-3

№43

Мигдаль Times №43

Еврейская душа

Николай Пружанский

Критика, как художественная, так и всякая другая, даже самая благоприятная, иногда на автора производит такое же впечатление, какое на порядочную женщину производят любезности гостинодворского приказчика. Ничего худого элегантный кавалер ей не делает, он говорит ей одни только любезности, а между тем, эти любезности заставляют ее краснеть от стыда, досады, потому что она прекрасно знает, что эти же пошлости он повторяет каждой смазливой горничной, швее.

А что было хуже всего, это то, что он, хотя и чувствовал в себе крупного художника, но в глубине души сознавал, что пока ничего лучшего он и не заслуживает. Все, что бы он до сих пор ни написал, ни создал, его не удовлетворяло. Он сам чувствовал — это далеко не то, что он бы мог дать, это не то, что сразу может приковать зрителя к полотну и ошеломить его так, чтобы он не мог двинуться с места. Он чувствовал — то, что для этого нужно, у него есть, но это зарыто в его душе так глубоко, что никак он не может добраться до этого. Выходили очень недурные, хорошо выписанные картины, но чтобы эти картины глубоко затронули его душу, потрясли его всего — этого не было. А он прекрасно понимал, что потрясти душу других и обдать ее кипятком можно только тогда, когда у самого автора душа трепещет и кипит. И именно этот священный художественный трепет он постоянно искал, всегда ждал его и нигде не находил, и никак не мог его дождаться. Искал он его повсюду, во всех родах, направлениях; от жанра он переходил к историческим сюжетам, от исторических сюжетов к пейзажу — и всегда у него все выходило цирлих-манирлих, довольно осмысленно и хорошо выписано, но души творческой, глубокой, души, которая в состоянии взволновать зрителя, вызвать у него новые мысли, чувства и поставить его на ту высоту, до которой ему самому, без художника, никогда бы не добраться — этого в его картинах не было.

(0)

Семену Яковлевичу, можно сказать, на роду было написано быть художником. Начал он заниматься живописью чуть ли не с пяти-шести-летнего возраста, и в его родном городке не было забора, который не был бы украшен его произведениями. И до тех пор, пока он имел дело с заборами, углем и мелом, его мать Брайна, вдова, лавочница, ничего против его призвания не имела. Но когда он немного подрос, стал посещать хедер и перенес свою художественную деятельность на молитвенники, Теилим (Книга псалмов Давида), Пятикнижие и вообще на все то, что ему только попадалось в руки — Брайна сильно встревожилась и довольно внушительными трепками хотела отучить его от «этой пакости». Но «эта пакость» оказалась гораздо сильнее Брайны, и она билась, билась с негодным мальчишкой, а когда увидела, что ничего с ним не поделаешь, то махнула на него рукой. Да и Шимеле уж настолько подвинулся в своем искусстве, что получил в городе известность гениального художника и своим искусством стал зарабатывать деньги, вследствие чего у него явилась возможность покупать бумагу.

Дело в том, что богач этого городка получал «Ниву», которую Шимеле случайно увидел и узнал, что художник может не только рисовать картины, но и писать портреты. И он стал рисовать портреты своих сограждан. Его портреты были настолько хороши, что ему платили за них большие деньги, и он, случалось, получал за портрет по десяти-пятнадцати копеек.

Когда Шимеле пошел четырнадцатый год, он уж считал себя великим художником и не рисовал масляными красками только потому, что в его городе никаких таких красок достать нельзя было.

Именно в это время в его городок по какому-то делу приехал петербургский адвокат, еврей, который, как утверждали граждане этого города, составляет гордость Израиля, потому что его имя часто попадается в газетах.

В маленьких, захолустных городках еще до сих пор убеждены, что все те еврейские имена, которые попадаются в газетах, делают честь еврейскому имени.

До адвоката, разумеется, дошли слухи о местном художественном гении. И адвокат, понятно, полюбопытствовал увидеть произведение этого гения.

Нужно заметить, что адвокат превосходно знал законы и массу кассационных решений, но в живописи он смыслил столько же, сколько в ней смыслит большинство художественных критиков. И когда он увидел «человечиков» местного гения, то сразу решил, что это гений и такой, который в состоянии прославить не только самого себя, но и того, кто его откопал. А петербургский адвокат, нужно сказать правду, любил популярность, славу; он любил покровительствовать литературе, искусству и «всему хорошему», как выражается один мой знакомый писатель, когда он преподносит свое сочинение какому-нибудь меценату. В этом отношении он доходил даже до такого великодушия, что не делал различия между «еврейскими» и «нееврейскими». И одна только еврейская литература ему обходилась до ста пятидесяти рублей в год. Он выписывал все еврейские и русско-еврейские издания, покупал все относящиеся к еврейству книги и, имея дело с евреями, всегда ставил себя в пример и свое еврейство вменял себе в особую заслугу. Выходило, что по его делам, положению, связям ему не было никакого расчета быть евреем и гораздо выгоднее ему было бы покончить с еврейством, но, сознавая всю важность для еврейского народа иметь его в своих рядах, он великодушно жертвовал своими интересами и оставался евреем, что, понятно, евреи должны были надлежащим образом уметь ценить.

Так извольте видеть, этот адвокат, прекрасно понимавший, что открытие гения иногда может прославить человека еще больше, чем содержание модной кокетки, — увидя Шимеле, взялся за его мать Брайне: отдайте мне своего мальчишку; я его человеком сделаю.

Брайне это предложение казалось очень странным — что можно сделать с таким негодным мальчишкой, который только человечиков и может рисовать? Но, посоветовавшись с умными людьми и узнав, что адвокат такой знаменитый человек, о котором пишут в газетах и который составляет гордость Израиля (чем, ей не сказали) — она положилась на волю Б-жью и решилась отдать мальчишку. Адвокат торжествовал. Он уже видел свое имя рядом с будущим русским Рафаэлем или Рубенсом и уже даже рассчитал, сколько можно будет заработать, если у будущего Рубенса покупать все его первоначальные работы за бесценок и держать их у себя до тех пор, пока его имя не начнет греметь по всему миру.

В Петербурге он мальчишку поместил в задней комнате, где хранились еврейская литература и искусство, и куда никто никогда не заглядывал, а потом, повидавшись с одним знакомым репортером и одолжив ему пять рублей, попросил, чтобы он (репортер) сообщил в газетах, что он (адвокат) откопал в каком-то захолустье чудо природы.

Несмотря на то, что люди опытные прекрасно знают цену всему тому, что сообщается в тех газетных отделах, где работают таинственные незнакомцы, которые своих статей никогда не подписывают, тем не менее, нашлись такие чудаки, которые заинтересовались мальчиком. Но когда они увидели работу мальчишки, то признали, что мальчишка, несомненно, способный, что у него, пожалуй, и талант есть, но что, прежде, чем на скрижалях истории русского искусства начертать его имя, ему придется учиться, и много учиться, что вся эта «пачкотня» никакого значения не имеет, что во всем этом нет ни одного правильного штриха, и ему следует начинать с азбуки.

(0)

И адвокату пришлось задуматься. Учиться, рисовать, читать, писать по-русски — ведь это целая канитель. И он стал подумывать о том, как бы ему устроить так, чтобы не потерять своей репутации мецената и доброго великодушного человека и в то же время сбыть с рук мальчишку.

В высших финансовых сферах Петербурга есть такие евреи, которые не прочь помеценатствовать, в особенности, если это недорого стоит. Что для них, в самом деле, четвертная, когда на их конюшнях наездники получают по двадцати пяти тысяч рублей жалования, а лошади стоят по сотне тысяч. И когда адвокат одному такому меценату сказал про мальчишку, тот снисходительно улыбнулся и проговорил: еврейский талант, гений... Знаем, слышали. Ну, да ладно, я сделаю распоряжение в конторе, чтобы ему ежемесячно выдавали двадцать пять рублей. Только скажите ему, чтобы он меня не беспокоил, не лез. Ведь еврею покажи только дорогу...

(0)

Мальчик, в таком городе как Петербург, предоставленный самому себе, мог, конечно, окончательно погибнуть, но, благодаря случайности, он попал в кружок порядочных людей, которые приняли в нем участие, помогли ему устроиться и начать учиться. Мальчик был не промах и очень усердно стал учиться в рисовальной школе, у студентов, курсисток, которые готовили его по общим предметам, и в конце концов он пошел-таки в Академию Художеств.

Время тогда, как в литературе, так и в искусстве, было тревожное, людям надоели господствовавшие до этого идеалы, и они стали искать новые идеалы и пути в литературе и искусстве.

Семен Яковлевич, как человек, который был поставлен в такие условия, что поневоле должен был приходить в столкновение с разными течениями, направлениями, к тому же, как еврей, который всегда думает, что он открыл Америку, но, в сущности, о том только и заботится, чтобы походить на тех или других — естественно, должен был пройти по всем мытарствам, т.е. по всем течениям и направлениям. И везде, повсюду он пробовал, не тут ли, в этом течении, направлении он обретет себя, себя не поддельного, искусственно созданного по образцу той или другой школы, а того внутреннего, глубоко зарытого, которого он в глубине души своей чувствовал. И все время, как во время своего пребывания в Академии, так и во время своего пребывания заграницей, даже после своего возвращения из заграницы с репутацией русского художника — он был недоволен ни своим искусством, ни собою. Ему чего-то недоставало, но чего именно, он и сам не знал.

Когда до Брайне стали доходить слухи, что ее Шимеле действительно сделался человеком, и о нем уже даже в газетах пишут, она, хотя и не могла взять в толк, в чем, собственно, заключается его известность — не в том же, что он человечиков рисует — но раз о нем пошла уже такая молва, то она стала им гордиться и говорить, что кто бы мог подумать, что ее Шимеле сделается таким большим человеком. А когда большой человек время от времени стал присылать ей по 10-15, а в редких случаях— даже по 25 рублей, то он в ее глазах сделался так велик, что больше его для нее не было никого на свете. После Брайне, Шимеле стали гордиться его ближайшие родственники, а немного погодя то же самое стали делать дальние его родственники, а после дальних родственников им также стали гордиться все граждане его города. И когда у кого-нибудь из граждан оказывалась надобность в Петербурге, он прямо без всякой церемонии обращался к Шимеле, которого он знал еще «вот каким».

При таких обстоятельствах ничего мудреного нет в том, что раз, когда Семен Яковлевич с палитрой в одной руке и кистью в другой стоял перед мольбертом и создавал «Киевскую Ведьму», которая должна была украсить будущую выставку — в передней вдруг раздался звонок. А когда дверь была открыта горничной, то на площадке оказался тщедушный еврейчик с чемоданчиком в руке, которому нужно было видеть «их Шимеле».

Тщедушный еврейчик оказался Пинхесом-сумасшедшим. У Пинхеса сумасшедшего был гениальный финансовый проект, который должен был осчастливить русскую империю, и который он хотел предложить министру финансов. А так как у Пинхеса было швах насчет жительства, то он и решил остановиться у «их Шимеле», к которому, конечно, полицейские и носа не посмеют показать.

У евреев очень часто встречаются типики, которые, если бы у них все шло как следует, т.е. будь они на своем месте и получи они надлежащее воспитание, развитие — из них несомненно вышли бы, если не гениальные, то во всяком случае очень дельные и талантливые люди. Но при тех условиях, при которых они находятся, из них вырабатывается нечто до того сумбурное, до того противоречащее всякой логике, здравому смыслу, что иногда просто становишься в тупик; не знаешь, к какой категории их отнести, к обитателям ли желтого дома или к категории тех людей, которые при благоприятных обстоятельствах составляют эпохи в тех или других областях. Иногда они вас поражают глубиной, оригинальностью своих взглядов, а иногда смотришь на них и думаешь: и глуп же ты, братец, настоящий теленок. Рядом с поразительно глубокой мыслью он может высказать такой абсурд, от которого уши вянут. Но главная характерная черта таких типиков заключается в том, что их никогда ни в чем не разубедишь, ничему не научишь, и что если они уж что-нибудь забрали себе в голову, то хоть кол теши им на голове, они уже останутся при своем.

У Пинхеса, конечно, был свой конек: это финансы. Но Пинхес не довольствовался финансами: он точно так же, как в финансах, так и во всех других областях одним взглядом, как он выражался, видел то, что никогда никому не придет в голову. Даже о живописи, о которой он имел сведения только из «Нивы», которую он видел очень редко, он говорил с такой уверенностью, что, глядя на него, можно было подумать, что всю жизнь он только и делал, что интересовался живописью.

Таков в общих чертах был гость, который так неожиданно явился к Семену Яковлевичу.

Семену Яковлевичу, конечно, больше ничего не оставалось, как покориться своей удаче, дать приют финансовому гению, сперва напоить его чаем, накормить, а потом начать выслушивать рассуждения о том, как была бы счастлива Россия, если бы послушали его, Пинхеса, и приняли его проект.

(Продолжение в следующем номере.)

Публикуется в сокращении. Полный вариант текста переиздан центром «Мигдаль», альманах «Еврейская душа»

Рисунки Т. Устиновой.

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста