Старушка еще раз посмотрела на мое пузо и покачала головой.

— Ну, мальчик, мы тебя примем в школу, и ты будешь учиться играть на этой дудочке, — и она подняла со стола инструмент, черную дудку, всю покрытую стальными кнопками и рычагами.

— Не-е, — протянул я. — Не хочу на дудке, хочу на пианине.

— Ну, зачем тебе этот ящик, этот сундук? Он такой здоровый, а ты такой маленький.

— Я не маленький, — возразил я. Но в это время меня дернула за руку Регина и прошептала: «Соглашайся, дурак, все равно у тебя раз в неделю будет обязательное фортепиано».

— Ладно, — согласился я, — а когда приходить?

— Первого сентября, только в рубашке и туфлях, — сказала старушка.

— Знаю, — ответил я, — не маленький, — и под смех комиссии вышел в коридор.

Так я поступил в школу имени Столярского для особо одаренных детей. Я проучился один год и ушел из школы, но не ушел из музыки. Я в нее вошел на всю жизнь. Я не хотел играть на дудке, которую называли гобоем, и не хотел учить немецкий язык, потому что ненавидел все немецкое.

Пятидесятые годы. Голод узором вился на стекле послевоенного детства. Белые гроздья акации и коричневые стручки, шелковица и прочие дары одесского парка бурчали недовольно в наших вздутых животах. Крабы, мидии, иногда бычки заменяли вожделенное мясо, а семечки — мороженое.
Духовную пищу мы принимали из большой черной тарелки, висевшей над моей кроватью и хрипло выдающей большими порциями музыку и стихи. Может быть, обезьянья склонность к подражанию заставляла меня подбирать то, что я слышал. Фортепиано у меня не было, но был трофейный аккордеон. Музыка звучала в моей нечесаной, всклокоченной от моря голове, и я не мог успокоиться, пока не подбирал мелодии, которые мне удалось запомнить. В те времена у нас не было сегодняшних штучек — магнитофона, караоке и прочих развлекух, облегчающих самовыражение.
Для меня и сейчас дико звучит выражение «живая музыка». А что, есть мертвая? Кому она нужна? Наверное, мертвецам. Духовным мертвецам, в которых выродилась большая часть молодежи.
Но я отвлекся. Закончив школу, я стоял перед вопросом — кем быть? Музыкантом. Я стал готовиться в консерваторию.

Желтый трехэтажный особняк, который одесситы называют домом Попудова, стоит островом посреди городского моря. Большая часть дома окружена канавой, как окопом, туда выходили двери подвала, обладателями которого были мы с подругой и владелец — Рудик, поэт, гимнаст и такой же полуеврей, как я. Спали на полу, на куче старого тряпья. В подвале было восхитительно тепло зимой и прохладно летом. Удобств никаких. Молодость компенсировала все неудобства.
Желание стать пианистом было так велико, что я бегал по всем одесским домам так называемой «культуры» в поисках инструмента. В некоторых доброхоты-директора разрешали мне заниматься, и я усиленно готовил программу. Подруга таскала втихаря от будущей тещи борщ, поддерживая во мне огонь творчества.

И когда я сыграл экзамен, от волнения не чувствуя стула под задницей, и не кому-нибудь, а комиссии во главе с «Самим...» — и получил четверку (заочникам пять не ставили), Рудик на дверях подвала повесил плакат: «Вассерман — Ура!»

Триумфальное шествие в консерваторию продолжалось. Я настолько обнаглел, что на экзамене по сольфеджио, который принимал профессор, обладавший всеми мыслимыми и немыслимыми званиями, потребовал пятерку.

Он мне сказал: «Молодой человек, вы пели старинные лады таким козлетоном, что я даже четверки поставить не могу». — «Так я же волнуюсь», — возразил я. «Ну, надо было взять себя в руки или выпить что-нибудь от волнения». — «Что, профессор?» — спросил я. «А хоть бы стакан вина», — ответил он и ухмыльнулся.

Я взял его совет на вооружение и на следующий экзамен купил на одолженные 1 руб. 20 коп. «Червоного м?цного». Подруга говорила, что если этим вином полить собаку, то у нее шерсть облезет. А изо рта несет так, хоть надевай противогаз.

«Вася! — говорил Николай Иосифович. — Молодец!» Он ходил по комнате и благодушно говорил, что я третий по баллам, и это будет беспрецедентная история. В консерваторию поступит самоучка, да еще и полуеврей. «Хотя по паспорту ты русский, но вот фамилия...» — и он многозначительно помолчал. «И вообще, не мешало бы тебе поменять фамилию. А то ты среди русских еврей, а среди евреев русский».

Я не поверил. Ведь я воспитывался в советское время и наивно считал, что нет в нашей великой, могучей Родине расовой дискриминации.

В куче тряпья, на которой мы с подругой спали в сыром подвале, иногда ползали сороконожки, тревожившие нас по ночам. И хотя мы каждое утро перетряхивали «постель», иногда они ползали по нашим сонным телам, оставляя багровые полосы. Я долго считал, что причина провала последнего экзамена были сороконожки, потому что утром, проснувшись и собираясь на экзамен, я глянул в зеркало и ужаснулся.

Нижняя губа вздулась и посинела, а когда я попробовал ее прикусить, чтобы опухоль спала, то она надулась, как воздушный шар. «Нюма, — смеялась подруга, — вот теперь ты похож на еврея среди русских». Я вспомнил слова Николая Иосифовича, и страх овладел мною. Я дунул натощак бутылку «Червоного м?цного» и побежал на экзамен.

Это был экзамен по вокалу. Мой приятель, студент консерватории, который помогал мне готовить программу по вокалу, почему-то выбрал русские народные песни.

В экзаменационном классе было тесно и душно. Два рояля и стол, за которым сидела комиссия, были уставлены вазами с цветами. Несмотря на открытое окно, когда я открыл рот и поздоровался с членами комиссии, запах «Червоного м?цного» перебил аромат цветов. Поскольку противогазов не было и быть не могло, комиссия заволновалась, председатель спросил: «Как ваша фамилия?» «Вассерман», — ответил я. «И что вы будете петь?» — «Русские народные песни». «Почему вы, еврей, поете русские песни?» — спросил он с ухмылкой. «Я не еврей — я по паспорту русский», — ответил я. «Во время погрома били по морде, а не по паспорту, — проворчал он. — Начинайте».

«Вдоль по Питерской» — объявил я и положил ноты на пюпитр. Концертмейстер сыграла вступление, и я открыл рот. Струя «червоного», да еще и «м?цного» пронеслась по аудитории, и концертмейстерша отклонилась от меня на 60 градусов в сторону, стараясь не дышать, но ее хватило лишь на два куплета. «Хватит, — сказал председатель, — вы свободны». «Но у меня в репертуаре «Ах, ты ноченька!» «Да?» — удивился один из членов комиссии, с ехидным смешком. «Достаточно, — сказал председатель, — но все-таки интересно, вы русский или еврей?» И тогда, поняв, что провалился, я с горечью ответил: «Я — русский сын еврейского народа».

«Вася, — сказал мне Николай Иосифович, — пойди в консерваторию и посмотри список абитуриентов, поступивших на первый курс, и если ты увидишь там хоть одного еврея, можешь плюнуть мне в рожу. А, среди поступающих были такие евреи-музыканты, что тебе там нечего делать».
Николай Иосифович — доцент консерватории, как говорится, пианист от Б-га, месяц назад заверил меня: «Вася, сдай специальность хоть на тройку и остальные музыкальные дисциплины. Ну, русский ты напишешь, да и историю сдашь. Остальное все я сделаю. Я тебе помогу. Ты способный и должен учиться. Я тебя возьму в свой класс».

Закончу свой рассказ тем, чем начал. По совету Николая Иосифовича, я пошел на следующий день в консерваторию и просмотрел списки поступивших. Ни одной еврейской фамилии я не прочел, хотя среди поступавших в тот год были такие музыканты-евреи, которые впоследствии стали знаменитыми исполнителями.

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста