0

№64

Мигдаль Times №64

Без бурных апплодисментов

Матвей ГЕЙЗЕР

(0)

Он был младшим современником Багрицкого, Бабеля, Катаева, судьба ему даровала знакомство с Осипом Мандельштамом, Арсением Тарковским, Георгием Шенгели, Марией Петровых, Аркадием Штейнбергом.

В 1929 году в «Известиях» А.М. Горький опубликовал стихотворение С. Липкина «Леса». «Эти “Леса” весьма банальные, были в рамочке врезаны в главу из “Клима Самгина”», — вспоминает С. Липкин. Но это было не первое стихотворение поэта. В том же 29-м году он написал стихотворение, в котором была такая строфа:

Вступаем в молельни,
читаем молитву кадиш,
Но кто объяснит, почему
Все просим и просим,
а дать ничего не хотим
Творцу своему?

Надо ли сообщать читателю, что это стихотворение Горький не опубликовал. Юный поэт прочел его на занятиях молодогвардейского кружка поэтов в том же, весьма непростом, 29-м году. «Был скандал. Меня вызвала к себе хорошенькая редакторша “Молодой Гвардии” Феня Мальц... На другой день ко мне пришел зав. отделом губкома комсомола по фамилии, как мне кажется, Селиванов...» Последний посоветовал начинающему поэту «учиться у хороших поэтов, например, у
Безыменского», автора нашумевшего в ту пору стихотворения «Ах, комсомолия, мы почки твоих стволов, твоих ветвей...».

Семен Израилевич Липкин родился в Одессе в 1911 году, но покинул этот город еще в юности. Эпизодически заезжал в Одессу, но — ненадолго. Приехав в Одессу через 40 лет, в 1969 году, он напишет в своей драматической повести «Картины и Голоса»: «Я сворачиваю за угол — и не узнаю улицу. Костецкая? Болгарская? А мне хотелось выйти на Мясоедовскую. Для нас, жителей города, наименования улиц заключали в себе целый мир, и мир, в них заключенный, не менялся, он по-прежнему был миром детства, веселой красноречивой нищеты...»

А вот строки из автобиографии поэта: «Мне было 8 лет, когда я поступил в 5-ю Одесскую гимназию, в старший приготовительный класс. В нашем околотке я был единственным неправославным мальчиком, ставшим учеником казенной гимназии... Экзамены были трудными, так как чтобы быть принятым, мне надо было сдать все предметы только на пятерки...» На долю соискателя в казенную гимназию выпала пушкинская «Песня о Вещем Олеге». Он знал все, даже название столицы Хазарского царства, потому что много читал, и, по собственному признанию, был «достаточно смышлен». Историк, принимавший экзамен, очень противился поступлению даже единственного еврейского мальчика и задал ему вопрос «на засыпку»: «На каком языке говорили хазары?» «Не знаю», — честно ответил восьмилетний соискатель и тем самым отрезал себе дорогу в гимназию. Но, как это случалось, в Одессе — в особенности, за него заступился батюшка, и способному претенденту поставили «пятерку». Семен Израилевич на всю жизнь сохранил чувство признательности и этому батюшке, звали его Василий Кириллович, и другим преподавателям гимназии.

«Она помещалась далеко от нашего дома, где-то на Земской улице. В ней преподавал отец Валентина Катаева. Я любил свою гимназию, помню окна, выходившие в сад, учителя словесности Подлипского». Ему-то и показал свои первые стихи Семен Липкин. «Мне было семь лет, когда я начал писать стихи», — вспомнит в зрелые годы Семен Израилевич.

Вскоре начинающий поэт отнес свои стихи в редакцию «Одесских новостей». Вот рассказ об этом самого С. Липкина: «В комнате без окон... меня принял высокий, c седым вихром, чуть сутулый консультант в мятых парусиновых брюках и в толстовке... Рукой с необыкновенно длинными ногтями он отстранил мою тетрадку, сказал, хрипло дыша: “Стихи надо читать вслух”». Едва ли не на первом стихотворении Багрицкий заподозрил плагиат: «Последние две строки Вы сперли у Гумилева». Начинающий поэт признался, что не знает поэта Могилева. А на вопрос: «Кого знаете из современных поэтов?» ответил: «Эдуарда Багрицкого и Демьяна Бедного». На провокационный вопрос, кто ему больше нравится, не раздумывая ответил: «Багрицкий... Он о море хорошо пишет и очень звучно...» «Так слушайте, Багрицкий буду я», — и тут же получил приглашение в гости на Дальницкую, где в ту пору жил Эдуард Георгиевич.

Много воспоминаний С. Липкина связано с одной из самых красивых одесских улиц — Пушкинской. «Я не случайно написал, что хорошо помню синагогу на Пушкинской в глубине обшарпанного двора. Синагог было много, все не упомнишь, да еще такую невзрачную, но дело в том, что под ней помещался мой хедер... он содержался на средства погребального общества. Учитель в хедере, звали его Тевель Винокур... Вопросы задавал на идише или же детям из интеллигентных семей — на загадочной смеси польского, украинского и одесско-русского...»

Об Одессе Семен Липкин думал, вспоминал везде и всегда. Свидетельством тому блистательное стихотворение, созданное уже в зрелые годы.

Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери — из печи.

Еще и жизни не поняв,
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли
«Фольксвагены» и
«мерседесы»,
А я шептал: «Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?»

Моя первая встреча с Семеном Липкиным была заочной.

Это было в Одессе в 1967 году, в магазине «Поэзия». Одесситы уверяли, что это был единственный «поэтический» магазин в тогдашнем СССР. В этом маленьком магазинчике на Греческой площади любители поэзии читали стихи — свои и чужие. Кто-то принес туда книжечку стихов С. Липкина, называлась она «Очевидец». Я до сих пор помню строки одного из стихотворений, кажется, первого в этом сборнике:

(0)

Есть прелесть горькая
в моей судьбе:
Сидеть с тобой, тоскуя о тебе.
Касаться рук,
и догадаться вдруг,
Что жажду я
твоих коснуться рук.
И губы целовать, и тосковать
По тем губам,
что сладко целовать.

В тот день это стихотворение показалось мне гениальным. Во всяком случае, я запомнил стихи, но фамилию автора на какое-то время забыл. Уж слишком громкие и модные имена молодых поэтов звучали тогда в магазине «Поэзия». А Липкин — не Ахмадулина, не Вознесенский, ни даже — Асадов.

Во второй раз я встретился с именем С. Липкина, когда бушевали страсти вокруг «Метрополя», но наряду с нашумевшими именами авторов этого альманаха имя Липкина в этой идеологической истерии прошло для меня мало замеченным.

По-настоящему поэта Семена Липкина открыл мне Александр Петрович Межиров. Было это где-то в середине 80-х. На своей переделкинской даче, на втором этаже, в бильярдной, он вдруг, застыв с кием в руках, прочел стихи (как читал стихи Межиров — говорить излишне!), показавшиеся мне знакомыми, но почему-то забытыми. Ночью я твердил запомнившиеся строки:

Бьется бабочка
в горле кунгана,
Спит на жердочке
беркут седой,
И глядит на них
Зигмунд Сметана,
Элегантный варшавский
портной.

Издалека занес его случай,
А другие исчезли в золе,
Там, за проволокою колючей,
И теперь он один на земле...

В стихотворении был и библейский сюжет, но эти строфы я сразу не запомнил. А вот последние строки врезались в память:

Это ставшая прахом
Треблинка
Жгучий пепел оставила в нем.

Я хотел, чтобы и без того короткая летняя ночь скорее закончилась. Уже в 7 утра мы с Александром Петровичем и собакой шли в сторону платформы «Мичуринец». Когда я попросил его снова прочесть «вчерашнее» стихотворение, он удивился тому, что я слышал его впервые, заметив, что, по его мнению, это едва ли не лучшее стихотворение Липкина. Вот строки, которые я не мог припомнить ночью:

День в пыли исчезает,
как всадник.
Овцы тихо вбегают в закут.
Зябко прячет листы
виноградник,
И опресноки в юрте пекут.

Точно так их пекли в Галилее
Под навесом,
вечерней порой...
И стоит с сантиметром на шее
Элегантный варшавский
портной.

Не соринка в глазу,
не слезинка, —
Это жжет его мертвым огнем,
Это ставшая прахом
Треблинка
Жгучий пепел оставила в нем.

В моей памяти до сих пор жив образ другого портного, тоже из Польши, из Вроцлава. Звали его Иосиф Пойлишер (истинную его фамилию я не знал). Его, как и Зигмунда Сметану — героя стихотворения «На Тянь-Шане», война забросила в Бершадь, в гетто. Семья Иосифа осталась в Польше и, как говорят, оказалась в Освенциме. Он был красив, строен, аристократичен. Постоянно держал сантиметр во рту и руками «изучал» клиентов. А когда шил мне костюм по случаю окончания первого класса — это было в мае 1948 года — во время примерок то и дело приговаривал: «Мой Мойшелэ сейчас был бы такой же, как ты».

Стихотворение «На Тянь-Шане» было создано Липкиным в 1948 году, когда кошмары недавно закончившейся войны, дым печей Освенцима и ужасы Бабьего Яра были еще свежи в памяти поэта, но уже надвигалась другая еврейская трагедия в СССР — «борьба с космополитами», трагедия, дороги которой вели на Дальний Восток. Истинный поэт — всегда пророк, и Липкин, разумеется, не мог не предчувствовать всего этого. В 1950 году он написал стихотворение «Переселенец». Есть в нем такие строфы:

Старый Цой,
о чем же ты груст ишь?
Может, погрузился
ты в нирвану?
Иль в твою насильственную
тишь
Ворвалась тоска по океану?

Здесь чужая, знойная земля,
В воздухе — безумье и тревога,
И бежит, и кружится, пыля,
Грейдерная бойкая дорога.

Что-то «дальневосточное» терзало душу поэта. Думаю, терзания эти, как и воспоминания о Холокосте, никогда его не покидали. Свидетельством тому стихотворение «Моисей», написанное в «спокойном» 1967 году:

Тропою концентрационной,
Где ночь бессонна,
как тюрьма,
Трубой канализационной,
Среди помоев и дерьма,

По всем немецким и
советским,
И польским, и иным путям,
По всем плечам,
по всем мертвецким,
По всем страстям,
по всем смертям—

Я шел. И грозен, и духовен,
Впервые Б-г открылся мне,
Пылая пламенем газовен
В неопалимой купине.

Межиров рассказал мне, что Липкин когда-то перевел стихотворение Бялика, очень значимое для моей будущей книги о Михоэлсе...

А дальше состоялось личное знакомство. Произошло это 10 января 1988 года. Я пришел к Семену Израилевичу по рекомендации Моисея Соломоновича Беленького, друга и соратника Михоэлса. Он дал мне на иврите стихотворение Бялика «Последнее слово» и сказал, что перевести его может только Семен Липкин. «Больше в СССР сегодня это не по силам никому», — безапелляционно произнес он. Прав был Межиров — стихотворение это было крайне необходимо мне в связи с работой над книгой «Соломон Михоэлс». От того же М.С. Беленького я узнал, что именно его на идише, а не на иврите, читал Михоэлс, когда поступал в студию Грановского в Петрограде в 1918 году.
М. Беленький заверил меня, что С. Липкин уже однажды это стихотворение переводил, когда готовился к изданию на русском языке сборник стихов Х.-Н. Бялика.

Когда я пришел к Семену Израилевичу и принес текст стихотворения на иврите, он, улыбнувшись, сказал: «Последний раз я читал на иврите лет 75-80 тому. Тогда я по утрам учился в 5-й Одесской гимназии, а потом... Мне не было и восемнадцати, когда я уехал в Москву. Иврит я тогда уже забыл напрочь. Я готов вам помочь и с удовольствием это сделаю и во имя вашей будущей книги, и в память о Михоэлсе, с которым имел счастье быть знакомым, но принесите мне подстрочник». Тогда, в 1988 году я с трудом нашел человека, подготовившего подстрочник, и принес его Семену Израилевичу. Следующая наша встреча состоялась почти через 10 лет, точнее, 24 октября 1997 года. И снова к Липкину меня «привел» Михоэлс. Незадолго до этого я передал ему свою книгу «Соломон Михоэлс». Он прочел ее и вот что рассказал мне:

«С Михоэлсом меня познакомил Галкин. Это было, когда он переводил для театра “Короля Лира” Шекспира. А мы очень дружили с Галкиным, я его переводил и считал его из современных еврейских поэтов, живущих у нас, самым крупным. И сейчас я так считаю. И вот мы были два или три раза в гостях у Соломона Михайловича. Он жил около ТАССа, недалеко от еврейского театра. По-русски Михоэлс говорил замечательно, без какого-либо акцента. Немного даже, знаете, в русской театральной манере. По-моему, у него была только одна комната, большая. Может быть, я ошибаюсь.

Зашла дочь. Тогда это была молоденькая девушка, сейчас это, наверное, уже пожилая женщина. Она куда-то уходила и попрощалась с ним. И Михоэлс театрально сказал: “Иди, дочь моя!”
Интересна была его необычная реакция на мой вопрос. Мы говорим о том, о сем, и вдруг я его спросил: “Вот у Вас в театре нет пьесы о евреях, которые не знают еврейского языка, об ассимилированных евреях, но которые себя считают евреями. Не то, чтобы они пренебрегают своим еврейским происхождением, отрекались от него, просто они оказались вне еврейской культуры. Они могут прийти в ваш театр, а у вас нет ничего из их жизни”.

Михоэлс ответил мне на идиш, что такие евреи не вызывают у него никакого интереса. В приблизительном переводе с идиш его ответ прозвучал так: “Я их не замечаю, я их не вижу”. Это был редкий случай, когда он говорил при мне на идиш. Мы говорили всегда по-русски. С Галкиным при мне они тоже говорили по-русски. Но частенько Михоэлс в разговоре вставлял еврейские фразы.

Михоэлс просил меня читать переводы из Галкина. Я прочел довольно большое стихотворение, которое называлось “Сократ”. Тема этого стихотворения заключается в том, что испытывает Сократ, зная, что ему уготована смертная казнь. Выслушав стихотворение, Михоэлс сказал: “Ну, перевод есть перевод, но, вроде, хорошо”.

Семен Израилевич задумался и заметил: «Может быть, вам, в связи с тем, что вы решили назвать новую книгу о Михоэлсе “Жизнь и смерть”, стихи Галкина о Сократе понадобятся». И, снова задумавшись: «Может быть, не стоило давать книге о Михоэлсе такое название. А, может быть, вы правы. Огромное государство убило одного артиста, убило обдуманно, жестоко. Пожалуй, смерть Михоэлса — такое же событие, как и его жизнь».

В продолжение нашего разговора речь пошла о Василии Гроссмане. «У него был рассказ “Учитель” о человеке, который перенес эту войну и все, что с ней связано. Он сдал этот рассказ в театр Вахтангова. Сделал пьесу по своему рассказу еще в 47-м году, то есть до начала антисемитской кампании. В рассказе и пьесе шла речь о массовом, поголовном истреблении евреев на Украине в годы войны. Театр Вахтангова вернул пьесу Гроссману, не востребовав даже выплаченного аванса. Я уж не знаю, каким образом, но эта история стала известна Михоэлсу, он предложил Гроссману, чтобы пьесу перевели на идиш, и чтобы его театр поставил “Учителя”. Михоэлс был очарован этим рассказом. И вот, это было не при мне, я знаю это со слов Гроссмана, Михоэлс, получив пьесу, сказал: “Короля Лира я сыграл, а теперь сыграю учителя. Это будет моя последняя роль”. Гроссман был влюблен в Михоэлса, они встречались и на квартире у Гроссмана, и у Михоэлса, возникла если не дружба, то очень хорошие отношения».

Тут Липкин задумчиво улыбнулся и сказал: «И еще о Гроссмане и Михоэлсе.
Мы с Гроссманом часто бывали у моей мамы. Она угощала нас традиционными еврейскими кушаньями, которые Гроссман очень любил. Михоэлс это оценивал, как “гастрономический патриотизм”.
Однажды Гроссман мне сказал: “Михоэлс уезжает. Я с ним говорил о тебе. Он тебя знает. Давай поедем провожать его на Белорусский вокзал”. Мы приехали на вокзал. Его провожал второй по важности актер ГОСЕТа Зускин, дочь и еще кто-то. Жена у него была полька. Ее на вокзале не было. Я ее видел один раз дома.

На перроне вокзала Михоэлс и Гроссман медленно прохаживались, все время говорили о пьесе “Учитель”. Михоэлс выразил сожаление, что прерывается его работа над пьесой в связи с отъездом в Минск. Театральная работа по этому спектаклю началась. Гроссман спросил Михоэлса: “А уж так ли нужно вам ехать?” Михоэлс сказал: “Нужно. Речь идет о присуждении Сталинской премии, я должен посмотреть ряд спектаклей”. Я точно не помню, но, по-моему, при этом разговоре был Борщаговский. Если бы я знал, что это будет такой важный разговор, то я бы запомнил. А так мы просто пришли провожать Михоэлса на вокзал. Больше я его не видел...

Помню, как мы хоронили Михоэлса. Шли к ГОСЕТу от ВТО по бульвару и по улице, где дом Герцена. Толпа была огромная. Среди провожающих были видные русские люди, например, писатель Леонов. Были известные люди, артисты, писатели, художники. Мне тогда было 27 лет, но все помню, как будто это было вчера.

Незадолго до этого я приехал из Киргизии, с которой был связан по переводческим делам. Там я встретил Ясына Кулиева, Джамалдина Яндиева — ингуша, оба они были депортированы. По пути на похороны я шел вместе с Гроссманом и говорил ему, какое для меня это горе, что мои друзья — в ссылке, что Сталин, победив Гитлера, попал под его влияние — он занялся уничтожением целых наций. И Гроссман мне сказал, что, может быть, это нужно было из-за каких-то военных целей, что они, мол, перешли на сторону врагов. Мы еще были тогда на “вы”. “Что вы говорите?! — воскликнул я. — Изгонять женщин, стариков, беременных женщин! Эти дети в животе этих женщин были изгнаны, еще не родившись!” И, помню, я тогда сказал: “Что вы запоете, когда то же самое случится с евреями?” Гроссман посмотрел на меня и сказал: “А вы знаете, все может быть”.

С. Липкин и М. Гейзер

(0)

Наверное, он так сказал, потому что уже это испытал. Он написал такой очерк “Украина без евреев”. И это не хотели печатать. И он это напечатал в каком-то второстепенном журнальчике. Гроссман был наивен и не понимал, почему статью “Украина без евреев” не хотят печатать».
Сегодня, перечитывая эти воспоминания С.И. Липкина, я вспомнил его автограф на подаренной мне книге «Декада», изданной в 1990 году: «Матвею Моисеевичу Гейзеру, — о народе, чья печальная судьба грозила и евреям».

Однажды Семен Израилевич сказал мне: «Театр вообще отличается от писательства тем, что театру необходимо в эту же минуту, сегодня же почувствовать, что его любят, что его ценят. И вот наши поэты, которые стали выступать перед огромным количеством слушателей и зрителей, унизили свою профессию. Настоящие поэты и так остаются в литературе, без бурных аплодисментов».

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста