БС"Д
Войти
Чтобы войти, сначала зарегистрируйтесь.
Главная > Мигдаль > Еврейский музей Одессы > Новости > От нас ушла Мирьям Коган…
Еврейский музей Одессы
Одесса и еврейская цивилизация

Чтобы ставить отрицательные оценки, нужно зарегистрироваться
+20
Интересно, хорошо написано

Мигдаль :: Еврейский музей Одессы
От нас ушла Мирьям Коган…
М. Рашковецкий

Вот уже около двух с половиной лет мы знакомим гостей нашего музея с этой семьей. С удивительной судьбой Мирры Львовны Коган. В витрине – дореволюционные одесские фотографии, семья перед войной, семья в 1943-м…

И каждый раз я завершаю свой рассказ словами о том, что Мирра Львовна и сейчас жива-здорова (насколько это возможно в возрасте «около девяносто»). Я говорю о том, что она и сейчас сохраняет боевитость своего характера. Что она не только «держится» сама, но и других заряжает своей неиссякаемой энергией.

О ней писали статьи, снимали фильмы. В феврале 2003 года для проекта «Centropa» Н. Фомина записала полное интервью с Миррой Львовной. Мы несколько раз использовали в своих публикациях фрагменты из этого интервью. Но, признаюсь честно, только в несокращенном виде это интервью производит наиболее полное впечатление. При всем том, что Мирра Львовна, безусловно, выдающаяся личность, ее историю можно сравнить с письменным монументом, посвященным подвигу семьи. Потому что просто пережить ХХ столетие было подвигом. Особенно для советской еврейской семьи. В этой семейной истории совмещается то, что с трудом постижимо людьми, не пережившими это: пионеры и «ханука гелт», атеизм и регулярное посещение синагоги, гордость за советский интернационализм и воспоминания о «деле врачей» и «процентной норме» 1970-х. Судьбами членов этой семьи, с их повседневным трудом, чудесными спасениями и неизбежными смертями, прострочены Украина, Израиль, Россия, СССР, США.

Мирьям Коган ушла от нас, но вновь и вновь, почти каждый день, она будет встречаться с гостями музея «Мигдаль-Шорашим». Правда, за время такой встречи все рассказать сложно…

Поэтому мы публикуем воспоминания Мирры Львовны почти без сокращений.

"Моего деда по отцовской линии звали Герш Коган. Он родился в 1850-е годы, в местечке
Зиньковцы, теперь это Винницкая область, а раньше была Подольская губерния. Семья деда была религиозной и жила по еврейским законам - мой отец получил традиционное еврейское воспитание. На фотографиях дед Герш изображен в традиционной еврейской одежде, с бородой и пейсами, в шляпе или в ермолке. Я не знаю, чем занимался дед. Умер он в 1890-е годы.

Бабушка родилась в 1850-е годы. Имени моей бабушки и ее девичьей фамилии я не знаю. Она была домашней хозяйкой. Бабушка умерла раньше деда, когда мой отец был еще маленьким, в начале 1880-х годов. Кроме папы у бабушки с дедушкой, насколько мне известно, было еще два сына и дочь.

О судьбе одного из сыновей я ничего не знаю. А старший брат отца, Залман Коган, жил, в Черновцах. У дяди Залмана были сын Моисей и дочка Муся. Моисей переехал жить в Одессу еще до революции 1917 года. А Муся с семьей, оставалась жить в Черновцах. Потом они переехали в Измаил. Когда Молдавию, в 1940-м году присоединили к СССР, я впервые смогла увидеть Мусю. Она тогда приехала в Одессу, привезла в клинику известного одесского врача профессора Бухштаба своего мужа. Муся рассказывала про антисемитизм, который был при румынах. Муся пережила ВО войну, и потом долгие годы работала заведующей аптекой в Измаиле.

Сестра папы, Рахиль, в 1915 году эмигрировала в Америку. Рахиль была замужем, но ее фамилии я не помню. У нее были две дочери, которые потом жили в Аргентине. Папа с ней переписывался, до ВО войны. После войны писем от них на наш адрес не поступало.

Моя бабушка по материнской линии Мирьям Коган родилась в 1840-е годы, в еврейском местечке Ротмистровка, Киевской губернии. Девичьей фамилии бабушки я не знаю. Она была домашней хозяйкой. Бабушка умерла в 1891 году, когда моей маме было восемь лет. Моего деда по материнской линии звали Нухим-Лейб Коган. Он родился в 1840-е годы, там же, в местечке Ротмистровка. Чем занимался дедушка, я не знаю. Как и все евреи местечка, он был религиозным, ходил в синагогу, соблюдал все, что положено еврею. После смерти бабушки, дедушка сразу женился. Вторую жену дедушки звали Перл. Дедушка умер в Киеве, в конце 1890-х годов, после операции. Там он похоронен, на еврейском кладбище. В 1925 году, когда мне было шесть лет, я была на его могиле. В первом браке у дедушки было четверо детей: три дочери и сын. Перл родила ему еще троих детей: Натана, Наума и Феню. Все дети родились в Ротмистровке.

Старшую сестру моей мамы звали Доба, она была намного старше мамы. Потому что когда родилась мама, у нее уже были дети. Я думаю, тетя Доба родилась в 1860-е годы. После замужества Доба переехала из Ротмистровки в соседнее местечко, названия которого я не знаю. Всего у нее было одиннадцать или двенадцать детей. В 1920-х годах семья тети Добы переселилась в Одессу. Во время ВО войны тетя Доба, ее муж и четверо из ее детей погибли в одесском гетто.

Мамин брат Семен Коган родился в 1885 году. Он жил в Одессе и работал приказчиком в мануфактурном магазине. Дядя Семен был женат, жену его звали Клара. У них была дочь Мура. При советской власти дядя Семен работал агентом по снабжению. Ему приходилось бывать в Германии, еще до прихода Гитлера к власти. И он очень хорошо отзывался о немцах. Когда в 1930-х годах у нас дома заходил разговор о положении в Германии, дядя говорил: «Я не понимаю, что такое с немцами делается? Этого не может быть, это пропаганда». Во время ВО войны он остался в Одессе. Дядя Семен был убит в 1941 году на улице, при облаве после взрыва румынского штаба, а тетя Клара и Мура погибли позже, в гетто.

Младшая сестра мамы, Поля, родилась в 1887 году. Задолго до моего рождения она переехала в Одессу. Здесь она вышла замуж за Григория Швальбойма, владельца небольшого мануфактурного магазина. У них было двое детей Муся и Леня. В 1925 году дядя Григорий, вслед за своими братьями, уехал в Палестину. Дядя Григорий собирался забрать свою семью, когда он там устроиться. Однако, вскоре после его отъезда, закрыли границы [в конце двадцатых годов выезд советских граждан был строго ограничен], и тетя Поля с детьми остались здесь. Тетя Поля работала швеей. В 1933 году ее, по доносу соседки, забрали в тюрьму, у нее требовали золото. Мама и дядя Семен хлопотали, бегали к юристам. Тетю Полю выпустили через месяц. Когда началась ВО тетя Поля, вместе с детьми была в эвакуации, в городе Маргилане (примерно в 3 000 км от Одессы), в Узбекистане. После ВО войны они вернулись в Одессу. О дяде Григории мы узнали только в конце 1960-х годов. Сын Леня ездил к нему в гости. Тетя Поля умерла в 1975 году. Муся после смерти матери уехала в Израиль, в 1975 году, к отцу, который вскоре тоже умер. А Леня с семьей уехал в Израиль в 1992 году.

Мамин единокровный брат Натан жил в Одессе. Натан был женат на своей племяннице Доре. Она была дочерью его старшей единокровной сестры, Добы. Она была красивая, и он на ней женился. У них было двое детей. Сын погиб в 1945 году в Польше. Дора умерла в 1970-х годах, а Натан умер в 1980-х годах. Дочь Натана живет сейчас в США. Второй единокровный брат мамы, Наум, был в ополчении и погиб во время обороны Одессы, или, возможно, позже, в гетто. Его жена Люся и дочь Жанна, уехали в эвакуацию. После войны они жили в Москве. Несколько раз они приезжали к нам в гости, в Одессу. Мамина единокровная сестра Феня родилась в 1899 году, тринадцатилетней девочкой приехала в Одессу, она работала вместе с моей мамой, помогала ей. С 1928 года она начала работать на швейном комбинате, швеей. Во время ВО войны она была в эвакуации. Она была замужем, детей не было. Ее муж умер в 1951 году, а она - в начале 1960-х годов.

Моя мама, Идис Коган, родилась в 1883 году в местечке Ротмистровка, Киевской губернии. Маме было всего восемь лет, когда умерла бабушка. В местечке жила богатая еврейская семья Груцких. Они взяли маму к себе в дом, как помощницу, она убирала, помогала по хозяйству. Груцкие очень хорошо относились к маме, живя в их доме, она научилась читать и писать по-русски, научилась немножко шить. Маме уже было лет пятнадцать или шестнадцать, когда жена ее двоюродного брата, Хана Ицкович, предложила ей приехать к ним в Одессу. Тетя Хана была белошвейкой. Белошвейки в те годы шили дамские блузки и тонкое дамское белье, которое художественно оформляли, кружевами, прошвами. Всему этому тетя Хана научила маму. Она оказалась очень способной, стала белошвейкой высшего класса, шила великолепные блузки. Ее пригласили работать на известную в Одессе, пошивочную фабрику Пташникова. Когда мама работала на фабрике, ее блузки послали в Париж в начале 1900-х годов, на всемирную выставку, где они удостоились почетного диплома. Через год владелец фабрики хотел послать и маму вместе с экспонатами на выставку в Париж. С ней должен был поехать сын Пташникова, как представитель фирмы. К тому времени мама уже была знакома с моим папой. И, поскольку она была очень красивой девушкой, жених категорически запретил ей ехать. Так моя мама не поехала в Париж.

Мой отец, Лейб Коган, родился в 1873 году, в местечке Зиньковцы. Папа три года ходил в хедер. После смерти бабушки, совсем мальчиком, он начал работать в местечке у какого-то богатого еврея. Пятнадцатилетним юношей, в конце 1880-х годов, он перебрался в Одессу к родственникам. Здесь он поступил на работу учеником наборщика в типографию издательства Козмана. Это издательство было известно тем, что выпускало большое количество литературы в помощь самообразованию: пособия по изучению иностранных языков, самоучители, словари. Один из таких самоучителей немецкого языка хранился у нас дома до войны, и папа мне его показывал. Отец, не имея материальной возможности поступить ни в какое учебное заведение, страстно стремился к знаниям, и постоянно занимался самообразованием. В результате, он прекрасно овладел русским языком, хорошо знал немецкий язык и немножко французский. Кроме того, он знал идиш и иврит. Он настолько хорошо выучил русский язык, что через несколько лет, уже работал наборщиком в типографии. В начале 1900-х годов он познакомился с мамой.

Мои родители поженились примерно в 1905 году. Я уверена, что свадьба у них проходила по еврейскому обряду, так как оба они были из религиозных семей и получили традиционное еврейское воспитание. После свадьбы родители сняли квартиру в доме, где жила тетя Хана, с которой у нашей семьи сохранились самые теплые отношения на всю жизнь. Когда папа женился, родственники устроили его на работу в мануфактурный магазин, приказчиком, так как работа в типографии была очень вредной. Мама продолжала работать на фабрике Пташникова. В 1907 году мама родила сына. Мальчик родился больным, у него был рахит. Я знаю, что мама очень долго его лечила, но в 1912 году, когда ребенку было пять лет, он умер. Мама пережила сильное нервное потрясение. Папа отправил ее в Пуще-Водицу под Киев, в санаторий, восстанавливать нервную систему. А в 1914 году мама благополучно родила моего старшего брата, которого назвали Хаимом. Мы всю жизнь называли его Муня, хотя по документам его имя было Хаим. За девять лет до этого родители переехали в четырехкомнатную квартиру на улице Екатерининской, 72, в которой прожили всю жизнь, и где я живу сегодня. И в одной из комнат этой квартиры мама родила моего брата. В те времена роды принимали частные акушерки, на дому.

А через пять лет, в 1919 году, родилась я. В этот день, в нашей квартире проходила свадьба дочери маминой подруги. Они были небогатыми людьми, и мама предложила, чтобы они устроили свадьбу у нас дома. Моя мама, будучи беременной, принимала очень деятельное участие в подготовке этой свадьбы. И, когда она помогала на кухне готовить свадебное угощение, у нее начались схватки. Я родилась в тот момент, когда в соседней комнате стояли под хупой жених и невеста. Я прожила в этой квартире всю свою жизнь. В квартире -четыре комнаты. Одна из комнат была отведена под мамину мастерскую. В детской - жили мы с Муней. Еще была спальня родителей и большая столовая. До войны в спальне была очень красивая кафельная печь, украшенная изразцами. Внизу был бордюр из коричневой плитки, а посередине была лепка - фигура девочки. В маминой спальне стояли две кровати с металлическими шарами. Эти шары откручивались, и мы с Муней любили играть ими. Еще в спальне стояли два платяных шкафа красного дерева и комод. Посреди столовой стоял большой квадратный обеденный стол. В простенке между окнами - высокое трюмо, с мраморной доской, на которой стояли красивые часы с инкрустацией, которые мама выиграла в лотерею. В углу, стоял небольшой столик, с мраморной столешницей. Мы называли его самоварным, так как на нем стоял самовар. Над ним висел большой портрет Льва Толстого. У стены стояло пианино, за которым я училась музыке. Возле окон - два больших фикуса в кадках.

На моей памяти, мама работала дома, в своей мастерской, где стояли мережечная и прошвенная машины. Вместе с мамой работала ее младшая сестра Феня. Был период, когда мама работала, как кустарь. А с 1936 года она работала в комбинате центрального универмага, надомницей. Она была известная белошвейка в городе, у нее было очень много заказчиков, особенно на мережку. Люди приходили, упрашивали, чтобы мама пошила белье на свадьбу. Но у нее был план на основной работе, и на дополнительные заказы ей не хватало времени, она даже ночами работала. Она часто вынуждена была отказываться. Папа после революции работал рабочим, потом варил обувной крем, гуталин. А потом стал работать вместе с мамой. Папа занимался ремонтом машин, мережечной и прошвенной, строчил постельное белье.

Когда пришло время брату Муне, идти в школу, это было как раз в начале двадцатых годов. Время было ужасное: только что окончилась гражданская война, голод, эпидемия «испанки» - это был тяжелый вирусный грипп, он шел тогда из Испании. Очень много людей умирало. О занятиях в школе не могло быть и речи. И в 1922 году брат начал заниматься дома, с частной учительницей Анной Яковлевной Насхович, которую у нас в доме называли, почему-то, Майро. Это была молодая, невысокая женщина, очень милая. Она до революции окончила гимназию, и была очень хорошим педагогом. Майро занималась со своими учениками у нас дома, приходили еще несколько детей, ровесников моего брата. Все рассаживались за большим обеденным столом в нашей столовой. Часто во время занятий я забиралась под стол и слушала. Бывало, когда Майро спрашивала своих учеников, и они не могли ответить, я из-под стола отвечала. Мне было тогда пять лет, и к этому времени я уже научилась читать. С Майро у меня связано еще одно воспоминание. Когда мне было лет семь, а брату - двенадцать, он заболел бронхоаденитом. Для полного выздоровления ему был нужен степной воздух и усиленное питание. Мама сняла на станции Дачной, километрах в двадцати от Одессы, комнату. Она вывезла меня туда с Муней и с Майро на все лето. Мама с папой иногда приезжали на субботу. Я помню, как Майро водила нас в деревню, пить парное молоко из-под коровы. Под окнами дома, где мы жили, росли фруктовые деревья. Мы срывали и ели желтые прозрачные черешни, сладкие вишни, покрытые нежным пушком, абрикосы, яблоки, груши. Мы загорели на степном солнце и окрепли. Муня поправился. Я Муню обожала, когда я была маленькая, я за ним бегала как хвостик. И он часто жаловался маме: «До каких пор я буду с этим хвостиком ходить».
Семья наша, благодаря тому, что мама с папой много работали, была обеспеченной. Каждый день все собирались за большим обеденным столом, накрытым крахмальной скатертью, в столовой. У каждого было свое место. Я всегда сидела рядом с папой. Обязательно перед едой папа говорил благословение: «Барух, ата адонай...». Только после этого мы начинали есть. Если весной на стол ставились первые фрукты или первые овощи, папа обязательно читал специальное благословение. Мои родители соблюдали все еврейские обычаи и обряды. Я была счастлива, когда наступала пятница, я знала, что моя мама не будет работать. В пятницу мама надевала темную шаль и зажигала свечи. Шаббат - это был святой день, родители ходили в синагогу. Мама пекла в пятницу очень вкусный маковый рулет, готовила вкусный обед. Мы ели только кошерную пищу. Курицу я всегда ходила резать к шойхету, который жил в доме напротив. Если покупалось свежее мясо, оно посыпалось солью, вместе с солью выходила кровь, после этого мясо несколько раз промывалось, и только потом оно готовилось. Мама варила куриные бульоны и супы, делала фаршированную куриную шейку с яйцами и мукой, с жиром и луком, прекрасно фаршировала рыбу. Из дрожжевого теста она пекла пироги, с маком и с повидлом. Она делала великолепные торты: медовик и белый лейкес - высокий, белый бисквит из взбитых яиц и муки. Маме какой-то знакомый привозил специально курдюк молодого барашка. Из него готовилась кода. Мама варила ее, начиняла чесноком, лавровым листом и перцем. У нас в кухне стояла бочка с баклажанами, мама их мариновала и держала их под прессом. Дома родители предпочитали говорить между собой на идиш. С нами они говорили на русском языке. Я почти все понимала на идиш. До самой ВО войны, до 1941 года родители соблюдали все еврейские праздники: Рош-а-Шана, Йом-Кипур, Симхат-Тора, Ханука, Пурим, Пейсах. На Хануку нам с братом дарили деньги, копеечки, мелочь. Вместе с тем, мои родители не были фанатиками. Нас с братом не заставляли молиться или ходить в синагогу. Мы росли как все советские дети, нас воспитывали в духе времени. И я, и мой брат Муня были комсомольцами. У нас были современные взгляды, мы были атеистами. Родители уважали наши убеждения, а мы всегда с почтением относились к маме с папой и поддерживали семейные традиции в доме.

В 1927 году, когда мне исполнилось восемь лет, меня отдали в школу. Это была, так называемая школа им. Ильича, до 1934 года преподавание там велось на русском языке, а потом - на украинском. Она находилась в центре города, на углу улиц Троицкой и Преображенской, недалеко от нашего дома. Она считалась одной из лучших, престижных школ в городе. Для того чтобы поступить в эту школу, нужно было даже сдавать экзамены. Я успешно сдала экзамены, и меня приняли в школу. Школа, действительно, была великолепной. Моя первая учительница, Елизавета Павловна Студенецкая, преподавала до революции в гимназии. Она была такой замечательной учительницей и таким прекрасным человеком, что я помню ее до сих пор. Елизавета Павловна не только учила нас грамоте, она нас учила всему. У нас была великолепная самодеятельность, мы ставили спектакли. У нас, вообще, были очень хорошие учителя. Хорошо помню учительницу украинского языка - Антонину Федоровну. Это была обаятельная женщина, которая прекрасно умела общаться с детьми. Она так интересно преподавала свой предмет, что благодаря ей, я полюбила украинский язык на всю жизнь.

В школе я, конечно, вступила в пионеры. Это было такое счастье! Для того чтобы быть пионером, надо было быть хорошим человеком и примерным учеником. Так просто в пионеры не брали. Помню, как приняли в пионеры несколько учеников из нашего класса, а я не попала, я страшно переживала. Потом, спустя короткое время, и меня торжественно приняли в пионеры. У нас была старшая пионервожатая, ее звали Зоя. А нас пионеров, направляли вожатыми в младшие классы. Я училась в шестом классе, и была вожатой в четвертом классе. Мы помогали отстающим ученикам, выпускали стенгазеты, занимались художественной самодеятельностью, устраивали физкультурные эстафеты, пели и танцевали. В шестом классе мы выступали и пели на сцене оперного театра перед участниками общегородского собрания. Мы прошли через весь зал в красных галстуках и с приветствиями вышли на сцену. Еще у нас в школе были очень интересные уроки труда, мы работали в столярной мастерской. У нас в школе было очень хорошо организовано детское питание. На большой перемене всех детей усаживали за столы в большом зале, и кормили горячим обедом или завтраком.

И в 1933 году, когда был голод, нас подкармливали в школе, давали булочки. Для нашей семьи это был тяжелый год, у мамы не было никаких заказов. Мама бралась за любую работу. Тогда пошла мода, перекрашивать обувь. И мама научилась красить туфли. Когда появился спрос на плиссированные юбки, мама научилась делать плиссе и гофре. Мы с Муней ей помогали, утюгами, через материю, заглаживали это плиссе. Благодаря этому, мы не голодали. В те годы были открыты «торгсины», это такие магазины, куда можно было сдать золото, и на это золото купить муки. Все, что было у мамы: сережки, цепочка, колечки, ушло в торгсин. Мама приносила муку, и сама пекла хлеб. Еще в эту муку она добавляла немножко макухи - шелухи от семечек, которая мелко размалывалась. Вот такой хлеб мама пекла. В эти тяжелые годы все наши родственники, и близкие держались вместе, и мама старалась всех подкормить. Она была очень отзывчивым и добрым человеком. Я помню, что уже после 1933 года, к нам раз в неделю приходил обедать старый еврей. Это было заведено в еврейских семьях. Одинокие пожилые люди, которые уже не могла работать, приходили обедать в определенные дни недели в разные дома.

Мой брат Муня получил домашнее образование до шестого класса, и только тогда мама его отдала в школу. После восьмого класса, окончил рабфак, и поступил в одесский индустриальный институт. В 1939 году он окончил строительный факультет, «водопровод и канализация». После окончания института его направили в город Люблино, под Москву, на строительство водоочистных станций. Вместе с ним поехали несколько его однокурсников. Когда я выросла и была студенткой, и он был студентом, мы стали самыми лучшими друзьями. У нас были очень теплые, очень хорошие, дружеские отношения.
После восьмого класса, я и еще несколько человек из нашей школы поступили на рабфак. Благодаря этому на год раньше, чем мои одноклассники, в 1936 году, я поступила в медицинский институт, на санитарно-гигиенический факультет. И сразу же окунулась в институтскую жизнь. У нас был очень серьезный учебный процесс, приходилось очень много заниматься. Преподавание в нашем институте велось на самом высоком уровне. Была очень сильная профессура и ассистентско-преподавательский коллектив. В институте я вступила в комсомол. Мы жили очень активной общественной жизнью. У меня было много друзей. Мы все любили наши институтские вечера. Любили танцевать. Со мной по соседству жила моя близкая школьная подруга Циля Рендель. Отец Цилй был директором табачной фабрики, он был старым революционером, известным в городе человеком. Его портрет висел в нашем оперном театре. В 1935-м году его премировали легковой машиной, это была одна из немногих частных легковых машин в Одессе. Циля только окончила школу, она встречалась с молодым инженером, его звали Бумой, он был очень хорош собой и великолепно играл на пианино. У нее всегда собиралась наша компания, каждый вечер было полно народу. В 1937 году отца Цили арестовали. Циля и ее младшая сестра Дуся, стались одни, так как их мать умерла незадолго до этого. Когда это случилось, моя мама забрала Цилю и Дусю к себе. Девочки жили у нас несколько дней. Потом они вернулись в свою квартиру, их тетя за ними наблюдала. Когда это случилось, многие друзья перестали ходить к ним в дом, но только не Бума. Циля не была красавицей, и подруги злословили, что Бума с ней встречается из-за отца. Но когда случилось это несчастье, Бума на ней женился. Циля пошла работать, а младшая сестра училась в школе. Во время ВО войны они эвакуировались в Ташкент. После войны Циля оставалась жить в Ташкенте. Отца ее реабилитировали, уже после смерти Сталина. У нас в школе еще у Милы Медведевой забрали родителей. И мы все понимали, что это неправильно делается. Потом это назвали «ежовщиной», и нарком внутренних дел Ежов был расстрелян.

У нашей семьи были большие друзья, Шулим Груцкий и его жена Катя. Шулим был сыном хозяев, у которых мама росла в Ротмистровке. Они остались до конца жизни самыми близкими друзьями. Семья Шулима всегда жила материально лучше, чем наша. Шулим с Катей приходили к нам в гости каждую неделю на Шаббат. Взрослые всегда спорили на политические темы. Шулим был оппозиционно настроен по отношению к Советской власти, а мама говорила ему: «Я не могла учиться, и Лейбл тоже не мог, мы прожили нелегкие годы. Если моя дочка учится в институте, и мой сын учится в институте, и получают высшее образование, и я не слышу слово «жид», я согласна есть черную макуху и молиться за Советскую власть». Это были мамины слова, которые запомнились мне на всю жизнь. Мы тогда не сталкивались с антисемитизмом.

Мы знали это только по литературе и по рассказам наших родителей. Ни в школе, ни в институте мы не различали друг друга по национальностям.

В мае 1941 года мы начали сдавать выпускные государственные экзамены в институте. 27-го июня по расписанию был последний экзамен - хирургия. Все фотографировались для альбомов, уже был заказан банкетный зал для выпускного вечера в ресторане, в городском парке. И 22-го июня началась война. В этот день из Киева приехали тетя, дядя и сестра. Я встречала их на вокзале. Когда мы выходили с перрона, ровно в 12 часов дня, по радио передали, что началась война. Дядя тут же бросился в кассу, покупать билеты на обратную дорогу. Мы прибежали домой. Родители были в отчаянии: Муню летом 1941 года послали с бригадой строителей в Белосток, на строительство укреплений. Белосток относился тогда к западной Белоруссии. А по радио передали, что там уже немцы. Я побежала на телеграф, отправить брату телеграмму-«молнию». К счастью им удалось уйти оттуда пешком. Он вернулся в Москву. В институте нам перенесли последний экзамен на 25 июня. Причем, мы должны были сдавать не всю хирургию, а только военно-полевую. Мы сдали экзамены и сразу же 120 наших мальчиков призвали в армию и отправили на фронт. Меня направили в железнодорожную поликлинику, терапевтом. Но мы были так воспитаны, что я думала только о том, чтобы стать на защиту Родины. Я побежала в военкомат, а выглядела я девчонкой семнадцати лет. Военком велел принести справку об окончании института. На следующий день он записал все мои данные и сказал: «Идите, мы вас вызовем». Через несколько дней мне принесли повестку: явиться на сборный пункт, имея при себе все необходимое. Мама не плакала, сидела и собирала мне вещи в дорогу. Семнадцатого июля, в пять часов утра, я надела новое крепдешиновое платье, сшитое мамиными руками, взяла небольшой чемоданчик с вещами, и папа проводил меня в порт. Мама была больна, у нее была очень высокая температура. Нас погрузили на пароход, отплывающий в Херсон. Я стояла на корме, а папа остался на причале. Был полный пароход мобилизованных из всех районов нашей области. Мы стояли на палубе и пели песню: «Прощай любимый город, уходим завтра в море». На пароходе я познакомилась и подружилась с Женей Лернер, выпускницей нашего института. Из Херсона нас перевезли в Мелитополь (360 км к востоку от Одессы), где формировалась дивизия. Меня и Женю Лернер послали в село Константиновка, под Мелитополем в 973-й стрелковый полк. Меня назначили командиром санитарной роты полка. В моей роте было: два врача, я и моя подруга, два фельдшера, четыре санинструктора, 24 санитарные повозки с ездовыми, для эвакуации раненых. И множество ящиков укладок с перевязочным материалом. В санитарной части в моем подчинении были три санитарных взвода, которые находились в батальонах. Командирами санитарных взводов были выпускники военно-медицинской училищ, они великолепно знали содержание специальных укладок с перевязочными материалами. И они нас учили: меня и Женю, всех фельдшеров и санитаров, которые были призваны из гражданского населения, и ничего не понимали в военном деле. Мы не сразу получили военную форму, и каждое утро в крепдешиновом платье, в туфельках на высоких каблуках, я принимала команду. Выстраивалась рота, и мне докладывали. Это продолжалось три недели.

В начале августа немцы были уже под Херсоном, Одесса оборонялась. Меня и командира батальона, на грузовой машине послали на рекогносцировку местности, где мы должны были развернуть нашу полковую санчасть. Мы влетели на машине в какое-то село, где шел бой. Впервые я увидела немцев. Мы тут же развернулись и умчались оттуда. Я уже знала, какое серьезное положение на фронтах и каждый день посылала домой телеграммы: «Бросайте все и уезжайте из Одессы». Родители получили посадочные талоны в военкомате, потому что я была мобилизована. В августе они сели на пароход, и по дороге мама уговорила папу ехать ко мне, в Мелитополь. Им казалось, что это так далеко от фронта, и немцы никогда туда не дойдут. Они обогнули Крым, и сошли с парохода в Керчи. С небольшим чемоданчиком они приехали в Мелитополь. Оттуда их направили ко мне в Константиновку. Они меня увидели в военной форме, с кобурой. К этому времени они уже знали, что идут тяжелейшие бои, армия отступает, мы все уже поняли, что такое война. Родители переночевали у меня в полку, а утром командир полка выдал им справку, что они являются родителями военнослужащей Коган и направляются в город Куйбышев. Он приказал отвезти их в Мелитополь. Я никогда не забуду, как плакала моя мама, когда мы с Женей посадили родителей в санитарную повозку, я слышала ее рыдания, пока повозка не исчезла из вида.

Нас вскоре перебросили под Запорожье, где мы включились в тяжелейшие бои. Войска отступали с огромными потерями. В очень многих тяжелых ситуациях я была, с 1941 по 1942 год. Я воевала все время в пехотном полку. С этим полком мы отступали, с этим полком мы стояли в обороне. В январе 1942 года мы пошли в наступление. В апреле 1942 года мы заняли большую узловую станцию Лозовая. Это была большая победа. Наша дивизия отличилась так, что о ней было написано в центральных газетах. В начале мая 1942 года началось большое наступление на Харьков. Мы брали населенный пункт за населенным пунктом. Помню, мы заняли райцентр Сахновщина. Он два раза переходил из рук в руки. За те несколько часов, на которые немцы туда вернулись, они сожгли дотла этот поселок и расстреляли почти все население. На всю жизнь у меня в памяти осталась девушка, которую немцы привязали за ноги к двум березам, которые пригнули к земле. Когда деревья разогнулись, они разорвали ее пополам. После Сахновщины мы пошли дальше на Харьков. Под городом Барвенково наша армия попала в окружение. Это было знаменитое Изюм-Барвенковское окружение. Невозможно передать словами, что там было. Десятки тысяч людей оказались окруженными вражеской армией. Фашисты, не переставая, бомбили это скопление войск: одни самолеты улетали, другие прилетали. Во время этих бомбежек осколок попал мне в правую ногу. Ногу раздуло, пришлось разрезать и сиять сапог. Мы с Женей попали в какой-то овраг, где было очень много народу. Наверху уже стояли немецкие танкетки и стреляли по людям. Сверху, с автоматами наперевес спускалась цепь солдат, поливая все вокруг огнем. Меня ранило, пуля вошла в ягодицу и прошла насквозь, не задев, к счастью, ничего важного. Немцы выгнали нас из оврага и распределили раненых, которые могла двигаться, - в одну сторону, а здоровых в - другую сторону. Женя отвела меня в сторону, села рядом со мной на землю. Для того чтобы меня не оставить, она медицинскими ножницами по живому телу выковыряла себе рану в ноге. Мы с Женей сбросили с себя
гимнастерки, под которыми у нас были блузки. Мы решили выдавать себя за горожанок, которые были на окопных работах и попали под обстрел. Немцы пригнали большие грузовые машины. Женя подтащила меня к машине, у которой стояли, наблюдая за погрузкой, два высоких немца. Один из немцев показал на меня другому: «Юде?». Тот внимательно посмотрел и покачал головой: «Нихт юде». Это спасло мне жизнь. Нас привезли в Барвенково, и поместили в здании школы, обнесенном колючей проволокой. В школе развернули, госпиталь для раненых военнопленных. Когда меня привели на перевязку, я увидела Генриха Хацкилевича, главного хирурга нашей армии. Я хорошо знала его еще по Одессе - в институте он вел нашу группу. Он был еврей, но в плену выдавал себя за караима. Ему удалось бежать из плена, после окончания войны он вернулся в Одессу, и работал в клинике профессора Наливкина. Мы встретились в 1946 году.

Женя очень пугалась, когда я теряла сознание: в бреду я начинала отдавать команды, и могла выдать себя. В такие минуты Женя наваливалась на меня всем телом. У нас ведь была легенда, что мы работали на окопах. Рана заживала очень медленно, что касается осколка в ноге, то его нельзя было удалить, можно было только ждать, что он выйдет сам или зарастет. Я ходила на перевязки, и каждый раз Генрих давал мне бинт или пузырек с йодом, я сказала ему, что мы с Женей попытаемся бежать. Через три недели нам объявили, что все должны выйти на улицу, нас погонят на вокзал. Мы с Женей попытались спрятаться в одном из классов. Немцы нас обнаружили и вытолкали на улицу. Колонна пленных на мостовой была уже вдалеке, их погнали к вокзалу. По обеим сторонам улицы стояли люди, смотрели, как гонят военнопленных. У входа в школу стояла большая машина. Немцы, которые стояли возле школы, жестами показали нам, чтобы мы догоняли колонну: «Шнель, шнель!». Мы завернули за машину и юркнули в толпу людей. Толпа сомкнулась за нами, и все одновременно начали отходить. Какая-то женщина спрятала нас в своей хате. Когда хозяйка вышла на кухню, налить нам молока, я схватила пропуск, который лежал на комоде: «Дан Коваленко Марии на право прохода в село...». Неблагодарность, но тогда я думала только о нашем спасении. Ночью мы вышли из Барвенково и пошли в сторону линии фронта. Я хорошо знала эти места по карте, так как наш полк дислоцировался в этом районе перед наступлением. Мы шли не только по ночам, но и днем, ведь мы выдавали себя за окопниц. Было начало июля - жарко, раскаленный песок. Мне приходилось идти босиком - у меня нога была раздута. Каждый день я делала перевязки, рана в бедре медленно заживала. Через несколько дней мы дошли до села, в котором, за несколько часов до нашего прихода, были советские войска. Село, которое было на высоте, уже заняли немцы. А за рекой, в лесочке, были наши, они обстреливали эту высоту. Перед нами была деревенская дорога, которая вела к мостику через реку. По этой дороге шли бабы. Мы пошли к этому мостику. Когда мы дошли до одной из баб, это оказался немецкий солдат, который патрулировал дорогу в женской одежде. Нас с Женей схватили и отвели в комендатуру. Мы рассказали свою легенду, я показала пропуск: «Вот, я Мария Коваленко». Нам дали несколько пар сапог, приказали, чтобы мы их почистили. Потом принесли три мундира, чтобы мы начистили пуговицы. В полдень нас, вместе с какими-то тремя мужчинами, похожими на наших бойцов, вывели в поле, с лопатами. Нас заставили рыть яму. Потом нас всех поставили спиной к яме, раздался залп. Мужчины упали в яму, а мы бросились бежать, не разбирая дороги.

К вечеру прибежали в какой-то хутор, влетели в крайнюю хату. Там - старуха, высокая худая, селянка: «Кто вы? Откуда? Что вам дать, когда у меня ничего нет?». Пустая хата, лестница на чердак. Мы ей рассказали свою легенду. За окном уже ночь. И вдруг: громкие крики по всему хутору. Мы быстро залезли на чердак, зарылись в сено, старуха убрала лестницу, выкинула ее на улицу. Оказалось, на смену немцам пришла румынская дивизия. Румыны начали насиловать подряд всех женщин. Утром, когда они ушли, хозяйка выпустила нас.

Так мы шли по оккупированной территории из села в село. Однажды, по дороге нам встретились наши переодетые военные, никто, конечно, себя не называл. Но о том, что мы пробираемся в сторону фронта, мы договорились между собой. Шли по ночам, полями. Я продолжала делать себе перевязки. Днем мы с Женей заходили в села, просились на любую работу: мы месили кизяки, работали в огородах. Еще мы гадали на картах. Шла война, это было общенародное горе, у каждого был кто-то на фронте. И мы гадали на их судьбу. Нам давали хлеб, картошку. Мы уносили еду в поле и кормили наших попутчиков. Помню, в одной большой деревне вошли в красивую хату. Там стояла швейная машинка. Я предложила хозяйке сшить платье для дочки. Она мне дала кусок материи, и, за несколько часов, я сшила детское платьице. Я еще сидела за машинкой, когда влетела соседка: «Тут по хатам ходят, ищут посторонних. Там мужиков забрали. Спрячьте ваших девушек, потому что заберут». Хозяйка завела нас в чуланчик. Наших попутчиков забрали, и мы с Женей опять остались одни.

Примерно в конце сентября, мы дошли до реки Россошь. У меня очень отекли ноги, и появились фурункулы на обеих ногах в области голени. Нам надо было переплыть на другой берег, нам сказали, что там меньше немцев. У берега рос камыш, пока я дошла до воды, я порезала все свои нарывы. Мы привязали свою одежду на шею и переплыли на другой берег. Помню еще один эпизод: мы зашли в село, недалеко от Воронежа. Зашли в хату, нам дали поесть. В это время туда зашел молодой парень, горбатенький, и обратился хозяину: «Тут к тебе какие-то девчонки пришли. Переночуют тут, а утром я за ними приду». Утром он отвел нас к старосте. Нас допросили, мы рассказали свою легенду. Нам начали угрожать, что передадут нас в гестапо. А мы уже были так измучены. Потом велели этому горбатому парню вывести нас из села: «Если попадетесь еще раз, вам несдобровать». Он повел нас в поле, и по дороге пытался вызвать нас на откровенность. Рассказал, что он студент, сын старосты, что его отец помогает партизанам. Мы твердили свою легенду. Он отпустил нас.

Мы шли дальше, стараясь не попадаться на глаза немцам. Узнавали, какие ближайшие населенные пункты у нас по дороге, и говорили, что идем туда. Начиналась зима. Стало холодно, мы были почти раздетые. Где-то в селе нам дали солдатские обмотки, они у нас были вместо чулок. У нас были сапоги, какие-то старые жакеты и на головах платки из мешковины. В конце 1942 года нас приютила одна крестьянка. Мы остались у нее жить и помогали ей по хозяйству. В конце января 1943 года наши отвоевали Сталинград, и началось наступление советских войск. Фронт подошел к нашему селу. Ночью была сильная канонада, мы с Женей выскочили из хаты, зарылись в снег. Мы видели, как бежали немцы, а наши за ними, это была танковая часть. Мы выскочили: «Ребята, ребята!». Это передать невозможно. Бойцы подхватили нас, завели в хату, налили нам кипятку, начали растирать. В это время открылась дверь, и зашел парень, Жора Коган-Вольман, мой знакомый из одесского политехнического института. Первым делом я написала письмо маме с папой в Куйбышев, ведь родители восемь месяцев не имели от меня вестей. Жора через свою полевую почту отправил его. Нас откормили, дали нам ватные тужурки.

А у нас с Женей начался новый этап жизни. Нас отправили на проверку. Была война. Мы восемь месяцев были во вражеском тылу. Несколько месяцев мы проходили по разным пересыльным пунктам, в Ельце застряли из-за сыпного тифа. В апреле 1943 года мы попали в Подольск, под Москвой, где был большой пересыльный лагерь. Мы жили в казарме, нас вызывали к следователям, мы рассказывали о своем пути. Все, что мы рассказывали, тщательным образом проверялось. Вскоре я получила справку, что прошла специальную проверку.

После проверки, в октябре 1943 года, мы с Женей получили назначение в органы НКВД. Меня направили начальником санчасти в город Кизил, Пермской область, в лагерь, где находились военнопленные немцы, румыны, итальянцы, чехи, венгры. Женя была вместе со мной. Мы должны были их лечить, следить за их режимом, за их питанием. Морально, нам было безумно тяжело, трудно было общаться с бывшими врагами, после всего того, что мы видели на фронте и в окружении. Мы посылали рапорты, что мы прошли окружение, что мы прошли плен, и мы не можем работать с военнопленными. Так продолжалось полгода. В начале апреля 1944-го года нас, весь санитарный отдел и все управление лагеря отправили в Крым - началось освобождение Крыма - организовывать лагеря для военнопленных. Мы с Женей продолжали писать рапорты с просьбой перевести нас в действующую армию. В августе 1944 года, вдруг, пришло распоряжение из Москвы: нас уволили из органов НКВД и отправили в Одессу в эвакогоспиталь.

Из Симферополя в Одессу мы ехали с моими родителями, которых я вызвала из Куйбышева, когда мы с Женей получили назначение в Крым. Мама в дороге заразилась сыпным тифом. Когда мы приехали в Одессу, мама была в очень в тяжелом состоянии. Мы с папой временно поселились у знакомых, так как наша квартира была занята. А маму сразу же положили в больницу. Это было на Рош-а-Шана и Йом-Кипур. Я не отходила от мамы ни на шаг. Папа молился. Мама умерла, в ночь на третье октября. Это был третий день Суккот. Мы похоронили маму на втором интернациональном кладбище, так как на еврейском кладбище в 1944 году не хоронили. Хоронили вчетвером, папа, я, Женя и друг моего брата Муни. Семь дней после маминой смерти папа сидел на полу, он был в отчаянии, которое так и не смог преодолеть - через девять месяцев, в июне 1945 года он умер. Папу я похоронила недалёко от мамы. Мои родители прожили вместе больше сорока лет, очень много пережили. Они были преданы друг другу и очень любили нас с братом. У нас была настоящая еврейская семья.

Я поселилась в нашей старой квартире. Было решение правительства о том, что демобилизованные должны были возвращаться в свои квартиры, из которых они ушли в армию. Начальнику штаба морской авиации, полковнику, с женой, поселившимся в нашей квартире, подыскали другую квартиру. Конечно, мне пришлось походить по инстанциям. Я работала в офицерском эвакогоспитале, который развернули в Лермонтовском санатории. У нас лежали советские офицеры и бывшие пленные американские, французские и английские солдаты. Их привозили сюда в Одессу, мы их подлечивали, а потом их пароходами отправляли на родину. Три миссии, американская, французская, английская, обслуживали этих солдат. Они привозили им шоколад, сигареты. К нам в госпиталь приезжала жена английского премьер-министра, мадам Черчилль. Она обошла все палаты с ранеными, беседовала со своими соотечественниками.

В нашем госпитале я познакомилась с моим будущим мужем, его звали Давид Теплицкий. В 1945 году, в декабре, мы поженились. Давид родился в Харькове, в 1913 году. Его родители Исай и Ревека Теплицкие были коммунистами, мать принимала участие в революции 1917 года. Отец Давида умер в эвакуации, в 1944 году, мама умерла в феврале 1946 года. После школы, он окончил рабфак и поступил в технический институт при харьковском тракторном заводе. Он окончил четыре курса и заболел, у него было что-то с легкими, и родители отправили его лечиться в Москву, к тетке, которая была партийным работником. После выздоровления он остался жить у тетки. Давид был членом коммунистической партии, и в 1933 году его послали работать председателем колхоза в Коломне, под Москвой. Ему было тогда двадцать лет. Потом он вернулся в Харьков и продолжал учиться и работать на тракторном заводе. Когда он окончил институт, его послали работать электромехаником на строительство в Крым. В 1936 году его призвали в армию. Он окончил школу связистов и служил в частях связи. Перед ВО войной он женился, в 1939 году у него родилась дочь. Он ушел на фронт из Батуми. Прошел всю войну в стрелковом полку, заместителем командира полка по политической части, был контужен в Болгарии, в 1945 году. Давид демобилизовался из армии в 1946 году, в звании майора. Он был награжден боевыми орденами и медалями. Давид работал главным энергетиком Совхозвинтреста. Это был очень деятельный человек, очень большая умница, весельчак, душа общества. Все наши знакомые и друзья его любили.

Мой брат Муня всю войну воевал на переднем крае. Он был артиллеристом. Когда закончилась война, он был в Болгарии. В 1946 году брат демобилизовался, в звании капитана и вернулся в Одессу. Мы поселились все вместе в нашей квартире. Брат работал инженером-сантехником в строительно-монтажном управлении. Муня женился в 1954 году, его жена Раиса была врачом-фтизиатром. В 1958 году у него родился сын Леонид. В 1974 году, когда Леня получал паспорт, брат поменял имя Хаим на Михаил, чтобы у сына было более благозвучное отчество. В 1965-м году он получил квартиру, и с семьей переехал на Черемушки, в новый район города. Его сын окончил институт, он работает инженером. Брат умер в 1993 году, а жена его умерла три года назад.

Когда в 1946 году госпиталь закрылся, я осталась работать, в Лермонтовском санатории в ортопедо-травмотологическом отделении. Я начала изучать терапию на кратковременных курсах при институте курортологии. К 1950-му году я уже стала терапевтом и перешла на работу в кардиологический санаторий, который впоследствии стал называться санаторием «Россия». С сентября 1950 года, до конца 1992 года я работала в санатории «Россия». 42 года. Не считая нескольких месяцев в 1952 году, в разгаре «дела врачей». В этот период, в Одессе, известных врачей не трогали. В отделе здравоохранения было несколько очень хороших врачей, евреев, их решили переместить с таких заметных должностей. Направили их работать в наш санаторий. Вакантных мест не было и наш главврач, тоже еврей, решил перевести меня на работу в туберкулезный санаторий, так как я была позже всех остальных принята на работу. Мне должны были предоставить работу по специальности. Но для меня фтизиатрия не специальность. Меня насильно перевели, и я подала в суд. Но до решения суда, я должна была работать. Через несколько месяцев, по решению суда меня вернули обратно на свое место. В 1953 году, после смерти Сталина «дело врачей» прекратилось. Помню, я очень переживала эту смерть. Это была огромная трагедия для меня и для всей нашей семьи. Мы все не знали, что с нами будет, мы все переживали. Во всяком случае, те люди, с которыми мы общались.

14 февраля 1947 года я родила дочь, Риду. А вторая - Лора, родилась 6 ноября 1954 года. Девочки мои росли в любви. Я старалась сделать наш дом таким же уютным и теплым как при маме. Мы все жили очень дружно. Все дни рождения и все праздники мы отмечали за общим столом. Мы отмечали, в основном, советские праздники, из которых самым дорогим был День победы. Но на Пейсах у нас всегда была маца, и наши дети знали, что они евреи. По-прежнему, в кругу наших знакомых не было антисемитизма, мои дочери не чувствовали этого в школе - Одесса всегда была интернациональным городом.

Моя старшая дочь, Рида, после окончания восьмого класса, в 1962 году поступила в станкостроительный техникум. После его окончания она работала в специальном конструкторском бюро завода радиальных станков. Через несколько лет она поступила на вечернее отделение механико-математического факультета Одесского университета. Тогда уже были ограничения для евреев при поступлении в высшие учебные заведения. В университете Рида познакомилась со своим будущим мужем Львом Малиным. Они поженились, и в октябре 1970 года она родила сына, Александра. Ребенка через месяц пришлось оперировать, это совпало с болезнью моего мужа - отца Риды, и Рида оставила университет. В 1978 году она сама тяжко заболела ревматоидным артритом, ей пришлось перенести очень много операций. И, к сожалению, она в 1987 году стала инвалидом первой группы. Мой зять Лев Малин после окончания университета работал программистом. Их сын Александр работает юристом в частной фирме.

В 1970 году мой муж перенес тяжелейший инсульт, после которого обычно не выживают. Давид был полностью парализован, потерял речь и память. Спасли мы его благодаря Богу. Прожил он после этого одиннадцать лет. Он не говорил, не помнил ни одного слова. Я все делала, чтобы вернуть его к жизни, учила говорить, ходить. Он начал понемногу возвращаться к нормальной жизни. В 1981 году по жизненным показаниям его нужно было оперировать по поводу аденомы простаты. На третий день после операции он скончался. Это произошло 14 февраля 1981 года.

Младшая дочь Лора в 1972 году окончила школу. Она очень хорошо училась, была отличницей, но медаль она не получила, тогда евреям трудно было получить медаль. В школе Лора очень увлекалась биологией, она читала много специальной литературы, ее мечтой был биологический факультет университета. При поступлении ее, как еврейку откровенно срезали на биологии, которую она знала блестяще. Лора пошла работать санитаркой ко мне в санаторий. Через год она поступила в политехнический институт в Кировограде, где было проще поступать евреям. После этого она перевелась в Одесский холодильный институт, который окончила в 1978 году. Лара вышла замуж за Игоря Дериша, который работал инженером на заводе Холодмаш, и родила дочь Валю. В 1985-м году у нее родился сын Вадим. Лора работала инженером в Главтехснабсбыте, в отделе приборов. В 1990 году Лора с семьей уехала в Израиль. Они живут в Натании, Лора работает в отделе импорта фирмы «Дельта-фильм». Моя внучка Валя, отслужив в армии, работает и учится в университете, в Тель-Авиве, она будет лингвистом. Внук Вадим учится в 12 классе. Я три раза ездила к ним в гости. Израиль сказочно красивая страна. Меня волнует судьба этого государства, со дня его создания. Мы следим за всем, что происходит в Израиле сейчас. Меня пугают теракты, я постоянно чувствую страх за жизнь моих родных. Каждый день Лора присылает нам сообщения по электронной почте, что у них все в порядке. После окончания школы мой внук Вадим 3 года отслужил в армии, сейчас работает.

С появлением в Одессе еврейских организаций: Сохнут и Джойнт, началось возрождение еврейской жизни. Мой внук Александр, учась в институте, работал в молодежном отделении Сохнута. В 1992 году, Сохнут послал его в числе пятнадцати студентов из всех стран бывшего СССР, в Израиль, на месяц. Сегодня я получаю еврейские газеты «Ор Самеах» и «Шомрей Шабос». Очень много нашей семье помогал «Гмилус Хесед», там всегда очень тепло относятся к своим подопечным. Всегда предлагают помощь. Моей дочери Риде, как инвалиду первой группы, выделили коляску, специальный матрац. Сотрудники «Гмилус Хеседа» очень уважительно относятся ко мне, приглашают к себе на мероприятия. Я получила там слуховой аппарат. Я - инвалид Отечественной войны второй группы у меня есть ордена и медали, Медаль за боевые заслуги за окружение и ранение, и Орден Отечественной войны 2 степени, орден Богдана Хмельницкого.

После смерти родителей, я обязательно хожу в синагогу, на Йом-Кипур, когда читают Искор. После войны, в 1945 - 1946 годах я ходила в синагогу на Пушкинской. А потом, когда ее закрыли, в синагогу на Пересыпи. Каждый год я обязательно иду и оставляю там список всех своих умерших близких, пятнадцать из которых унесла война. Я никогда не верила в Бога, но всегда жила по еврейскому обычаю. У меня прекрасные дочери, зятья, трое любимых внуков. Все они всегда помнят, что они евреи, знают историю и традиции своего народа. Мой правнук, Марк Малин, учится в еврейской школе"


Добавление комментария
Поля, отмеченные * , заполнять обязательно
Подписать сообщение как


      Зарегистрироваться  Забыли пароль?
* Текст
 Показать подсказку по форматированию текста
  
Главная > Мигдаль > Еврейский музей Одессы > Новости > От нас ушла Мирьям Коган…
  Замечания/предложения
по работе сайта


2024-03-29 10:30:14
// Powered by Migdal website kernel
Вебмастер живет по адресу webmaster@migdal.org.ua

Сайт создан и поддерживается Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра «Мигдаль» .

Адрес: г. Одесса, ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.: (+38 048) 770-18-69, (+38 048) 770-18-61.

Председатель правления центра «Мигдаль»Кира Верховская .


Еврейский педсовет Jewniverse - Yiddish Shtetl Jerusalem Anthologia