+25

Литература
Два яйца, плиз...

Александр и Лев Шаргородские

Шойхет резал кур, гусей, уток, и вдруг зарезали его. За несколько часов до того, как в хате появилась кура. Ее принесла дедушкина сестра Бася. Она внезапно появилась в хате — огромная, в синем сарафане в горошек, с косынкой на голове и с большой плетеной корзиной в руках.

— Вы еще живы? — спросила Бася.

— Вроде, — неуверенно ответил дед.

— Тогда держите!

Бася раскрыла корзинку, и из нее прямо на деда выпорхнула значительных размеров рябая кура и закудахтала.

— Ах, — бабушка всплеснула руками, — живая кура! Но дед стал печален.

— Когда есть волосы, — грустно произнес он, — нет расчески. Когда есть расческа — нету волос!

— Чего вдруг? — удивилась бабушка. — Что ты все время повторяешь эту фразу?!

— Это не фраза — это закон, — ответил дед. — Я открыл закон.

— Что еще за закон?!

— Универсальный закон! — сказал дед.

— Когда ты его открыл?

— Когда у меня были волосы. И я причесывался пятерней.

— Но причем он сейчас, твой закон о шевелюре? — удивилась бабушка. — Когда ее давно нет!

— Шевелюры нет, а закон есть, — заметил дед, — и он не о волосах.

— Ну, о расческе!

— И не о расческе! Он о нашей проклятой жизни! — дед повернулся к Басе.

— Швестэрке, уж если ты решила нам принести куру, почему ты этого не сделала вчера, когда был жив шойхет? Почему всегда, когда нет куры — есть шойхет, и как только появляется кура — шойхета нет?!

— Вы хотите ее зарезать?! — вскричала Бася. — Я молилась на нее три года, чтобы вы ее зарезали?!

— А зачем же ты ее притащила? — спросил дед. — Зачем она нам нужна, если ее нельзя зарезать, эту куру?!

— Кто вам сказал, что это кура?! — вскричала Бася. — Это чудо, а не кура! Она несет необыкновенные яйца. Об этих яйцах до революции говорил весь Ямполь!

— О чем только ни говорили до революции, — заметил дед. — Что в них может быть такого необыкновенного?

— Что?! — Бася встала и повернулась к куре. — Покажи им, тайерэ!

Кура перестала порхать, прекратила кудахтать, пошла в угол и села.

Все напряженно следили.

— Ну, — сказал дед, — ну?

— Ша! — сказала Бася. — Ша.

Все опять начали ждать. Через несколько минут раздался нежный звук — на полу лежало яйцо. Бабушка ахнула:

— С кулак!!!

— С кулак антисемита! — поправила Бася. — Вы не заметили, что кулак антисемита — больше? Сколько таких яиц вам нужно, чтоб не протянуть ноги?

— До революции я делал яичницу из восьми яиц, — заметил дед.

— Ты что, не слышал? Я говорю «чтоб не протянуть ноги».

Дед задумался:

— Куска куры и пары яиц, думаю, нам хватит.

— Ты хочешь одновременно есть и куру, и ее яйца? — поинтересовалась Бася.

— В нашем положении это бы не помешало.

— Не будем торговаться, — сказала Бася, — два яйца в день хватит! — И она строго посмотрела на куру. — Цвей эйер, фарштэйст?

— Бася, — сказал дед, — не понимаю, почему ты отдаешь нам это чудо? Тебе самой оно не нужно?

— Нужно, — ответила Бася, — но я боюсь, что ее смоет волной.

— Какой волной, швестэрке?

— С парохода, когда я буду спать на палубе.

— Какой палубе? Что ты несешь — какая волна, какой пароход в Жабокричах?

— Я уплываю, Нуссид, — сказала Бася.

— Куда?

— Туда, где нету красных, белых и зеленых, где нет всей этой радуги и погромов.

— А что, разве есть такая земля на этой земле, Бася?

— Их вэйс? Говорят, что есть. Надо поехать в Одессу, сесть на пароход, взобраться на палубу и плыть. И через два месяца ты приплываешь на ту землю... если тебя не смоет волной...

— Ты собралась в Америку, мишуге? — сказала бабушка. — Ты же даже не знаешь американского!

— Я не знаю?! А «плиз»?!

— Вус?

— Плиз.

— Что это, «плиз»?

— Я не знаю, но ты говоришь «плиз» — и перед тобой раскрываются все двери! Во-первых, я знаю «плиз». И во-вторых, кто в Америке говорит по-американски? Президент? Так я не собираюсь им становиться. Но нормальные люди говорят по-еврейски — в магазинах, лавках, на базаре.

— И где ты там будешь жить, швестэрке?

— В Нью-Йорке.

— У тебя ж там нет хаты.

— Какая хата? Я буду жить в билдинге.

— В билдинге? Что это за штука, билдинг?

— Билдинг — это хата, которую не поджигают! Мне надоело жить в хате, которую каждый год жгут и каждые полгода грабят! Я уже три года хочу жить в билдинге! Я хочу пожить на земле, которую не поливают нашей кровью.

— Ты всегда была мечтательницей, — протянул дед и погладил куру. — Спасибо тебе за подарок!

— Я ее не дарю, — сказала Бася, — я вам дарю яйца. Куру вы мне вернете.

— Как мы тебе ее вернем, швестэрке?

— Привезете в Америку.

— Ты хочешь, чтобы мы специально поехали в Америку отвозить тебе куру?

— Вы приедете в Америку и так.

— С чего ты взяла?

— Все евреи приедут в Америку, — сказала Бася. — Все евреи будут жить в билдингах.

Она обняла деда, бабушку, куру.

— Ну, я пошла.

— Куда?

— В Одессу, на пароход...

Так в хате впервые появилась живая кура. Ей отвели отдельную комнату. В угол, где она сидела, бабушка положила вышитую салфетку.

На следующее утро дед встал веселый и после молитвы направился в комнату куры. Та важно сидела в углу.

— Два яйца, пожалуйста, — сказал дед.

Кура не реагировала.

— Что ты с еврейской курой говоришь по-русски, — заметила бабушка и ласково проговорила: — Цвей эйер, — и почему-то добавила: — Плиз.

Кура и головой не повела.

— Мы не в Америке, — сказал дед. — «Плиз» открывает все в Америке. И потом, почему мы решили, что она должна поднести нам завтрак? А может, это обед?..

Они сели во дворе на солнце и стали ждать обеда.

— Я приготовлю яйца вкрутую, — мечтательно сказала бабушка.

— Ты как хочешь, — возразил дед, — а я выпью свое сырым. В сыром больше силы. Шаляпин пил сырые.

— Шаляпин — певец, — заметила бабушка, — великий певец.

— А может, я хочу тебе спеть? — сказал дедушка. Он огладил бороду:

Ба мир биз ду шейн,
Ба мир биз ду...

Он пел минут пять.

— А? Как? Это без яйца. А что будет с яйцом?..

Обед кура тоже не поднесла.

— Чего можно было ожидать от твоей сестры? — ехидно заметила бабушка. — «Кулак антисемита»!.. Чего можно ожидать от человека, который на свадьбу дарит телегу?!

— Чем тебя не устраивала телега? — спросил дед.

— А тем, что у нас тогда не было коня! А мой брат, между прочим, подарил нам коня.

— Когда уже не было телеги, — сказал дед. — Есть волосы — нет расчески, есть расческа...

— Нету яиц! — закончила бабушка.

Дед долго молчал. Гладил бороду. Щурился на солнце.

— Куриные мозги, — наконец сказал он.

— Что? — спросила бабушка.

— Мы идиоты, — сказал дед, — глупее куры. Сегодня же суббота, Неся. Мы забыли, а она помнит. Кура снесет нам яйца к царице-субботе. Как только взойдет луна, она озарит своим загадочным светом угол, и ты увидишь два яйца, необыкновенных, как жизнь еврея.

Взошла луна. Она светила мертвым светом с черного неба — угол был пуст. Кура спала, удобно устроившись на дедушкиной подушке.

— Возможно, в субботу нельзя нести яйца? — предположила бабушка.

— В Торе об этом ничего нет, — заметил дед.

Он разлил остатки бессарабского вина и произнес над ним субботнее благословение.

Потом он произнес молитву над зерном, поскольку булки не было, сказал «Аминь», и они молча жевали эту нехитрую пищу.

Яиц не было и на следующий день, и на второй, и на третий...

— Ну что ж, — сказала бабушка, — если ты не хочешь, чтоб мы съели твои яйца, — мы съедим тебя.

— Как мы можем ее съесть, — спросил дед, — когда мы должны отвезти ее в Америку, моей сестре?

— Если мы ее не съедим, — заметила бабушка, — некому будет отвозить в Америку. Мне кажется, что брат важнее, чем кура. Даже для твоей сестры.

— То есть ты хочешь ее зарубить?!

— Я хочу есть! Почему, когда такой аппетит — нечего жрать?

— Закон шевелюры, — пояснил дедушка.

— Я бы с удовольствием съела отварной кусочек.

— А я б — жареный.

— Хорошо, жареный так жареный, — согласилась бабушка, — и еще я тебе начиню шейку — луком, шкварками и мукой.

— Побольше лука, — попросил дедушка, — а из ножек сделай студень с чесночком и хреном. Ты еще помнишь, как он делается?

— А как же! Я ж его делала на нашу свадьбу. И редьку с медом.

— У-у, михае, — у деда потекли слюнки, — сделай сегодня такую же.

— Хорошо.

— И штрудл с антоновкой! Я люблю штрудл с антоновкой!

— Что за вопрос — все приготовлю! Только где взять редьку, мед, антоновку?

Дед несколько пришел в себя.

— И лук, и чеснок, — печально произнес он, — и муку... Но кура-то у нас есть! Идет царица-суббота, ты успеешь приготовить куру к ее приходу? Б-гу будет угодно видеть куру на нашем столе.

— Конечно, — сказала бабушка, — сейчас поставлю кастрюлю, а ты пока зарежь.

— Кого? — не понял дед.

— Куру.

— Я?!

— Ну а кто же? Шойхета-то нет.

— Да-да, — горестно протянул дед, — это печально... Но по еврейским законам куру может зарезать только он. Иначе ее нельзя есть.

— А если шойхета зарезали?

— Не знаю. В Талмуде нет ни слова, кто должен зарезать куру, если зарезали шойхета.

— Талмуд предполагает, что его читают умные люди, — сказала бабушка — и они должны понимать: если нет шойхета — режет обычный мужчина.

— Как?! — вскричал дед. — Она же не будет кошерной! Кура будет трефной!

— Лучше остаться живым, но трефным, чем кошерным, но мертвым, — сказала бабушка и протянула ему нож. — Иди, суббота приближается.

— Убери нож! — приказал дед. — Я должен посоветоваться с Б-гом.

— Только побыстрее, — предупредила бабушка, — уже восходит луна.

— Я хочу с Ним поговорить с глазу на глаз, — сказал дедушка и вышел из хаты.

Он сел посреди двора и поднял к небу свои молодые глаза. Дед не любил отвлекать Б-га. Он не считал себя столь важной персоной. Он отвлекал Его только тогда, когда речь шла о жизни и смерти, то есть последнее время почти каждый день: то казаки, то погром, то красные, то белые, и каждый хотел срубить его голову. И зачем она так им нужна?..

И каждый раз он обращался к Б-гу, и Б-г оставлял его башку на плечах. Сейчас он решил вновь побеспокоить Б-га — речь опять на о жизни и смерти. А умирать не хотелось, даже с головой на плечах. Во-первых, он очень любил жену, во-вторых, хотел повидать сына и, в-третьих, просто хотел жить — сидеть на солнце и пить бессарабское вино.

— Б-же, — начал он, — прости меня, что я Тебя отвлекаю. Но взгляни, как мы живем, хотя бы одним глазом: хлеба нет, вина нет, шойхета нет. Есть только кура. Разреши мне ее убить не по правилам. Тем более, что она — паскуда! Не снесла обещанных яиц, цвей эйер с кулак антисемита, не знаю, видел ли Ты его, но я видел не один раз. Разреши мне зарезать эту паскуду не по правилам, а? Не может быть, чтобы Ты считал, что лучше быть кошерным и мертвым, чем трефным, но живым! Сколько евреев уже отправлено на небо, может, стоит несколько оставить на земле? Разреши мне, о Б-же...

К утру Б-г, видимо, разрешил, поскольку дед вошел в хату с ружьем.

— Где паскуда? — спросил он.

— Ты спятил, — сказала бабушка, — с ружьем на куру! Это не медведь! — и протянула деду нож. — Вот, пожалуйста.

Дед взял и долго рассматривал орудие убийства.

— Ну, чего ты ждешь?

— Он тупой, — ответил дед, — я не мог им отрезать колбасу, а ты хочешь, чтоб я зарезал куру!

— Когда ты резал колбасу?! — удивилась бабушка. — Полтора года мы не видели колбасы! Во сне?

Дед стоял с ножом в руке и не двигался.

— Ну, — спросила бабушка, — ты не в силах зарезать куру?

— Я не в силах ее поймать, — ответил дед.

— Хорошо, тогда поймаю я.

— А твоя вода? — спросил дед. — Как ты побежишь с водой в колене?!

— Пустой желудок хуже воды в колене, — ответила бабушка и начала носиться за курой. Та бегала, летала, кудахтала и не поддавалась. Бабушка опрокинула стол, скамейку, ведра. Наконец она упала.

— Если хочешь, — дед протянул ей нож, — можешь ее зарезать, а я поймаю.

И, не дожидаясь ответа, начал погоню.

Кура была проворнее деда, несмотря на то, что дед когда-то был николаевским солдатом. Она ловко уходила от него, взлетала из-под рук.

В конце концов дед выдохся. Он сел и печально смотрел на куру.

— Старость пришла, — говорил он. — В пятом году, на сопках Манчжурии я свободно поймал японца. А он был проворнее тебя, паскуда.

Кура согласно кивала головой.

— Дрянь! — сказала бабушка. — Она еще нахально косится.

— И посмеивается, — заметил дед.

Они вскочили и начали гоняться за курой одновременно.

— Хватай ее! — кричал дед.

— Накрой одеялом! — вопила бабка.

— Я ослеплю ее! — дед кидал в куру кукурузные зерна.

— В кого ты бросаешь? — кричала бабушка. — Я уже ничего не вижу.

Она села на пол и вытянула ноги. Дед распластался на скамейке.

— Чтоб она скисла! — говорил он.

— Чтоб провалилась! — вторила бабушка. Кура сидела на столе и гордо кудахтала.

— Дура, — сказал ей дед, — подумай, что важнее — кура или два еврея? Я спрашиваю у тебя, не у антисемита! Молчишь, скотина?!

— Ты не хочешь отдавать башку казаку, она — тебе, — охнула бабушка.

— Не смей сравнивать наши головы! — попросил дед. Потом они долго и безнадежно молчали.

— Неся, — наконец произнес дед, — ты не знаешь, сколько живут куры?

— Я не знаю, сколько живут куры, — ответила бабушка, — в данном конкретном случае — дольше человека! Посмотри на нее — и взгляни на нас она в расцвете сил, мы еле лежим... Куры живут дольше человека, Нуссид.

— Все живут дольше человека, — вздохнул дед, — ворон — дольше, дуб — дольше, даже стол — дольше! За этим столом едал мой прадед. Неся, почему мы живем меньше стола?

Бабушка смотрела на деда, и глаза ее были полны слез. Неожиданно она изловчилась, совершила невиданный прыжок и схватила куру. Та трепыхалась, вырывалась, но бабушка не отпускала.

— Кура, — говорила бабушка, — не должна жить дольше человека, ты это понимаешь?!

И она протянула ее деду.

— Что я должен с ней сделать? — спросил дед.

— Зарезать! — строго сказала бабушка.

— Ах, да! — дед занес нож. — Ну, берегись. Сейчас я тебя! Ну, держись!

Дед опустил нож.

— В чем дело? — спросила бабушка.

— Во мне нету злобы, — объяснил дед, — я не могу так просто убить. Во мне нету гнева!

— Хорошо, — сказала бабушка, — я вызову в тебе гнев.

Она села.

— Когда римские легионеры ворвались в Иерусалим, они жгли дома, они рубили наших мужчин, они насиловали наших женщин, и они сожгли наш Храм... В тебе просыпается гнев?..

Дед молчал.

— Тит, — продолжала бабушка, — снес с лица земли весь город, запретил евреям там жить и угнал их в... Почему ты молчишь? Где твоя ярость?! Неужели это не вызывает у тебя гнева?!

— Вызывает, — ответил дед, — я б убил Тита, я б искромсал его мечом, дай мне Тита! Но причем здесь кура?!

— Потому что на ней ты можешь излить свой гнев.

— Я не могу на невинной скотине изливать гнев.

— Что ты хочешь? — взмолилась бабушка. — Тита я тебе дать не могу! Или ты хочешь, чтоб кура вызвала твой гнев?! Клюнь его, кура, клюнь этого старого идиота! Или клюну я!

— Не надо, — попросил дед, — гнев свой я излить все равно не смогу, но ты, кажется, умела заваривать сонное зелье. Почему бы нам не усыпить курочку?

— Хохом, — сказала бабушка, — после того, как усыпишь, все равно надо зарезать.

— Я знаю, — вздохнул дедушка, — может, это будет легче... Бабушка пошла на двор и вскоре вернулась с пучком травы.

— Я думаю, для нее хватит.

Она взяла кастрюлю, поставила на огонь и покрошила туда зелья. Дурманящий запах распространился по хате. Из кастрюли поднимался завораживающий пар. Пахло сладко и пряно.

Вскоре бабушка с дедом заснули.

Куре было хоть бы что. Она разгуливала по хате, с любопытством поглядывая на храпящих.

Проснулись они в понедельник.

— Кажется, она вызвала у меня гнев, — сказал дед. — Мы проспали субботу! Сейчас я ее прибью!

Он запустил в куру камнем. Тарелки разлетелись во все стороны. Бабушка вздохнула.

— Не грусти, — сказал дед, — к чему тарелки, когда из них нечего есть?

— Разбей тогда и чашки, — попросила бабушка, — у нас уже давно нечего пить...

— Неся, — предложил дед, — давай отложим убийство до следующей субботы. Наберемся сил. На неделю у нас кое-что есть.

— Что у тебя есть? — спросила бабушка.

— Кукурузные зерна, — ответил он.

Всю неделю они клевали зерна — бабушка, дед и кура. Причем кура отталкивала их, и пока они съедали одно, она десять.

— А чтоб ты подавилась! — говорил дед.

И подкладывал ей еще.

— Что делать? — вздыхала бабушка. — Сдохнет она — сдохнем мы!

Кура толстела на глазах.

— Это хорошо, — успокаивал дед, — тут уже не на две трапезы, а на все три.

Дни шли за днями. Дед с бабкой худели. Кура — жирела! За неделю она склевала все зерна и тянула трапез на двадцать. Но им уже не хотелось есть. Дед с бабушкой обессилели и лежали. Кура гордо прохаживалась по ним. Иногда она клевала деда. Тот не возражал.

— Ты не знаешь, — спросил он, — куры кончают самоубийством?

— Да, — ответила бабушка, — они пускают пулю в лоб. Но все равно — мы не имеем права есть куру, покончившую с собой.

— Откуда ты это взяла?

— Еврея, покончившего с собой, даже не хоронят на кладбище!

— Мы о ком говорим — о куре или о еврее? — спросил дедушка. — Кто сказал, что нельзя съесть еврея, покончившего жизнь самоубийством?

— Что ты несешь, Нуссид?!

— Кто сказал, что нельзя есть куру, даже если она еврейка?! — продолжал дед.

Голод и безуспешная война с курой давали о себе знать. Бабушка начала собирать черепки.

— А что если попросить соседей, — вдруг предложила она. — Они всегда сами режут.

— Каких соседей? — возразил дед. — Все давно бежали.

— Не в местечке — в селе, — сказала бабушка, — например, Гринько.

И дедушка через открытое поле потащился к Гриньку. Гринько был навеселе. Он слушал деда, важно поглаживая усы.

— Зарубить я могу, — наконец сказал он, — я тильки не розумию — кого?

— Куру, — сказал дед.

— Куру?! — лицо Гринька стало кислым. — Это неинтересно! Не для того я шашку точил, Нуссид.

— Шашка еще пригодится, — успокоил дед, — зарежь пока куру.

— Добре, — согласился Гринько, — но ножки и белое мясо — мне!

— А что нам? — спросил дед.

— Крылья, — ответил Гринько, — лапки, голова!

— Спасибо, — поблагодарил дед, — продолжай точить саблю!

И поплелся назад в местечко.

Кура встретила его задорным кудахтаньем у ворот.

— Нет, — сказал дед, — я тебя все-таки пристрелю.

Он схватил ружье, прицелился и нажал курок. Раздался звон разбитого стекла.

— Зеркало девятнадцатого века, — констатировала бабушка, — в него смотрелась вся моя родня.

— Старость пидийшла, — опять вздохнул дед, — раньше попадал со ста метров в пчелу.

— Ты так же стрелял в пчелу, как ловил японца, — сказала бабушка.

Дед промолчал.

Кура ходила по нему и ласково поклевывала.

— Что ты за человек, — сказала бабушка. — Все вокруг только и делают, что убивают друг друга, жгут, режут! А ты?!

— Наверное, я не человек, — ответил дедушка.

Они лежали в зареве вечернего солнца. Был теплый украинский вечер. Где-то ржали кони.

— Скоро взойдет луна, — сказал дед, — придет суббота, а у меня нет даже сил встретить ее. Зажги свечи, Неся.

— У меня нет спичек, — ответила она, — и нет свечей. Как бы в ответ на это, над ними в проеме крыши, в темном небе зажглись две звезды.

Бабушка закрыла глаза руками и произнесла субботнюю молитву. Затем дед сказал благословение над вином, которого не было, и над халой, которую не видели с апреля.

— Аминь, — произнес дед, — будем считать, что мы уже поели. Перейдем к песне радости. — И запел:

Ба мир биз ду шейн,
Ба мир биз ду...

Он лежал на лавке и пел старинную еврейскую песню.

— Пой, Неся, в субботу мы должны быть веселы перед Б-гом. Смотри, как я хорошо пою без яйца.

Бабушка подтянула. Маленький еврейский хор звучал под украинским небом. Луна равнодушно смотрела на них. Раздалась отдаленная пальба.

— Люди убивают друг друга, — произнес дед.

Запахло гарью. Засверкали отблески отдаленных огней. Вдруг послышался свист снаряда, хата затряслась, ухнуло, бухнуло, крыша провалилась, дым, гарь, пыль наполнили хату, и, когда дед с бабушкой раскрыли глаза, перед ними предстала ужасная картина: стен не было, дверь висела на балке, стол покоился на них, все было засыпано песком. Посреди хаты, раскинув крылья, лежала убитая кура.

Они не верили своим глазам — они считали ее бессмертной.

Дед вылез из-под стола, отряхнулся от пыли, подошел к куре и снял шляпу.

— Слава павшим героям! — торжественно произнес он. — Только герои погибают ради других! Она пожертвовала собой, чтобы спасти нас. Я даже не знаю, как мы будем ее есть.

— Отварной, — отрезала бабушка, — и давай ее ощиплем, пока она не воскресла.

— Ты собираешься есть героя, спасшего нам жизнь? — спросил дед. — Это неблагородно...

— Возможно, — согласилась бабушка, — но если мы ее не съедим — мы сдохнем, и, значит, она не спасла нам жизнь, и никакой не герой!

Дед молча смотрел, как бабушка ощипывает куру. Пух и перья носились в воздухе.

— Через час у нас будет царский обед, — сказала бабушка, — сам Николай не пробовал такой куры.

Дурманящий запах вылетал из кастрюли. Кура булькала, клокотала, пела.

Среди осколков бабушка нашла блюдо и водрузила на него горячую куру.

— Как живая, — сказал дед.

— Гут шабес! — сказала бабушка.

Они сели. Дед произнес молитву.

— Разрезай, — бабушка подала ему нож. Дед занес его над курой — и в этот момент там, где раньше была дверь, появился Гринько с шашкой и на коне.

— Ууу, жиды! — заржал он — Куру жрете?!

И он занес шашку над их головой.

Рожа его была бурой, сзади развевался красный башлык.

— Шма, Исраэль... — начал дедушка, и они приготовились к смерти.

— У-уу, жиды! — прорычал Гринько, подхватил шашкой куру и, дико гогоча, ускакал. Столб пыли взвивался за его лошадью.

Дед смотрел ему вслед, пока тот не скрылся в свете луны.

— А все-таки кура спасла нам жизнь, — сказал он. — Хорошо, что мы ее не съели.

— Гут шабес, — сказала бабушка.

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста