+2

№67

Мигдаль Times №67

Француз поневоле

Елена КАРАКИНА

(0)

Эмиграция, вызванная Октябрьским переворотом, — огромная, страшная, великая и трагическая страница отечественной истории. Слова «эмиграция» и «ностальгия» становятся почти синонимами. К «эмиграции» автоматически добавляется эпитет «русская». Это определение в данном случае не только национальное, но и географическое — бежали-то из России.
А национальный состав эмигрантов был далеко не однороден. И конечно, как и во всех прочих трагических заварушках двадцатого столетия, среди эмигрантов было немало евреев. Среди которых, в свою очередь, было много людей искусства, в том числе выдающихся. Одним из таких, очень ярких, очень заметных и знаменитых был Семен Соломонович Юшкевич.

Когда в 1980-1990-х пошла волна возвращений, когда снова зазвучали ранее почти непроизносимые имена — Набоков, Алданов, Ходасевич, Ремизов, Дон Аминадо и еще десятки других, имя Семена Юшкевича каким-то странным образом потерялось, растворилось в мощно забившем источнике возвращенной прозы и поэзии. Произошло это, скорей всего, потому, что ни его проза, ни его драматургия не несли в себе ничего ни особо изысканного, ни пряно запрещенного. К тому же, в «вегетарианские» годы в СССР Юшкевича не слишком скрывали от читателя, хотя и не переиздавали. Имя Юшкевича иногда попадалось в литературоведческой статье, в каком-нибудь тексте, относящемся к литературе начала ХХ века. Как правило, упоминания о писателе и его творчестве носили снисходительный, пренебрежительный оттенок, из чего становилось ясным: автор второго ряда, особой ценности для человечества не представляющий. Но так ли это?

Рассказы, романы, пьесы Семена Соломоновича Юшкевича — необыкновенно важный, незаслуженно неоцененный этап отечественной культуры. Он был первым еврейским писателем, писавшим о евреях и для евреев так, как если бы евреи Российской империи были полноправными гражданами этой страны. Он вышел на подмостки большой литературы большой страны, говоря с равными на равных. Не терпел принижения своего народа никаким образом, стряхивал его с кончика пера, как пушинку с лацкана сюртука.

Можно, конечно, возразить, что самым первым русскоязычным писателем стал все-таки Осип Рабинович. Да, Рабинович сделал первый шаг в еврейской литературе на русском языке, но кто-то должен был сделать и второй. Нетрудно догадаться — для чего, поскольку третьим звеном этой историко-культурной цепи стал Исаак Бабель.

Знаменательно: дата кончины Осипа Рабиновича (1869) почти совпадает с годом появления на свет Семена Юшкевича, родившегося в 1868 г. Приятно осознавать, что произошло это событие в Одессе.

Если не рождение, то реализация значительной части крупнейших деятелей еврейской культуры и политики конца ХIХ — начала ХХ веков связаны с Одессой, как местом и вдохновителем действия. Известно, как раскрепощающе действовала «столица черты оседлости» на формирование новых поколений евреев. Не избежала этого, в конечном счете, благотворного влияния и семья Юшкевичей, и сам Семен Соломонович.

Он принадлежал к той могучей породе евреев, из которых Давид отбирал своих спутников-воинов и которые не черпали рукой, но лакали ртом из ручья. Едва ли не с младенчества он рушил устои быта, маленьких, но цепких (и добавим, как это ни скучно, необходимых) законов традиционного уклада городской еврейской семьи среднего достатка. Этим он пошел в отца, который был страстным голубятником, и лучшие часы досуга проводил на Староконном базаре, где не только покупал и менял птиц, но и задавал пирушки таким же, как он, любителям голубей, легко раздавая деньги и приглашая к столу всех желающих. Стоит ли говорить, что Юшкевич-сын (помимо Семена, в семье было еще трое детей, четверо выживших из четырнадцати рожденных Соломоном Моисеевичем и Анной Григорьевной), был отвратительным учеником еврейского училища, а затем позором второй гимназии? Его и выгнали из третьего класса исключительно за лень.

Разве была у будущего писателя Юшкевича возможность стать «радивым» учеником? Помимо свойств характера и ума, ничего не желавшего принимать на веру, всегда готового к спору и отпору, рядом с юным Семеном дышал постоянно великий соблазн. Семья жила на Приморской, море и порт были в двух шагах. Поэтому не стоит расписывать купанье, рыбную ловлю, шаланды, тогда еще полные кефали, — и без того все ясно.

Изгнанного из гимназии сына отец нипочем не хотел отдавать в ученье ремеслу. Поди ж ты, что за упрямство сидело в некоторых еврейских родителях, которые желали видеть своих детей образованными! Вот и мать Жаботинского перестала даже разговаривать с братом, предложившим «отдать парня в плотники». В результате, категорически не поддававшийся учебной дисциплине Семен Юшкевич стал довольно скверным аптекарским учеником, а затем сдал экзамены на провизора. Параллельно увлекся писанием собственных произведений, а заодно и чтением, поскольку лет до пятнадцати ничего не читал, кроме сказок. Отроком наверстал упущенное в детстве, — если бы не так, не стать бы ему знаменитым писателем.
Известность пришла к нему не сразу, а после долгих отказов редакций. Собственно, не одесская, а всероссийская известность пришла к нему в начале 1900-х после того, как был опубликован рассказ «Ита Гайне». К тому времени Семен Соломонович уже был парижанином.

С. Юшкевич.
Шарж МАДа

(0)

«До несчастья», до 1917 года, молодой человек даже из небогатой семьи мог позволить себе такую роскошь, как учиться за границей. Перипетии молодости, трагически окончившийся брак (молодая жена умерла, родив первенца Семену Соломоновичу), поиск своего места в жизни привел Юшкевича на медицинский факультет Парижского университета.
Вначале он учился без особого энтузиазма, но постепенно (на то были серьезные причины — смерть отца, вторичный брак) стал заниматься всерьез. Через год после второй свадьбы (1901) должна была состояться в Париже защита диссертации. Защита по каким-то причинам была отложена, затем и вовсе не состоялась, но первый французский период Юшкевича — даже принимая во внимание бедность, скудные заработки, семейные драмы, любовные трагедии, — был, несомненно, счастливым. Иначе, зачем ему было везти в 1902-м в Париж, на чужбину, горячо любимую жену?

Париж чужбиной тогда еще не был, а был признанной столицей мира, законодателем мод, в том числе в литературе и искусстве, а также местом, где еврею не требовалось специального вида на жительство по национально-религиозному признаку, и не существовало процентной нормы для поступления в университет.

Совсем иным был второй парижский, да и вообще французский период Юшкевича. На сей раз во Францию приехал не юноша, но зрелый автор, снискавший на родине не просто известность, но славу. Годы писательского труда прошли насыщенно и принесли плоды. Юшкевич не только печатался много, но и много читался. Короленко и Горький восхищались его талантом.
Более того, дважды пьесы Юшкевича принимал Мариинский Императорский театр. Русские актеры не просто театра, но императорского были рады выйти на сцену в роли евреев и евреек! Правда, дважды администрация постановки снимала с репертуара, но администрация, как известно, тот обух, который не перешибешь даже плетью высокой одаренности. Хотя не исключено, что даже чиновники от культуры могли зачитываться романом «Леон Дрей», многочисленными рассказами и хохотать над пьесами Семена Соломоновича.

Поэтому легко представить, что Юшкевич, маститый писатель, чье признание подкреплялось хорошими гонорарами, любящий муж, замечательный отец двух дочерей, въехал в Париж, что называется, на белом коне. Как бы не так! Это был 1920 год, и в Париж тогда не въезжали, а бежали. Бежали не только от большевиков, «чрезвычайки», расстрелов, но еще от голода, холода, тифа, разрухи. Бежали, спасая близких, рискуя жизнью. Поэтому в Париж попал не уважаемый писатель, а нищий эмигрант, потерявший все, заработанное к пятидесяти с лишним годам жизни. Не только материальное благополучие, но и общественный статус, не только привычный уклад жизни, но и душевный покой.

Да, конечно, в подобном же положении оказались тысячи, если не десятки тысяч соотечественников Семена Соломоновича, но разве от этого легче! Кто-то прижился на французской почве, кто-то нашел себе место в другом краю — в Европе ли, в Америке ли, кто-то вернулся в большевистскую Россию, а кто-то так и не смог обрести себя в эмиграции. Юшкевич принадлежал к этим, последним.

Нет, он не впал в депрессию, не лежал неделями на кушетке, повернувшись лицом к стене и вспоминая дорогую сердцу родину. Когда-то, в юности, свободный от всех обязательств и чувства долга, теперь он не мог этого себе позволить: у него была семья. Как уже было сказано, он был замечательным отцом, но этим ничего не сказано. Он был сумасшедшим, ненормальным отцом, сродни бальзаковскому отцу Горио, с той лишь разницей, что и дочери обожали отца.
В эмиграции Юшкевич продолжает работать. Ездит по миру в поисках места, где можно «пустить корни». Берлин, Эмс, Нью-Йорк — нигде не может остановиться, нигде не может почувствовать себя дома. Париж вновь оказывается прибежищем. Нельзя сказать, чтобы семья бедствовала, — выходящее из-под пера Семена Соломоновича по-прежнему пользу-
ется успехом, но...

«Кого, понимаете вы меня, я в Николаеве не знал и кто меня не знал? Куплю жене пальто, уже все знают об этом, поздравляют, в каждом доме говорят, что Шмирер купил жене пальто, а здесь я могу даже на руках ходить, и никто не заметит. Но на что, спрошу вас, моему сумасшедшему нужно, чтоб меня знали? Дерусь с ним, но разве это помогает. Дай ему Николаев, дай николаевский базар, синагогу, знакомые улицы, кладбище. Кладбище тоже, понимаете вы меня? Ну вот, например я умер. Где я буду лежать? Там, в Николаеве, была уже такая почтенная компания, отец, мать, дед, бабушка, родственники, покойный доктор Нахумович, и вообще свои люди, понимаете вы меня, а тут с кем я буду лежать? Кто придет ко мне в этом диком городе, у кого тут есть время на кладбище ходить?»

Это монолог героя рассказа Юшкевича «Домик сумасшедшего», написанного в Париже. Двое бывших жителей Николаева встречаются на парижской улице и заходят в кафе. И один жалуется другому, что голова его — домик сумасшедшего. Что он понимает, грех жаловаться, он нашел себе дело, не бедствует, содержит семью, имеет перспективы на будущее, но... Париж — это не Николаев. А сумасшедшему, который сидит в его голове, не нужны ни кафе, ни гарсоны, ни антикварное дело, которое приносит прибыль. Ему нужен Николаев, которого больше нет и никогда уже не будет.

Вот так и Семен Соломонович не только чувствовал, но многократно повторял, что все настоящее в его судьбе — там, позади, в навсегда оставленной России. Даже неизменная поддержка жены, Анастасии Соломоновны, даже успехи старшей дочери (она готовилась к сценической карьере, брала уроки пения, ее пригласили на гастроли с труппой в Испанию), даже детская нежность младшей дочки не могли вернуть ему полноты ощущения жизни. Писатель часто жаловался на сердечные боли. Как врач понимал, не мог не понимать, предвестником чего эти боли являются. Его брат, Михаил Соломонович, тоже врач, был рядом, с помощью принятых тогда средств купировал сердечные приступы.

Последний остановить не удалось. Не получилось. Потому, что у Юшкевича не получилось стать парижанином, французом. Как не получилось и у Бабеля, который мог остаться во Франции, но не захотел. Писательская аудитория еврейских авторов, писавших по-русски, — здесь, на этой земле. Так неужели читатели назовут «автором второго ряда» писателя, сердце которого разорвалось от разлуки с ними?

———————-

Об одесском Жилблазе

Чуть ли не из книжки в книжку Горький печатал его рассказы в столь популярных в те далекие дни сборниках «Знание»... Горький писал официальному директору издательства Пятницкому: «...Он, на мой взгляд, неизмеримо талантливее Чирикова и нужнее Андреева». Приблизительно в то же время, то есть сразу после первой революции, сам Андреев в письме к Горькому острил: «Когда нет под рукой Юшкевича, то необходим хоть океан, чтобы не заглохло в душе чувство величественного!»

Кто тогда не слышал имени Юшкевича? Кто его не читал? Ведь не было как будто ни одного либерального (тогда этот эпитет имел другое значение, чем сегодня) литературного начинания, которое обходилось бы без имени Юшкевича в списке сотрудников. Не будучи московским жителем, он был даже кооптирован в пресловутую московскую писательскую «Среду», сыгравшую, как известно, немалую роль в литературной жизни начала века.
Но, вероятно, главным, что сделало популярным имя Юшкевича, были постановки в Художественном театре двух или трех его пьес, из которых наибольшим успехом пользовалась драма с мистическим уклоном «Мизерере». Настолько она пришлась тогда по вкусу публике и критике, что после наделавшей столько шуму «Анатэмы» ее знаменитого из знаменитых автора, Леонида Андреева, обвинили чуть ли не в плагиате у Юшкевича.

А чуть позднее появился и увесистый роман Юшкевича, описывающий похождения Леона Дрея, своего рода одесского Жилблаза 20-го века. Это была эпопея пошловатого, но пронырливого коммивояжера, написанная с большой долей юмора и с несомненным талантом. Она была весьма любопытна по фактуре, тем более что «плутовской роман», как этот жанр именуют литературоведы, в рамках современности был явлением новым и свежим. Роман этот выдержал множество изданий, переиздавался даже в Советском Союзе, переиздавался и за рубежом и действительно ознакомил читателя со специфической жизнью Одессы, города «не как другие», «Одессы-мамы», как его иронически прозывали.
Вспоминая импозантную, но вместе с тем «уютную» внешность Юшкевича, я готов понять слова Леонида Андреева, который с незлобивой иронией писал о «величественности» Юшкевича. Но все же не это было его характерной чертой. Главное, что его как-то сразу выделяло, была словно просачивающаяся наружу семейственность, чувствовалось, что все его помыслы и устремления сосредоточены на мыслях о семье, и даже работа на литературном поприще, хотя бы косвенно, связана с интересами семьи.

В Париже Юшкевичи жили в самом центре города, неподалеку от сквера, в котором погребены останки казненного короля Людовика XVI, и, пока жив был Семен Соломонович, у них царила какая-то особая, не свойственная еще не утрамбовавшемуся эмигрантскому быту домовитость. Мне вспоминается (может быть, в воспоминаниях все чуть утрируется), что, несмотря на скудость средств, у Юшкевичей всегда приготовлялись домашние соленья, варились варенья — все по одесским рецептам! — и хозяйка дома с особым радушием угощала гостей какими-то особенно вкусными и аппетитными котлетками. А в самом Юшкевиче было не только врожденное гостеприимство, но некая ласковость, почти нежность по отношению к гостю.

За рубежом он писал мало, да и прожил недолго — внезапно умер от разрыва сердца в 1927 году, успев переиздать кое-какие старые свои книги и выпустив одну новую — «Эпизоды». Юшкевич описывал невзгоды мещанской еврейской семьи, на которую обрушивались все тяготы эпохи «военного коммунизма»...

Несколько упрощая, можно сказать, что лебединая песня Юшкевича, его «Эпизоды», была написана человеком, обладавшим очень большой наблюдательностью и вместе с тем чувством юмора, но создавшим книгу горькую и во многом даже трагическую. Да и могло ли быть иначе при описании тех мрачных дней? Оказалось, однако, полной неожиданностью для автора, что за год до его смерти «Эпизоды» появились в советском издании, хотя, как правило, книги эмигрантов тогда в Москве были под запретом, и никаких поползновений к «смене вех» в какой бы то ни было форме Юшкевич никогда не проявлял.

А. Бахрах
Печатается в сокращении с сайта magazines.russ.ru/october

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста