БС"Д
Войти
Чтобы войти, сначала зарегистрируйтесь.
Главная > Литература > Сады Лицея
Разделы

Чтобы ставить отрицательные оценки, нужно зарегистрироваться
+4
Интересно, хорошо написано

Литература
Сады Лицея
Реувен Миллер

Выпили. Юрка Калантаров забренчал на гитаре и запел очередные куплеты на все ту же тему «Мэкки найф». И Юзя присоединился:

Я студент,
В са-дах Лице-я
Безмятеж-но
От-ды-хал.
И, чита-я Апуле-я,
Фих-тен-гольца
Про-клинал...

Реувен МИЛЛЕР
САДЫ ЛИЦЕЯ
Благословенной памяти ушедших...
***
Предполагалось, что первый Чемпион Игры осчастливит мир своим появлением не раньше грядущего лета, ибо формула Чемпионата и правила Игры, согласованные четырьмя Гигантами Игры еще осенью, предусматривали розыгрыш аж 550 партий.
...Уж третий час подряд в пустой аудитории мехмата первокурсники Лева и Славик, двое из четырех Гигантов, сражались в очередной партии Чемпионата.
Играли костями домино по правилам, Гигантами же выдуманным и им лишь одним известным.
Третий из Гигантов, Юзя, которого они дожидались, страдал в соседней аудитории на экзамене по высшей алгебре у грозы факультета Трегубовича.
В открытую дверь на бегу заглянула секретарь факультетского комсомола Мунира Садыкова с 4-го курса, по прозвищу "Мама Мунира".
-- Ой, ребята, что вы тут делаете? Сейчас я вас организую, и мы...
Последние слова умчались вслед за ней в гулкий коридор...
Кость на этот раз шла Леве. Толстяк Славик явно проигрывал, хотя, вообще-то по силам они были примерно на равных. Он потел, напрягая огромный лоб, щурил, и без того узкие татарские глаза и старался отвлечь Леву от костяшек разными рассуждениями об изобретаемой им спиральной геометрии, главный постулат которой гласил, что любая линия есть спираль. Идею Славик, похоже, подхватил еще с пеленок у своего отца - доцента кафедры марксистско-ленинской философии Нигматуллина, лейтмотивом любых лекций которого было повторение марксова тезиса о развитии исторического процесса по спирали...
Но, несмотря на отвлекающие маневры, партию он-таки проигрывал.
Мимо аудитории прошел старший преподаватель Гедалье Моисеевич Мендель. Его, как и Маму Муниру, заинтересовали ребята. Разглядев, чем они заняты, он почти сорвался на крик, кривя и без того асимметричное лицо:
-- Вы чем занимаетесь? Домино - это игра для пьяниц! А вы же интеллигентные люди! Играть в университете в домино?! Лева, я бы посоветовал вам, чем тратить время на эту чепуху, порешайте-ка лучше задачи из Демидовича. Возьмите и подряд проработайте два-три десятка страниц. Как вам не стыдно! Впомните, как вы позавчера "плавали" у меня на экзамене!
И пылая возмущением, промчался дальше стремительной походкой.
Да, было дело! Лева действительно "поплавал", но все же сдал матанализ с первого захода. На "удава", правда, но это было, в общем-то, неплохо. Большинство первокурсников ходили к Менделю по два, а то и по три-четыре раза. И это при том, что тот на экзамене был весьма доброжелателен и просто старался выяснить, а что студент знает? Он даже не обращал внимания, если шпаргалили или почти в открытую пользовались конспектами. Ему, главное, хотелось увидеть понимание предмета студентом, а матанализ - штука трудная... Всего лишь два-три человека из сотни первокурсников получили у Менделя "отл", и Славик - математик милостью Божьей, в их числе... А вон Юзе не повезло - через две недели - пересдача.
Партия закончилась. Выиграл Лева, и счет его в поединках со Славиком сравнялся - 11:11, и предстояло еще играть и играть...
Вскоре они услышали, как открылась дверь соседней аудитории и через коридор донесся смачный голос Трегубовича:
-- Юра! Я считаю, что сегодня завысил вам оценку и советую подумать, правильно ли вы выбрали себе профессию. По-моему, ваше место - в балетной школе!
Толстяк Юзя, раскрасневшийся, с одышкой, словно после длинной пробежки, шлепнулся на первую скамейку.
-- Ох, заездил меня сегодня Лев Соломоныч!
-- И что в сухом остатке?
-- "Хор". Но, представляете, когда я готовился, он усадил меня спиною к себе. Я его не видел, и невозможно было даже достать "шпору"... Он все время старается докопаться до твоих слабых мест, все отыскивает, чего ты не знаешь... Лейба, ты когда идешь к Дрынкиной?
-- Завтра в 12. Но, говорят, будет Бескакотова.
-- Ну я еще успею дать тебе конспекты.
У Левы тоже висел один "хвост" - зачет по истории КПСС. Что делать, если история вообще, а Партии, в особенности, как-то мало его интересовали? И самым противным и даже невозможным делом для него было - конспектировать лекции и материалы к семинарам. Хорошо, что на свете был Юзя, который вел конспекты аккуратно, подробно, чуть ли не каллиграфически и стенографически!
Особое неприятие истории у Левы возникло в выпускном классе, когда в школу пришел новый директор, по совместительству - историк Иван Михалыч. Это был огромный, громкоголосый, бритоголовый мужик, весьма энергичный, несмотря на преклонный возраст. Поговаривали, что в прежней школе у него было прозвище Император, а в левиной он почему-то стал Циклопом, хотя оба глаза его вроде бы были в порядке...
Каждый урок истории начинался абсолютно одинаково. Циклоп с неизменной указкой в руках быстро входил в класс и начинал колотить ею по столу. Добившись таким образом некоторой концентрации внимания учеников на своей особе, он разражался стандартной тирадой:
- Как вы знаете (а вы ни черта ничего не знаете, ни черта ничего не помните, ни черта ничего не учите, потому что вы все - элементы расхлябанности, разболтанности и распущенности!), в 1812 году Наполеон напал на Россию...
И далее, с помощью какой-нибудь марксистско-ленинской диамато-истматовской формулы, плавно переходил от Наполеона к очередной теме истории советского периода, например, коллективизации сельского хозяйства - "великому перелому"...
Возможно, именно благодаря Циклопу никто из левиных одноклассников не подался в гуманитарии...
Впрочем, как известно, в те поры физики были в почете, ну а лирики - в загоне...
К тому же посреди первого университетского семестра произошел Исторический Съезд Партии, открывший стране прямую и ясную дорогу к коммунизму, который, по Славикиным расчетам, должен был наступить ясным утром 17 октября 1981 года, и Славик, этот ходячий арифмометр, в любой день, не задумываясь, мог точно ответить, сколько же еще дней осталось до этого великого события. Но дело было даже не в будущем коммунизме, провозглашенном съездом, а в том, что Первый Секретарь несколько дней выступал с трибуны с разоблачениями ошибок и преступлений прежнего руководства, и все действовавшие учебники и методики по истории Партии сразу же оказались неправильными. И когда кто-то иронически спросил на семинаре у преподавателя Цоя Вениамина Ивановича, как теперь быть, тот лишь растерянно пробормотал: "Знаете, ребята, политика - это дело темное!".
Доцент Анна Никифоровна Дрынкина, считавшаяся одним из лучших преподавателей-общественников университета, уже много лет исходила из того, что советский интеллигент, как высокоорганизованный продукт системы, обязан досконально изучить марксизм-ленинизм, и не поверхностно, по учебникам, а изнутри, по первоисточникам, погружаясь в глубины мыслей великих коммунистов-основателей. Не потому, что учебники были хороши или плохи (попробуй покусись на "Краткий курс", написанный чуть ли не самим Отцом Народов!), а потому, видать, что лично для нее, прилежной ученицы в молодости, обладавшей огромной памятью, позволявшей даже на шестом десятке лет наизусть цитировать целые страницы из Великого Вождя, и ничем другим в жизни не занимавшейся, это было единственно правильной методикой и единственно необходимым знанем единственно верного учения. "Коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память...", и т.д., и т.п...
А провалился Левик так.
Около месяца назад забрел в университет перед семинаром Дрынкиной четвертый из Гигантов домино, Янкель, левин одноклассник, а ныне - студент-медик. Он тогда клеил смешливую блондиночку Аллочку Мурикову с левиного курса и с переменным успехом добивался ее расположения. Янкель остался на дрынкинский семинар, уселся рядом с Аллочкой, развлекая и смеша ее анекдотами "Армянского Радио". Дрынкина, естественно, заметив нового студента, заинтересовалась, откуда он, и почему появился лишь посреди семестра. Янкель представился неким Куланбатыром Бибиходжаевым, якобы только что переведенным из областного вуза. И Дрынкина, то ли просто желая проверить подготовленность товарища Бибиходжаева, то ли из интереса к уровню провинциальной педагогики, стала гонять Янкеля по изучаемому материалу. Как ни странно, он отвечал ей бойко и, в основном, впопад, видать историки КПСС в мединституте тоже не дремали. И тут она его вопрошает:
-- А как, товарищ Бибиходжаев, вы думаете, как думал товарищ Ленин по... (какому-то там поводу)?
-- А как ВЫ думаете, как Я думаю, как думал Ленин? - получила она наглый вопрос на вопрос. От неожиданности аудитория грохнула. Дрынкина полиловела и со своей седой прической стала похожа на свеклу, облитую сметаной. Янкель же повернулся и спокойно ретировался из аудитории.
Дрынкина, к ее чести, сдержалась и, как ни в чем не бывало, продолжила занятия. Но через несколько дней на большой перемене она заприметила Леву, дружески общающегося с Янкелем, в очередной раз прибежавшим в университет в свободную минуту повеселить свою Аллочку. И, похоже, Дрынкина на Леве отыгралась. Она гоняла его по всем работам Ленина за этот семестр, и зачет он не сдал, ибо не изучал их, неинтересно было. "До тех пор", - твердила Дрынкина, - "пока вы не выучите все работы товарища Ленина, я вам зачет не поставлю!"
Но завтра, говорят, будет принимать старший преподаватель Бескакотова, с ней, говорят, полегче.
***
До самого вечера Лева балдел над юзиным конспектом ленинской статьи "О праве наций на самоопределение" и не мог понять ленинскую логику. Если Ленин за право наций на самоопределение, то почему он не желает его для поляков? Если против, то почему всего несколько лет спустя, после победы Октября, при Ленине же, Польша стала независимой? Аж голова начала болеть...
В семь вечера начинались музыкальные передачи Цейлона. Лева отбросил тетрадь и включил приемник. Этот аппарат он сам модернизировал, использовав все лучшее, что рекомендовал журнал "Радио": добавил усилитель высокой частоты и высокостабильный транзитронный гетеродин. И потому Цейлон у него шел чистейше, прямо, как из студии.
И вот, началось!
Первые полчаса бацали роки Элвиса, а потом - до позднего вечера - в программе был сплошной Дюк, и, зная об этом, Янкель заранее притащил к Леве для записи свой "Днепр-11".
Лева записывал, слушал и подпевал: "Трам-там-трам-там! Дюк плэйс! Трам-там-трам-там! Дюк плэйс!". И пританцовывал. Надо было только исхитряться менять пленки именно между номерами, чтобы ничего не пропадало.
Янкель привалил, когда на втором часу концерта играли томную и тягучую "Разочарованную леди".
Открытая тетрадь попалась ему на глаза.
- А, это ты изучаешь дрязги между Лениным и немецкой еврейкой Розой Люксембург, которая почему-то была против независимости Польши? А ты слышал, дед Ленина тоже вроде бы был евреем?.. И, вообще, Левка, вырубай шарманку, поехали в институт! Чуваки стипендию получили, будем обмывать окончание первой сессии.
Лева всю свою стипендию привычно отдавал маме, а потом брал у нее понемногу на карманные расходы. Янкель же, прошедший на санфак с минимальным баллом, стипендию, естественно, не получал. Мамы дома не было - она дежурила у себя в больнице. Лева порылся в карманах, у него было три рубля, еще трояк нашелся у Янкеля. Поехали.
Компания из пяти человек собралась на слабо освещенной площадке посреди кирпичных зданий колониального стиля царских времен, где располагался медицинский институт, он же - крупнейшая клиника. Для начала скинулись по рублю, и Юрка Калантаров побежал в магазин. Сашка Завгородний отправился к чувихам в общагу - добыть чего-нибудь на закус. Через четверть часа добытчики вернулись, и вся компания переместилась на затемненную скамейку за углом ракового корпуса, имея полдюжины бутылок 54-го портвейна, полбуханки хлеба, кусочек вареной колбасы и начатую банку килек в томате. А еще Сашка выпросил у чувих пять граненных стаканов. "Сервис, как в ресторане", - приговаривал он, раскладывая все на газете.
За углом было темно и тихо. Если раковые больные и стонали, то из-за закрытых на зиму двойных рам никакие звуки не доносились. Судя по прихваченным ледком лужам, температура была минусовая, и небо было по-зимнему прозрачное, глубокое и изобильное на звезды и созвездия...
Разлили по первому стакану. Самый старший, Ашот Карамян, из дембелей, авторитетно взял на себя обязанности тамады.
- Друзья мои! Один мудрый человек сказал своему сыну: "Ты должен учиться. Учиться, учиться и еще учиться". И мы с вами, друзья мои, учимся, учимся и учимся. Хотя иногда и мучимся. В свете нового дня не дает мне желудок покоя. Денег нет у меня. Жизнь, ты знаешь, что это такое? Но сегодня мы, дорогие мои, преодолели первый рубеж на пути к благородному поприщу врача, которое даст Бог, принесет нам уважительный достаток. Мы закончили первый семестр и сдали первую сессию. Так выпьем, друзья мои, за то, чтобы и остальные одиннадцать барьеров мы преодолели с легкостью джигитов!
И стаканы опустели.
Вторым говорил Сашка. Он был из суворовцев и потому по-офицерски краток:
-- Господа, предлагаю выпить за наших девушек! По традиции, русские офицеры пьют стоя. Ура!
И под общее "ура!" второй стакан ушел.
Разлили по третьему. Леве стало тепло и весело, хотелось петь.
- Давайте я скажу! Посмотрите на небо. Посмотрите, какое оно ясное. Разве летом мы можем увидеть столько звезд? Столько созвездий? Поглядите туда (он показал в направлении голых веток какого-то дерева) - там виден Орион, а прямо над головой - в форме буквы "М", такой неровной, - Кассиопея. - (В его памяти во-всю заработали первичные знания по "щеглогике", в просторечии - астрономии, названной так Славиком в честь профессора Щеглова, директора обсерватории, где тот читал им лекции.) - Так давайте же выпьем за то, чтобы небо над нами всегда было таким ясным!
И третий стакан ушел. Вместе с ним закончились кильки и колбаса. Да и бутылки опустели.
Лева стоял среди медиков, обсуждавших какие-то свои, неинтересные ему проблемы и сплетни. Кассиопея то плыла в сторону Ориона, а тот - к ней, то они разбегались. Вспомнился чей-то стишок: "В разбегающейся Вселенной (если это действительно так?) как чувствуешь ты себя, обыкновенный человек-простак?". Восходила полная луна.
К нему подошел Сашка: "Давай еще рубль, добавим по последней".
Сашка с Юркой собрали пустые бутылки и пошли в какой-то ночной дежурный магазин. Вернулись с двумя бутылками водки. Сашка деловито разлил первую бутылку и наломал оставшийся хлеб на десять кусочков, приговаривая: "Есть еще масса закуса".
Леве совсем не хотелось пить водку, особенно, после портвейна, но Янкель произнес какой-то очень путанный, но не менее вдохновенный тост за что-то такое, от чего ну, никак, нельзя было отказаться, и Лева, давясь, проглотил содержимое своего стакана.
А потом тост был юркин, он уже не отпечатался в левином сознании, просто Лева, как автомат, затаив дыхание, влил водку в себя и быстро зажевал последним кусочком хлеба.
- Ладно, друзья мои, хорошо время провели. Пойду спать, - сказал Ашот и, собрав стаканы и пустые бутылки, поплелся к общежитию.
Четверка студентов двинулась по темным аллеям институтского парка на выход. Было ужасно весело.
Юрка, хрипя "под Армстронга", рычал на весь парк:
Дарит ве-чер
Нам прохла-ду,
Жизнь студен-та -
Просто кайф!
Я иду с то-бою
ря-дом,
Напева-я
"Мэкки-найф"...
Остальные изображали джаз-банду:
Янкель подвывал, имитируя саксофон.
Сашка блямкал губами, словно ф-но и чухал, как бы кисточками по тарелке.
А Лева выл трубой великого Сатчмо!
...Брели по улице Карла Маркса в сторону университета.
У магазинчика на углу Жуковской и Карла Маркса разгружалась хлебовозка. Один лишь вид источающих пар буханок вызвал у ребят зверский голод, и Юрка купил у грузчика, орудовавшего поддонами с хлебом, буханку. Ее тут же жадно разодрали, и хлеб почти мгновенно исчез.
Жуя горячую горбушку, Лева заметил Володьку Вайнштейна с физфака. Тот стоял на противоположном углу перекрестка под фонарем и, похоже, кого-то ждал. Поскольку кроме него самого, хлебовозки и подвыпившей компании на перекрестке больше никого не было, он, естественно, обратил на нее внимание и, узнав Леву, подошел.
-- Привет! Вы откуда?
-- Из мединститута. Что вам надо?
-- Шоколада! Подари рубль!
Оставался последний рубль, но у Левы на душе было привольно и весело, и ничего не жалко. Он протянул рубль Володе. Тот поблагодарил и возвратился на свой прежний пост.
И тут Лева мгновенно протрезвел. Он увидел, как Жуковскую, постукивая каблучками-гвоздиками, пересекает Она. И Она подходит к Вайнштейну, и этот Вайнштейн, подлюка, обнимает Ее, целует, и Она целует его, и парочка обнявшись, удаляется в сторону зоопарка...
***
Да, Леве было отчего протрезветь. Ведь лишь несколько недель назад закончился их короткий и бурный роман, первый, можно сказать, роман в левиной жизни.
Она училась на филфаке и была, как казалось Леве, красива какой-то неестественно кукольной красотой: темноволоса, голубоглаза, с точеными чертами лица. И очень эрудирована.
До Нее девушки не замечали Леву.
Ютку, в которую Лева еще в восьмом классе тайно влюбился, увел Мишка.
...Как-то уже в университете, на хлопке, Лева поддался на приглашение двух однокурсников-дембелей "сообразить на троих" в кишлачной лавке. А потом они отправились за два километра в центральную бригаду потанцевать.
Шли втроем через поле, горланя на все-тот же мотивчик "Мэкки-найф":
Снова по-ле,
снова хло-пок.
Вечно с согну-
той
спи-ной.
Здесь ты ста-нешь
Ос-то-ло-пом.
Мама, я
хочу
до-мой!
Разгорячившись и расхрабрившись от выпитой на почти голодный желудок водки, весь вечер под радиолу Лева тискал Аллочку Мурикову. И возвращаясь в бригаду, бредя через поля под светом бесчисленных ярких осенних созвездий, они целовались, целовались, целовались... Это были первые в жизни Левы поцелуи. Водочный хмель давно прошел, но Лева был пьян от мягких и жадных аллочкиных губ... Потом в душном бараке он не мог заснуть до утра. Воображение рисовало будущее их с Аллочкой счастье... Но наутро Аллочка оказалась совершенно чужой и виду не подавала, что между ними вчера что-то было. А вечером Лева увидел, что она гуляет в обнимку с четверокурсником Борькой Востриковым, известным факультетским донжуаном... О, женщины, исчадия крокодилов!
Неожиданно Леве повезло - лишь неделю пришлось ему, согнувшись в три погибели, собирать "белое золото", а на самом деле "подбор" - клочки грязной ваты, валявшиеся на земле или застрявшие на кустах после проходов хлопкоуборочного комбайна. Помог скандальный случай.
Пятеро левиных однокурсниц пошли вечерком в райцентр за покупками. Что они там купили, история умалчивает, достоверно известно лишь, что среди покупок была горячая, источающая пар и благоухающая лепешка, вынутая на глазах у девчонок из тандыра. Среди подруг разгорелся спор, о том, кому достанется самое вкусное место ее - серединка, приплюснутая и хрустящая... Кончилось тем, что лепешка раздора развела их в разные стороны. И, когда уже вполне стемнело, через час, трое из них, не спеша и перемывая по дороге кости отколовшимся подругам, вернулись в бригаду, то они увидели, что тех - Аллочки и Ютки, там еще нет. И девочки испугались, ибо ходьбы от райцентра до бригады было всего минут на двадцать.
И они испугались, и подняли на ноги всю бригаду, по крайней мере, ее мужскую часть. И первокурсники, четверокурсники, пятикурсники, аспиранты и преподаватели помчались по ночной дороге в райцентр. Впереди бежали левин однокурсник Коля Тимофеев и доцент Изька Серебро, официально называемый Игорем Михайловичем, свеженазначенный замдекана факультета, двадцатипятилетний гений, недавно защитившийся на решении некоей проблемы, безнаказанно терзавшей лучшие умы математического мира целых два столетия. К тому же он был и спортсменом-альпинистом, и комсомольско-партийным активистом (кандидатом в члены партии). Ну, эти двое легко и спокойно преодолевали кросс-дистанцию, а за ними, растянувшись на полкилометра, бежали еще несколько десятков человек. Замыкал толпу пожилой доцент Васильев, завкафедрой гидромеханики. Он спотыкался, задыхался, чертыхался и изредка жалобно стонал: "Ребята, ну куда же вы?"...
Авангард тем временем влетел на главную площадь райцентра, и устремился к вывеске "Милиция". В небольшой комнатке пил чай, снявши мундир, толстый усатый милиционер.
Серебро четко и быстро разъяснил ему ситуацию - в райцентре пропали две студентки.
Детектив задумался, продолжая прихлебывать чай из пиалы, почесывая брюхо и рассуждая вслух:
- Карим? Нет. Карим сейчас сидит. Ахмаджон? Нет. Он недавно женился, завязал с этим. Может быть, это Нугмон. Пошли к нему.
Он набросил на плечи мундир и во главе все более нарастающей толпы университетских отправился на соседнюю улицу. Постучался в калитку возле дома, где ярко светились окна и откуда на всю улицу раздавался из приемника голос популярной певицы Халимы Насыровой.
Калитку открыла старуха.
-- Где Нугмон, - спросил по-узбекски детектив.
-- Дома, сейчас покушал.
Детектив повернулся к толпе и жестом потребовал остановиться и успокоиться, что неожиданно возымело действие, и прошел во двор. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что у Нугмона никого нет, а сам он сильно пьян и в данный момент засыпает.
На лице детектива была написана откровенная озадаченность и непонимание, что же делать дальше. Но, к всеобщей радости, почти догнав Васильева, достигшего, наконец-то, цели, с языком, буквально болтающимся на плече, замаячила спортсменка-первокурсница, длинноногая Зинка Петренко, принесшая весть, что якобы пропавшие, потихоньку благополучно добрели до бригады...
Этот скандальный тарарам, естественно, привел к организационным последствиям:
-- на следующий день хлопковый штаб университета издал приказ, запрещающий студентам неорганизованно покидать бригады;
-- на всех факультетах прошли комсомольские собрания, где клеймили недисциплинированность и безответственность.
На мехматовское собрание из центральной бригады прибыли лично товарищ Джураханов, университетский секретарь, и Мама Мунира.
Было высказано немало обличительно-критических слов в адрес провинившихся, и всей пятерке влепили по выговору, обещав вернуться к рассмотрению их вопроса после первой сессии...
На этом собрании Мама Мунира заприметила Леву. Они были знакомы давно, жили на одной улице, и мунирин брат Батыр учился в классе, параллельном с левиным. Мунира вспомнила, что Лева - заядлый фотограф и не расстается со своим "ФЭДом", и скомандовала:
- Сейчас я тебя организую, и мы сделаем наглядную агитацию - стенды с портретами передовиков уборки.
И организовала - уже на следующее утро Лева был откомандирован на 24 часа в город, откуда приволок свой тяжелый увеличитель, другую фотоутварь и целую сумку фотоматериалов, купленных на выданные в комитетет комсомола деньги. Жить он перебрался в штаб, там было получше, чем в глинобитном сарае в их бригаде. Кроме того, у него была лачужка, где завесив окно одеялом, он проявлял свои снимки.
Мунира соорудила с левиной помощью два стенда с портретами передовиков и разъезжала на попутках по бригадам, произнося пламенные речи, суть которых сводилась к энтузиазму комсомольцев, вставших на трудовую вахту перед предстоящим Съездом, и, вместе с тем, с обещанием материального - при хорошей работе купить в каждую бригаду по магнитофону...
Через неделю она сосватала Леву университетскому штабу, и сфера его деятельности расширилась. Целыми днями он на грузовиках, бестарках, тракторах, а немало - и на своих двоих, проделывал десятки километров по районной пыли в бригады, где работали университетские. Вот тогда он и познакомился с Ней. Она была освобождена от уборки из-за сильной близорукости, скрывая которую, правда, старалась обходиться без очков. Но комитет комсомола привлек ее к работе в университетской многотиражке, где опять же требовались статьи о трудовых подвигах студентов, посвященных грядущему Съезду...
Несколько репортажей они сделали вместе, но на проявленной пленке, как оказалось, было не так уж много кадров с передовиками, а в основном - Она. Лева снимал Ее исподтишка, в очень модной в те времена репортажной манере, не допускающей никаких инсценировок. Напечатал портреты большим форматом и вечером показал Ей. И Ей почти все понравилось. С тех пор они стали проводили вечера вдвоем, сидя под навесом колхозного детского садика или взгромоздившись в кабину трактора, имевшего привычку ночевать под глинобитным дувалом в неосвещенном кишлачном переулке.
Она много говорила. У нее был уверенный тон прирожденного преподавателя, да и знала она очень много. Особенно в области театра и классической музыки. По крайней мере, так казалось Леве, который был в этих вещах, прямо скажем, достаточно невежественен, хотя насчет джаза он был-таки спецом! Поэтому ему нравились и казались ужасно интересными речи Ее. В полумраке Ее лицо казалось ему еще красивей. Он тоже пытался увлечь Ее рассказами об импрессионистах (тремя годами раньше проскочивших в Эрмитаже мимо его, еще детского, сознания и возрожденных недавно в памяти после прочтения статьи Эренбурга во "Французских тетрадях"), увлекшими его стихами Вийона из той же книги. Некоторые из вийоновских стихов казались до неприличия откровенными, почти похабными, а некоторые - глубоко трагичными. Возможно левино увлечение Вийоном было резонансом романтической юношеской души, а возможно, действовал дух сомнений во всем и вся, ворвавшийся в тогдашний воздух:
...Я жду и ничего не ожидаю,
Среди людей мне всех понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ,
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Ей же казалось, что в этих строках - многовековая судьба и психология еврейского народа. Какие-то странные для француза еврейские стихи?..
А вот анекдоты Армянского Радио, в тот год ежедневно рождавшиеся десятками, и которыми Юзя непрерывно снабжал Леву, совершенно Ее не смешили. Странно? И, тем не менее, что-то Ее притягивало к Леве, иначе с чего бы были эти вечера в колхозном детсадике?
А атмосфера хлопковой жизни, состоявшей, казалось бы, лишь из изнурительного труда на поле, на самом деле была крайне животворна, подобно тому, как атмосфера планеты, состоящая на четыре пятых из отравного азота и прочей дряни, возбуждает жизнь всего лишь малой долей кислорода, содержащаяся в ней... Так и молодость легко подавляла усталость и жадно требовала любви, флюидами которой, казалось, был перенасыщен прозрачный осенний воздух...
Левой остро воспринимались и парочки, разбредающихся по темным колхозным закоулкам после ужина и танцулек, и старшекурсники, распевающие под гитару разухабистые песни, вгоняющие в краску первокурсниц, тем не менее, липнувших к этим бардам, и совсем взрослые: дембель Валерка и стажистка Надька, как-то случайно застигнутые им в его затемненной "лаборатории" полураздетыми...
Но Она была недотрогой.
Самое большее, что ему дозволялось - это прохладными вечерами положить Ей руку на плечо как бы "для сугрева" и, иногда - братские поцелуи в щечку на прощание... Но Ей, видать, льстило, как влюбленно и преданно он Ее слушает.
А через три недели, перед открытием Съезда их вывезли с хлопка.
В городе они продолжали встречаться, ходили вместе в кино, там он уже привычно обнимал Ее за плечи, и Она иногда прижималась щекой к его щеке.
Спорили о фильме "Девять дней одного года". Ей нравился интеллигентный умница Куликов-персонаж Смоктуновского, ему - решительный баталовский Гусев...
Иногда заходили к Ней домой, и если не было предков, целовались.
Она выслушивала горячие левины признания, и явно таяла от них, Отношения их с каждым разом становились ближе и ближе, и Леве казалось: "Вот сегодня..!". Но это "сегодня" откладывалось на другой раз...
Приближался новый год.
Лева упросил деда с бабушкой уйти на праздник к маме.
Дед вначале сопротивлялся, выражая, как всегда, недовольство Левой, и на своей смеси идиша с русско-украинским возмущался, что Лева, по его мнению, сбивается с пути, что он "вус ин куртен" и "пошел на рыск". Ясное дело - не хотелось деду сидеть где-то целую ночь после обильного ужина и возлияния... Но в конце концов бабушка его уговорила: "Ну как же, Аврум, Левкале - уже взрослый, поступил в университет. Пусть празднует с молодежью!". И приготовила яства к праздничному столу.
С Котькой и Янкелем собрали компанию. Котька, застрявший на второй год еще в седьмом классе, а теперь - стажист, работал слесарем на авиазаводе и доучивался в вечерней школе. Пригласил он Сонечку, нынешнюю свою вечернюю одноклассницу. Янкель рассчитывал привести Аллочку. Ждали Ютку с Мишкой, который обещал приехать на праздник за 500 километров с узловой станции, где трудился по распределению техником в электровозном депо. Чета, студент геолфака, еще не решил, кто будет его спутницей, но был уверен, что, в любом случае, один не будет... Ну, а Лева, естественно, пригласил Ее. Она с благодарностью, даже с радостью, приняла приглашение, и Лева был на седьмом небе - он многого ждал от этой праздничной ночи.
В предпоследний день декабря стоявшая до того "бабья осень" резко сменилась зимой, и целые сутки шел густой снег. Потом приморозило... Котьке пришло в голову устроить ночное катание девушек на санках. Лева нарядил небольшую елку, Янкель притащил магнитофон.
Собрались в бабушкином доме к одиннадцати. Девушки были разодеты и непривычно, по-взрослому, накрашены. Янкель явился в обнове - на нем был тонкий, легкий не по погоде, яркий сине-голубой плащ, как он объяснил: "Болонья - самая мода сейчас. Отец достал на складе райпотребсоюза".
Украшением бабушкиного праздничного стола (жареная курица, гелцел, книшиклах с куриными потрошками и, разумеется, гефилте фиш!), стал и тетидусин холодец, который здоровенный Котька принес в кармане своего огромного пальто завернутым в целлофан, и забыл на некоторое время на вешалке, но во-время о нем вспомнил! Это происшествие с холодцом всех развеселило, и смеясь, в половине двенадцатого сели за стол - проводить старый год. Разлили по рюмкам: кавалерам "белое", то есть, водку, дамам "красное" - портвейн, Мишка, считавший (и не без основания) себя самым взрослым среди бывших одноклассников, произнес очень официальный, этакий кабинетный тост, где перечислил успехи всех в заканчивающемся году...
В полночь открыли шампанское. Под бой часов из радиоприемника выпили за новый год.
А вскоре начались танцы. Вот где пригодились записанные Левой роки и буги, принесенные волнами эфира с далекого Цейлона!
Плясали до половины третьего, изредка подсаживаясь к столу, чтобы приватно выпить за что-нибудь свое.
В три открыли второе шампанское и встретили по радио московский новый год.
Потом Котька с Сонечкой, Чета со своей спутницей Ниной и Янкель с Аллочкой, вышли кататься на санках. Мишка с Юткой тут же закрылись в бабушкиной спальне, и Лева остался наедине с Ней.
Они сидели на диване в затемненной проходной комнатке. Лева был слегка пьян и разгорячен плясками. На магнитофоне крутилась новая лента, которую принес вечером Янкель. Сквозь сильные шипение и гул доносились аккорды гитары и что-то хрипло, заунывно и неразборчиво пел какой-то Окуджава, которого Янкель представил как самого модного из современных певцов.
Лева привычно полез целоваться, но Она почему-то отстранялась: "Не надо, дорогой, не здесь, не сейчас...". Возможно, на Нее действовали иногда доносившиеся из-за двери юткины стоны: "Аах, Михон!"?
Она поднялась с дивана: "Хочу на воздух".
Оделись и вышли из дома.
Впрягшись в санки, Чета с Котькой носились взад и вперед по дороге, катая своих визжащих и хохочущих подруг. Ребята иногда скользили на гололедице, падали, детские санки, на которых непонятно как разместились две здоровые девицы, переворачивались, это усиливало визг и хохот. Когда они устали, настал черед Левы с Янкелем, и они тоже до одурения бегали, впрягшись в санки...
К пяти утра почти все было съедено и все без остатка выпито.
Ютка с Мишкой медленно кружились под блюз, тихо льющийся из магнитофона.
В освободившейся спальне заперлись Чета с Аллочкой.
Котька с Сонечкой оккупировали диван в проходной комнате.
Несколько ошаращенный аллочкиной изменой и подвыпивший Янкель в коридоре охаживал Нину, впрочем, не без взаимности.
Лева собирал посуду, а Она ее мыла...
... А сразу же после нового года началась сессия, которая безжалостно пожирала все время, и Леве почти не удавалось увидеться с Ней. Тем более, что Она собиралась сдать на повышенную стипендию, много занималась, и было Ей не до Левы. Ну а на левином мехмате вообще надо было приложить титанические усилия, чтобы сессию хоть как-то осилить. Какая там повышенная стипендия! Какая личная жизнь? Какая любовь? С этими Менделем и Трегубовичем!..
Сессия, одним словом!
***
... Она подошла к Вайнштейну, и этот Вайнштейн, подлюка, обнял Ее, они поцеловались, и обнявшись, растворились за деревьями сумрачной Жуковской. С их исчезновением к Леве вернулось опьянение, только на душе стало очень-очень тоскливо.
Между тем развеселая компания, распевая советскую народную вариацию на тему "Сент-Луи блюза": "Сент-Луи, передовой колхоз, там вместо хлеба жуют навоз...", двинулась в сторону сквера Революции. Компанейское настроение подхватило Леву, тоска скукожилась, сменилась даже какой-то дикой радостью, и он еще яростней навывал свои джазовые партии.
Вскоре на пути студентов попалось трехэтажное здание, заселенное профессорско-преподавательским составом мединститута. Юрка Калантаров, неожиданно оборвав армстронговский хрип, бросился в подъезд, выкрикивая: "Сейчас пойду к нашему декану Иргашеву и скажу ему, что он сволочь!". Янкель рванул за ним. Леву тоже было потянуло, но его притормозил Сашка: "Помнишь, что говорил Остап Бендер? - Не люблю иметь дела с милицией!". Этого хватило, чтобы удержать Леву на минуту-другую, но потом из подъезда послышались странные скрежещуще-грохочущие звуки, и любопытство затащило Леву внутрь. Сашка остался на улице.
Янкель с Юркой, видимо, изменив намерение, решили выместить свои претензии к декану на телефоне-автомате, висевшем в вестибюле. В конце концов, это действительно было гораздо проще, да и, пожалуй, разумнее, чем искать в полночь деканскую квартиру и ломиться туда. Они изо всех сил дергали несчастную трубку, но та, кроме шнура, была прикована цепочкой, которая подошла бы для выгула средних размеров бульдога. Лева прицепился к тандему, и усилиями троих трубка была вырвана! Троица радостно взвыла и бросилась на улицу. Сашка с откровенным испугом взглянул на них, но остался с друзьями.
И вот - последний квартал до сквера. На улице - никого, кроме наших полуночников. Неожиданно ребята увидели, что шагах в ста не доходя последнего угла, улица перегорожена грузовиками, а за ними в сквере, освещенном прожекторами, что-то творит подъемный кран. Возле грузовиков стояло множество милиционеров, и ребята притихли. Лева, до того шагавший впереди с оторванной трубкой, которую он крутил в воздухе за цепочку, горланя: "Ура! Телефонная трубка! Каждому по трубке! Обязуюсь в этот вечер оторвать четыре трубки!", увидев издалека блюстителей порядка, замолк и нес незаметно, как ему казалось, трубку в руке, обмотав ее цепочкой. Неожиданно Янкель забрал ее из левиных рук и сунул в карман своей умопомрачительной "болоньи".
Свернули на Первомайскую и по трамвайным рельсам дошли до Куйбышева. Однако и со стороны Куйбышева было не подойти к скверу. И там стояло оцепление. Двинулись к Пролетарской, и возле проходной большого завода, ярко освещенного даже ночью, им на глаза опять попалась будка с телефоном-автоматом. Милиционеров поблизости не было. И вообще никого не было.
У Левы взыграл заснувший было охотничий инстинкт, он влетел в будку и яростно рванул трубку. Но и эта была прикована цепью. Янкель помчался Леве на помощь, но и удвоенных усилий не хватало. Они толкались, ругались, трубка и цепь колотили по будке, создавая немалый грохот.
Неожиданно открылась дверь заводской проходной, из нее на шум выскочили два охранника. Один из них схватил Янкеля, торчавшего в дверях будки, за плащ, но Янкель рванулся, "болонья" затрещала, разорвалась, половинки ее остались у охранника в руках, к тому же вохровец потерял равновесие и чуть не упал, поскользнувшись на прихваченной ледком лужице. Янкель, отбрасывая оторванные рукава, умчался в сторону темного переулка, не оставив оторопевшему, подымающемуся с тротуара, охраннику никакой надежы. Зато второй вохровец, здоровенный мужик, зажал Леву в глубине будки и выкрутил ему руки.
Калантаров с Завгородним стояли рядом, буквально в десяти шагах и, стиснув зубы, мучились от невозможности как-то помочь.
Вохровец, держа Леву за заломленные назад руки, пинками погнал его в проходную.
Через 15 минут появился милицейский "воронок", въехал в заводские ворота и вскоре выкатил оттуда, по-видимому, с Левой на борту...
***
Инструктор райкома партии Тамара Трофимовна Завгородняя полулежала на тахте в теплом халате, прикрывшись шерстяным одеялом, и подремывала при неярком свете бра. Начало второго, а Сашка еще не вернулся. Ей очень хотелось перебраться в спальню, на кровать и нормально уснуть до утра, нагишом, под пуховым одеялом, но никак не спалось в отсутствие сына.
Хозяин уехал от нее часа полтора назад, она уже успела отойти и от легкого опьянения (пара наперсточков коньяка за их ужином), и от его грубых ласк, которые, впрочем ей нравились - самец был что надо! Сейчас бы уснуть, забыться, так Сашка где-то шляется... Силен, силен Хозяин... Ей было прекрасно известно, что таких, как она, у него немало, есть и совсем молоденькие, с некоторыми она была знакома - все они были повязаны одним делом. Великим Делом Партии... И еще жена - туртушка. И полно детей... Но все равно, каждый вечер, который раз в неделю-другую он уделял ей, становился для нее праздником.
Если Хозяин затевал встречу, он звонил Тамаре в кабинет и задавал один и тот же вопрос, как она относится к рассмотрению на следующем заседании бюро состояния дел в подведомственной ей парторганизации швейной-трикотажной фабрики? Это был их пароль. Тамара обычно отвечала, что займется подготовкой вопроса. Это был ее отзыв.
Подготовка заключалась в том, что к пяти вечера Джуравой, шофер Хозяина, привозил с базара в пакетах из коричневой крафт-бумаги различную снедь для приготовления плова. Самого Хозяина он доставлял к восьми, и тамарин плов, который, как льстил ей Хозяин, был самым вкусным, из тех, что доводилось ему есть, допревал до кондиции к этому времени в котле.
Они ужинали, Хозяин за вычетом тамариных двух наперстков, обычно выпивал поллитровочку коньячка, и после двух-трех пиал чая тащил женщину в спальню. Она уже давно привыкла и к его игре в срывание одежд, и к жирным, в пловном сале рту и рукам, и к таким же сальным, неискренним, лживым, комплиментам, тем не менее, ласкавшим ее не шибко требовательный слух. Настолько привыкла, что один лишь запах плова иногда возбуждал ее.
Она была с Хозяином уже несколько лет, сошлась с ним еще до развода с алкашом-геологом, сашкиным отцом, сгинувшем в неизвестнм направлении. А сам Сашка был тогда в Суворовском... Хозяин увел ее из прежней жизни, ввел в круги, дававшие ей власть над людьми и недоступные другим материальные возможности. И, как женщина практичная, она осознавала, что этот ее мирок держится исключительно на Хозяине, и она иногда тайком молила Бога, в которого не верила, чтобы он дал благополучие Хозяину ее...
Из дремы Тамару Трофимовну вывел скрежет ключа в замке. Сашка зажег свет в коридоре. Она посмотрела на часы - половина второго.
-- Где ты болтался?
-- Да, так, с ребятами. Обмывали стипендию...
Сашка подошел ближе, и Тамара почувствовала сильный запах перегара.
-- Ах, ты хорошо пьяный!
- Да ладно тебе, я уже в порядке. Все равно надо было где-то погулять, у тебя же сегодня были дорогие гости...
-- Не твое дело, кто у меня был! Я тебе мать, и ты обязан меня уважать. И все! А ты пошел по стопам этого паразита, этого алкаша, твоего отца.
-- Не смей так говорить об отце!
-- Не смей! А он что, хоть что-то о тебе знает? Десять лет не видел! Или хоть копейку дал на тебя? Я тебя подняла, я все сделала сама. И ты есть, какой есть лишь благодаря мне! А я - взрослый человек, и не старуха, чтобы хоронить себя. Я и так многое потеряла ради тебя! Он меня еще судить будет!...
И она разрыдалась.
Сашка не знал, что делать, ссора с матерью среди ночи никак не входила в его планы. Он собирался просить ее, срочно надавить куда надо, чтобы Леву отпустили. Но она громко рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Сашка примостился рядом с ней на диване и молча ждал, пока она успокоится.
Прошло несколько минут. Рыдания затихли, Тамара Трофимовна села и дрожащими руками закурила папиросу. Сашка придвинулся к матери и обнял ее за плечи.
-- Мама, ну зачем ты так? Кто у меня есть, кроме тебя?
И она подумала, что у нее кроме Ребенка и Хозяина ведь тоже никого нет. А что Хозяин? Сегодня он на коне, а что будет завтра? Времена, конечно, изменились, но ей-то было ведомо, как под Хозяина копают со всех сторон, и чудо, что он уже столько лет держится... А Ребенок - вот он, этот Ребенок, ее кровиночка, и лишь он - ее настоящая надежда...
-- Ну зачем ты так, Шурик, зачем ты пьешь?
-- Мама, мы по чуть-чуть с ребятами... Ну как я мог отказаться? Коллектив ведь, не понимаешь, что ли?
Ей ли было не понимать, что такое коллектив!
Мать размякла, Сашка понял, что пора приступать к делу.
-- Мам, знаешь, тут такая лажа вышла. Идем мы, слегка выпивши, около сквера, а там какой-то чувак у телефона-автомата трубку отрывает. Был с нами такой Левка Балтер из университета, математик. Он бросился к телефонной будке и стал на того чувака орать. А тут из ворот выскакивают два вохровца. Тот с трубкой убежал, а Левку вохровцы схватили. А потом приехал "воронок" и Левку отвезли в милицию...
-- И что?
-- Ну не знаю, его могут исключить. Если из милиции сообщат.
-- И что?
-- Ну, ты бы не могла... Парень-то ни в чем не виноват. Он, наоборот...
-- Ах ты, сволочь! Хочешь, чтобы мать заступилась за твоего алкаша-собутыльника? Отцово семя! Яблоко от яблони недалеко падает! Тот тоже, вечно влезет в говно по уши, а потом ползает на коленях: "Томочка, Тамарочка, выручай!"... И я должна, по-твоему, пачкать свое честное имя из-за вашего хулиганья? Нет!
-- Мама, ну он ни в чем не виноват...
-- Если не виноват, то где надо, разберутся.
-- А если не разберутся?
-- Сейчас другие времена. Кто честен, может ничего не бояться.
-- Мам, ну ему завтра зачет сдавать...
-- Отстань, сказала!
-- Мамочка, ну я тебя очень прошу, ради меня....
***
В семь часов утра инструктор райкома партии Тамара Трофимовна Завгородняя проснулась в своей спальне с сильной головной болью. Она присела на кровати и закурила. Шершавый клубок обрывков мыслей, вертящийся где-то внутри черепа, лишь усугублял боль.
Ей подумалось, что ведь еврейчик этот, сашкин собутыльник, может в милиции сказать что-нибудь не то. И тогда потянется... И у Сашки могут быть неприятности, а уж у нее... Она с ужасом представила себя вне райкомовского кабинета в полузабытой уже долности дежурной медсестры...
После папиросы немного полегчало. Тамара слезла с постели, ощущая всю тяжесть недавно размененного ею пятого десятка - бабий век, говорит народная мудрость, - сорок лет...
Она накинула халат и, сидя возле телефона в коридоре, листала блокнот.
- Алло, 5-е отделение? Дежурного, пожалуйста. - Голос ее приобрел привычно-железную райкомовскую интонацию. - Алло! Дежурный? Как говорите? Старший лейтенант Назрикулов? Доброе утро. Будем знакомы. Вас беспокоят из Пролетарского райкома. Инструктор Завгородняя. По нашим сведениям сегодня ночью произошло недоразумение. Задержан Лев Балтер, студент университета. Имеются свидетели, которые видели, как он, пытаясь задержать хулигана, ломавшего телефон-автомат возле сквера, сам был по ошибке задержан милицией. Есть мнение, что недоразумение должно немедленно разрешиться. Передайте начальнику отделения, что я жду доклада в девять часов утра. Спасибо! Я так и передам Турсунбаю Джафаровичу.
***
Лева сидел на привинченной к полу скамейке в маленькой, шага три на четыре, зарешеченной полутемной каталажке. Было довольно холодно, и то ли от этого холода, то ли от отступившего хмеля, то ли, просто от страха, его бил озноб. В каталажке находился еще какой-то мужик, хотя, "находился" - это не то слово, мужик валялся на полу, то затихая, то метаясь из стороны в сторону, скрежеща зубами и неся какой-то горячечный бред.
Если он затихал, Лева уходил в дрему или пытался обдумать свое положение, но не удавлось состредоточиться - болела голова, и сосед слишком привлекал внимание.
Когда Леву ввели в камеру, тот лежал тихо, но буквально через несколько минут началось его хриплое словоизвержение:
- Я был китайским добровольцем на Кочже-до, а она, сука, в это время с опером Васькиным Толяном... Весь Урал, Сибирь, вся Россия будут подчиняться Григорию Петровичу, а Григорий Петрович будет подчиняться народу!..
И в таком же духе - еще несколько минут, после чего затих на полчаса...
...На сцене БАУ (Большой аудитории университета) за длинным столом, покрытом красной материей, сидело факультетское комсомольское бюро, а аудитория была забита мехматовцами. Мама Мунира восседала в центре у микрофона, а слева и справа от нее - два заместителя: Исамухамедов и Мусамухамедов, которых Славик для краткости называл просто Иса и Муса. (Интересно, была ли в те поры известна ему связь имен Муса, Иса и Мухаммед? Теперь уж нам не узнать...). Четвертым был Изька Серебро...
Мунира открыла собрание.
- Товарищи, сейчас я вас организую, и мы обсудим вопрос о пребывании в наших рядах студента Льва Балтера. В те дни, когда весь советский народ в едином порыве вступил на путь развернутого строительства коммунизма, в ректорат и комитет комсомола поступил документ из милиции. Согласно ему, Балтер, в настоящее время осужденный на 15 суток за хулиганство, находясь в нетрезвом состоянии, поломал несколько телефонных автоматов. Мы обязаны осудить проступок Балтера и принять все меры по очищению наших рядов и недопущению подобного в будущем. Есть мнение о том, что мы исключим его из ВЛКСМ, а бюро обратится в деканат и ректорат с просьбой об отчислении Балтера из университета. Слово предоставляется члену нашего бюро заместителю декана товарищу Серебро. Пожалуйста, Игорь Михайлович...
- А Никитку я посажу на суп и на воду, на воду и на суп, - неожиданно проскрежетал молоденький замдекана.
... Лева с трудом открыл глаза. Мужик опять метался на полу.
- Ты, Никитка, много вреда сделал русскому народу! Тобою жидовка твоя, Нинка, командует. Но Григорий Петрович покажет вам кузькину мать! - И снова затих.
Фуххх! Оказывается приснилось... Хотя, вполне вещий сон. Что делать?
Что у них есть против меня?
Вытащили из будки?
Лева пошарил в карманах пальто. Трубки не было. Где же она? Охранники отобрали? Вроде бы нет. Куда же она делась? А!? Еще на Карла Маркса кто-то взял ее? Кто? Юрка? Янкель? Знать бы, что с ними...
Он вспомнил - когда в ожидании "воронка" его держали в дежурке охранников, там на столе валялись обрывки яшкиной "болоньи". Может, и трубка у них? Или она вообще к ним не попала? Тогда какие улики?..
...В сквере напротив университета, неподалеку от Левы и еще нескольких пятнадцатисуточников, подметающих под надзором мильтона дорожку, с виноватой улыбкой стояла Она. Смотреть на Левину работу собралась дюжина знакомых студентов, и все сочувственно веселились, приветственно махали руками, подбадривая его, и хором скандировали: "Живи не по лжи! Живи не по лжи!.." И Леве было весело вместе с ними и ужасно стыдно. Если бы хоть Ее там не было!..
...Он очнулся. Мужик ворочался на полу, и до Левы донеслось что-то невнятное:
- Я избавлюсь от Чуркистана, мягкого подбрюшья России. Весь Урал, Сибирь, Россия Великая, Малая и Белая будут подчиняться Григорию Петровичу, А Григорий Петрович будет подчиняться русскому народу.
Лева посмотрел на часы. Половина четвертого. До утра еще далеко. Холодно.
Он заставлял себя продумывать, что скажет утром на допросе, но мысли уходили куда-то не туда.
- Неспроста Она последние недели так избегала меня. Что-то было... Теперь ясно, откуда эти Ее внезапные "некогда, готовлюсь к зачету, подожди недельку", а потом снова - "некогда сейчас, потом"... Просто я Ей надоел... Итак, что они видели? Меня в будке? - Да! А что еще? Янкель был сзади, поэтому, что я там делал, они могли и не разглядеть, да и убежал он... А убежал ли? Вдруг его тоже поймали?
Он вообразил, как им с Янкелем устроят очную ставку, но толком не знал, как это бывает, и от неопределенности становилось еще страшнее.
***
Янкель удрал темным переулком, упершимся в переплетение путей трамвайного парка. И ему, надо сказать, повезло. Повезло, в прямом смысле - у выездного шлагбаума стояла наготове, как бы ожидая его, последня за эти сутки двухвагонная сцепка, первый номер, на котором - махнуть до Госпиталки, а там уж и до дому - рукой подать.
Время было - половина второго...
Все его многочисленное семейство уже давно спало.
Он позвонил. Дверь открыла заспанная домработница, толстуха Настя, двадцатилетняя шалавая лимита откуда-то из казачьих станиц Иссык-Куля. Она была в одной ночной рубашке, под которой колыхались тяжелые груди.
-- Ты где ж, котик, так запозднился?
Янкель не ответил, приложил палец ко рту - тихо, мол, но не в силах удержаться от искушения, шлепнул ее по теплой заднице и заскочил в свою комнату.
И, ворочаясь в постели, долго еще не мог заснуть, придумывая правдоподобную и приличную легенду о исчезновении голубой "болоньи"... И только под утро, обдумав во всех деталях версию кражи с вешалки институтской библиотеки, заснул...
В восьмом часу утра его разбудил телефонный звонок. В дверь постучала сестренка: "Яшка, там тебе Юра звонит".
Он натянул штаны и пошел в прихожую к телефону. Сестренка крутилась рядом, прислушиваясь к разговору.
-- Алло, Юрка!
-- Рад тебя слышать!
-- Рассказывай.
-- Левку забрали в милицию. Непонятно, чем кончится.
-- Хреновато!
-- Хорошо, хоть его одного...
-- Конечно.
-- А ты как?
-- Нормалек, ты меня разбудил.
-- Мне Сашка звонил, он как-то старается уладить левкины дела.
-- Наверно, может. Давай, в два часа встретимся в институте возле
ракового, там, где вчера, разберемся что к чему...
И дождавшись, когда все домашние разбежались по своим делам, Настя отправилась на базар, и факт исчезновения "болоньи" остался незамеченным, по крайней мере, до вечера, Янкель, надев толстый свитер и пиджак, поехал в институт.
Светило солнце, пели птицы, сверкали лужи и кое-где капало с крыш...
***
О том, чтобы поспать, не могло быть и речи - одиннадцатый час, а зачет - в двенадцать.
Лева, просидевший, чуть ли не час в горячей ванне, а теперь допивавший уже третью чашку крепкого чая, ощущал, как теин уничтожает муторную гнусь в желудке и снимает обручи боли, стискивающие череп.
Он все еще не пришел в себя от неожиданной развязки ночного приключения.
...В девятом часу утра его привели в комнату дежурного старлейта. Тот назвался Назрикуловым и, записав левины данные, неожиданно потребовал:
- Давай, быстро рассказывай, как ты дрался с хулиганом в телефонной будке!
Лева увидел на столе натюрморт из обрывков сине-голубой болоньи и злополучной телефонной трубки и почему-то решил, что больше у мильтона против него ничего не найдется.
Предположение, что Янкель на свободе, стало перерастать в уверенность, и Лева начал нащупывать приоткрывающуюся сумрачную тропинку на волю.
- Ну, иду я, ...ммм... мимо телефона-автомата ...ммм.., ну и слышу стук. Ммм... смотрю, парень какой-то трубку рвет...
-- Можешь его описать?
-- Нет, темно было.
Левина уверенность в янкелевой свободе усиливалась.
-- Но ты же что-то видел?
-- Плащ на нем был голубой... Ммм... Кричу ему: "Сволочь, ты что делаешь?". А тут меня хватают охранники. А я при чем? Я же остался, а он удрал!
-- Может, ты все-таки его знаешь?
-- Нет, первый раз видел, да и то как-то сзади...
-- Хоп! В народную дружину ходишь?
-- Нет, пока не было времени, знаете - первый курс, сессия...
-- Хоп! Значит так. Вот тебе бумага, напишешь объяснительную про вашу драку: кто - чего... Сегодня же пойдешь на юрфак, там найдешь Инамджона Абдувалиева и запишешься в ДНД. И я лично буду контролировать, как ты там работаешь.
... Минут через двадцать, написав на листочке свою героическую версию борьбы с неизвестным хулиганом, Лева был выпущен на улицу.
Он был переполнен счастьем и недоумением, что так легко отделался.
Мутило в животе, болела голова.
Светило солнце, пели птицы, сверкали лужи и кое-где капало с крыш...
***
О том, что Светлана Павловна Бескакотова с кафедры истории КПСС не отличается пунктуальностью, по университету ходили анекдоты. Вот и Лева, уже битых полтора часа в полудреме сидевший в углу БАУ, и еще четверо "хвостистов" - физиков и химиков, ожидали ее безуспешно. Лева, правда, взамен дождался появления своего соперника счастливого - Володьки Вайнштейна, который картинно поднявшись на сцену, засел за разбитый вдребезги рояль подбирать Гершвина - "Которого люблю"... Дикие звуки расстроенного инструмента и вид торжествующего Володьки изгнали Леву в коридор.
У окна он увидел двоих Гигантов - Юзю и Славика и двух Додиков - Бурмана и Цваймана, что-то возбужденно рассказывающих.
Эти Додики, хулиганы с Кашгарки, своеобразного еврейского квартала, оказались на мехмате за спортивные успехи. Оба они учились у знаменитого американского боксера-эмигранта Сиднея Джаксона, державшего во Дворце пионеров школу бокса и взрастившего не одного чемпиона...
Но пришла сессия, время платить, и наука математика, ценившая иные качества, чем могучие кулаки и мгновенная реакция, потребовала свое. И пришлось Додикам при помощи негласных протекций кафедры физкультуры и комитета комсомола с переменным успехом ликвидировать бесчисленные "хвосты" чтобы хоть как-то удержаться на плаву.
-- А, Левка! Привет! Ну сдал зачет?
-- Да нет, вот ждем. Она еще не пришла.
"Мухач" Цвайман продолжил прерванный рассказ:
- Ну, вчера весело было. Наподдавали мы Серебру! Представляете, выходим с танцев из Дома офицеров. Смотрим, парочка идет по Сталинской. Мать честная! Изька Серебро с нашей Муриковой! Ну гад! Замдекан, а с первокурсницей лазит...
- Тут мы подвалили, - продолжил тяжеловес Бурман, - И я его спрашиваю: "Что, Игорь Михайлович, на несовершеннолетней жениться собираетесь?" - "Да вот мы с Аллой просто погулять вышли", - отвечает. Вот сволочь!.. Ну, тут Додик ему в поддых и вмазал! Я еще хотел по морде добавить, да пожалел. Уж больно он испугался, да и Алка на всю улицу вопить стала...
-- У кашгарского Додика своя методика, - хмыкнул Юзя.- А я-то сегодня смотрю - Мурикова сдает "хвост" по алгебре Изькиному дружку Хахамову. Думаю, как же это она Леву Соломоныча сумела обойти?
-- Эх, не быть нашему университету чемпионом по боксу, - философски заметил Славик.
- Ничего, перейдем из "Буревестника" в "Динамо", а там и армия скоро, - сказал Бурман и его семипудовое тело заколыхалось в перспективе коридора...
За этими новостями Лева не заметил прихода Бескакотовой, которая успела засесть с остальными "хвостистами" в маленькой аудитории. Хорошо, Славик обратил внимание. Теперь уж самому Леве пришлось извиняться за опоздание!
Лева взял билет и, о, радость! Многовековые анналы студенчества всех времен и народов помнят великое количество случаев, явно противоречащих теории вероятностей, случаев везения нерадивым студентам на экзаменах.
Первым вопросом стояла ленинская работа "О праве наций на самоопределение"! Худо-бедно, но не далее, как вчера, Левой проработанная!
Второй вопрос был по современной политике, можно было что-нибудь наболтать!
Третий, правда, похуже, о 6-м съезде партии, здесь Лева был полный пас, понятия даже малейшего не имел.
Он сел за последний стол и, для порядка накорябав на листке бумаги несколько фраз, стал обдумывать ответы.
Время потянулось медленно и нудно. Все же через пару часов трое "хвостистов", получив зачеты, ушли восвояси. Перед Бескакотовой сидела какая-то невзрачная химоза в очках. Лева давно уже отвлекся от раздумий о будущем выступлении перед экзаменаторшей, а вместо этого с интересом наблюдал за ней.
Его поразил контраст между студенткой и преподавательницей. Химоза, левина ровесница, несмотря на возраст, выглядела в его глазах - ну, просто, никакой, незаметной серой мышкой. То ли дело, Светлана Павловна! Хотя она была довольно пожилой, лет, наверно, тридцати пяти, но очень даже смотрелась!
Лева видел полноватую темную шатенку, кареглазую с бледной кожей круглого лица, слегка подрумяненной на щеках и ярко накрашенными губами и силился вспомнить, где прежде видел это лицо - на репродукциях Рубенса? Ренуара? Манне? Левин взор непроизвольно возвращался к ее груди, где из-под расстегнутых верхних пуговиц кофточки над низким вырезом платья золотой кулончик, болтавшийся на цепочке, указывал на гипнотизирующую взгляд ложбинку...
Она говорила негромко, приятным голосом, как бы невзначай направляя ответы студентов в желаемое ею русло. И наблюдая, как сдавали предыдущие, Лева совершенно успокоился.
Вот, наконец, и мышка получила зачет, собрала свои бумажки в сумочку, и Лева остался лицом к лицу с интересной женщиной.
-- Ну, давайте, Балтер, по порядку.
Лева, так и не разрешивший своих сомнений по сути ленинской работы, начал повествовать об истории ее написания, но этого не хватило надолго, и он в конце концов стал пробуксовывать.
Лицо Бескакотовой выражало скуку и, тем не менее на нем появилась понимающая улыбка.
- Так в чем же, все-таки состояло потиворечие между позициями Владимира Ильича и Розы Люксембург?
Вот этого он как раз и не понимал.
-- Ну, знаете, - начал он, - Роза Люксембург...
-- Хорошо, скажите, как Ленин относился к праву наций на самоопределение?
-- Вплоть до отделения!
-- Правильно. Но он относился к отделению Польши от России...
-- Отрицательно.
-- Верно. А Люксембург?
-- Она тоже была против.
Опять он не видел разницы. Но тут, как нередко бывает на экзамене, какая-то искра прошила мозг, и его озарило:
- Но Ленин был за принцип, а она даже в принципе была против принципа права на самоопределение!
На лице Бескакотовой отразилась ненаигранная радость.
- Вот и хорошо! Я вижу, что вы поняли. Давайте второй вопрос.
Второй был о борьбе КПСС с югославским ревизионизмом и албанским догматизмом. Это было на слуху и не представляло большой трудности. Леву сразу же понесло в духе извергавшейся в те дни непрерывной радиотрескотни о ревизионистском перерожденце Тито и преступных албанских руководителях, расстреливающих беременных женщин. О переименовании Тираны в Сталин. И еще о ряде фактов. И хотя он ничего не говорил о сути межпартийных разногласий, о которых и знать-то ничего не знал, ответ, похоже, Бескакотову устраивал, она ласково улыбалась Леве и даже перестала суфлировать ему.
Перешли к третьему вопросу. Для Левы это была абсолютно черная дыра. Все же, напрягшись, он вспомнил услышанное от Славика когда-то, что для каких-то съездов год проведения равен номеру съезда плюс 11. Вот только для каких? А, Будь, что будет!
-- Исторический шестой съезд партии проходил в 1917 году.
Голова Бескакотовой на красивой шее кивнула в знак согласия, золотой кулончик заколебался возле ложбинки..
На этом ресурсы иссякли и Лева беспомощно замолк. "Если 17-й год", - подумал он, - "То, наверно, решили что-то по поводу Октября?".
- На этом съезде было принято решение провести Великую Октябрьскую социалистическую революцию!..
Красивая шея и кулончик-указатель покачнулись из стороны в сторону.
-- Нет???
-- Подумайте, вспомните. Вспомните, что происходило в Петрограде летом семнадцатого.
-- Ну как что? Готовились к революции. Ее же за один день не провернешь! Вооруженные матросы и красногвардейцы выступали против царя.
-- Какого царя?
-- Ну этого, Николая Кровавого.
-- А скажите, сколько, по-вашему, революций было в России.
-- Кажется, три.
-- Правильно, перечислите, пожалуйста.
-- Первая - в пятом году. Потом - в седьмом году, ну и октябрьская в семнадцатом.
-- А вы слышали про такую - февральскую?
-- Конечно.
-- А она когда была?
-- Ну это же - революция пятого года. Началась после Кровавого Воскресенья (Лева с раннего детства помнил из календарей, что день смерти Ленина, 21 января, совпадает с Кровавым Воскресеньем). В январе расстреляли демонстрантов, и тут же в феврале началась революция потив царя.
Лицо Бескакотовой изобразило неподдельное изумление.
-- Скажите, Балтер, вам, что, история совсем не интересна?
-- Нет, - честно сознался Лева.
Она взглянула в раскрытую зачетку:
-- Ну да, вы интересуетесь одной лишь математикой?
-- Да тоже не то, что бы уж очень...
Лева вдруг почувствовал себя невероятно усталым и выжатым до полного бессилия, и желал лишь одного - чтобы его оставили в покое.
-- Да, однако же! Но все же вас что-то интересует в жизни?
-- Джаз! - Неожиданно выпалил он.
И вот тут опять произошло нечто непредсказуемое. Лицо интересной женщины засияло радостью.
-- И кто вам нравится?
-- Ну, Армстронг, Эллингтон, Элла Фитцджеральд, Джоплин, Дэйв Брубек...
- А знаете, скажу вам по секрету, я тоже люблю джаз! Раньше мы жили в Ленинграде. Мой папа был дипломатическим работником, и перед войной его послали работать в торгпредство в Америку. И он оттуда присылал мне в подарок джазовые пластинки. А потом началась война, нас с мамой срочно эвакуировали сюда из Питера, но я самые любимые все-таки сумела привезти с собой... А когда у папы закончился срок командировки, и он вернулся в Москву, его тут же арестовали. Нам тогда с трудом удалось узнать, что ему дали 10 лет лагерей без права переписки... И только в позапрошлом году открылась правда - его расстреляли в 46-м, якобы, за шпионаж. А недавно я получила бумагу о его полной реабилитации... Но что теперь сделаешь?.. И его нет, и мама умерла, и я одна-одинешенька в этом городе... Вот только пластинки... Я купила недавно магнитофон, переписала их на пленку, чтобы дольше сохранить память об отце... Ладно, давайте зачетку.
Она расписалась в зачетке и направлении. И подняла на Леву красивые, грустные глаза.
-- А вы где берете записи?
-- Я? Пишу с эфира. Цейлон, Би-Би-Си. Я же радиолюбитель, у меня приемник классный!
-- Видите, как хорошо, а ведь всего лет пять назад вас за это могли и посадить. Но партия на 20-м и 22-м съездах открыла советскому народу путь к настоящей свободе. Мы с вами живем в интересное время - время оттепели. Цените это. И попробуйте заинтересоваться историей... А, кстати! Если хотите, заходите как-нибудь вечерком послушать мою коллекцию. Я здесь недалеко живу, на углу Энгельса и Первомайской.
Леву аж в жар бросило от такого приглашения интересной женщины.
-- Спасибо большое, но мне как-то неудобно...
-- Да что вы, не стесняйтесь. Приходите запросто. Я гостям рада. Скучно иногда бывает одной, даже если и музыка любимая играет. Вы любите кофе по-турецки?
-- Не знаю, никогда не пробовал. Мы дома пьем только чай.
-- Так вот, приходите, угощу. Я его здорово умею заваривать.
-- Спасибо, но мне как-то неловко...
-- Ну, смотрите! Обычно после восьми я сижу дома.
-- Спасибо вам, Светлана Павловна, и за зачет, и за приглашение! До свиданья!
Он вылетел из аудитории и помчался в деканат сдать направление и зачетку.
В преподавательской за шахматной доской сражались неизменные партнеры - Мендель и доцент Ходжимуллаев. Их перманентный турнир длился уже десятки лет, и если выпадал день, когда они почему-то не встретились за шахматами, оба считали его вычеркнутым из жизни.
Когда Лева проходил мимо, Мендель окликнул его:
-- Лева, ну сколько задач вы решили сегодня?
-- Извините, Гедалье Моисеевич, но у меня сегодня зачет по истории КПСС, не мог, не было времени.
-- Сдали?
-- Да, все в порядке, вот как раз иду к Вере Викторовне зачетку отдать.
-- Хорошо, поздравляю с завершением первого семестра. Но во время каникул обязательно проработайте 20-30 страниц из Демидовича! А то все забудете!..
***
Лева еще сидел на зачете, когда его приятели-медики узнали от Сашки Завгороднего о благополучном финале ночного похождения. И пошли к университету. Не торопясь, снова брели по Карла Маркса к скверу, дважды заглянув в попадавшиеся на пути магазины за студенческим "Красным столовым" по цене 47 к., включая тару, которое приняли с горла, можно сказать, в гомеопатических дозах, дабы не вернуться ко вчерашнему буйству. Калантаров что-то бренчал на гитаре...
Вот и преподавательское общежитие. Янкель заглянул в вестибюль и увидел, что пока что ничего не изменилось: с телефона-автомата сиротливо свисал обрывок шнура...
Сквер, на сей раз был открыт со всех сторон, вчерашних грузовиков и милиции как не бывало. Но еще издалека они заметили, что что-то изменилось. И только перейдя дорогу, и оказавшись на центральной круглой площадке, поняли, что же произошло.
Исчез каменный истукан Отца народов, поставленный ему еще при жизни и простоявший на этом месте 10 лет.
Стоит заметить в скобках, что это место оказалось проходным двором для увековечивания разного рода великих людей.
Сначала, разбившие сквер русские колонизаторы установили памятник своему герою-завоевателю генералу Скобелеву.
В революцию его сбросили.
Года через два прижизненно поставили памятник знаменитой эсерке Марусе Спиридоновой.
После подавления эсеровского путча его скинули.
В начале двадцатых устроили сооружение из непригодного промышленно-сельскохозяйственного металлолома в стиле, через десятилетия названном поп-артом, - Памятник Свободному Труду. Вскоре это безобразие убрали, и лет двадцать центральная площадка работала цветочной клумбой.
Вторую половину века начали с сооружения Монумента Отца народов.
Именно, "монумента", ибо за термин "памятник" при жизни Отца можно было хорошо схлопотать.
(Эх, не могли ребята знать тогда, сколько еще пертурбаций ожидает этот пятачок, как, впрочем, и их судьбы!)
И вот, за ночь от монумента-памятника остался лишь пьедестал, который облицевали новыми плитами из коричневого мрамора.
На плите, обращенной в сторону университета, который ранее строгим взглядом обозревал Великий Вождь и Учитель, теперь было начертано:
МИР
ТРУД
СВОБОДА
РАВЕНСТВО
БРАТСТВО
СЧАСТЬЕ

"МТС РБС", - тут же возникла в голове у Юрки Калантарова новая аббревиатура.
-- Ну, ребята, такое дело грех не отметить! - предложил он, - Пошли в "Дружбу"!
И заскочили в недавно сооруженную в сквере модерновую стекляшку "Дружба", где рассевшись на высоких стульях у бара, заказали дешевенькую кислятинку по имени "Белое столовое"...
***
И опять Славику не везло. Партию на этот раз он проигрывал Юзе. Все мешало: и вайнштейновские синкопы на разбитом рояле, и юзино стихотворчество, которым тот занимался на аудиторской доске между ходами. Славик обдумывал ход, а Юзя в это время своим красивым почерком выводил мелом:
СТАНСЫ
Я много пережил, я видел много.
Я много чувствовал, страдал и восхищался,
Я отрешен был от всего земного
И я кипучей жизнью наслаждался.
- Давай, ходи, не отвлекайся, - ворчал Славик, и Юзя без промедления выкладывал кость, затыкающую Славику возможность для беспрепятственного следующего хода. Не везет - так не везет!
А на доске тем временем рождалось продолжение "Стансов":
Я много видел женщин и любил,
У них такого чувства не встречая,
И почему до этих лет дожил,
Я все еще не понимаю.
В аудиторию вошла Она, Вайнштейн оставил в покое музыкальное чудовище и, спустившись со сцены, поцеловал Ее, вызвав юзино недоумение.
А Она смотрела на доску где Юзя продолжал, оставив Славика в задумчивом замешательстве, свое творчество:
Все в прошлом - сны и впечатленья
И пыльных улиц неумолчный стон,
В любви и женской верности сомненья -
Уж села старость на свой ветхий трон...
Тасую в памяти своей воспоминанья,
Припоминаю детские мечты,
Не возникают уж во мне желанья
При виде вечной женской красоты.
Славик, между тем, взял прикуп костей и, честно говоря, с выгодой, сделал следующий ход. Это заставило Юзю бросить мелок и задуматься над своим ответом.
Она с лукавой усмешкой мелок подхватила, и между юзиными строками появились написанные Ею. Вышло нечто такое:
Стою и вою я в благоговеньи:
Все в прошлом - сны и впечатленья.
Умчалось все к чертям - и этот сон,
И пыльных улиц неумолчный стон,
И вот уже закончились томленья,
В любви и женской верности сомненья -
И утверждая жизненный закон,
Уж села старость на свой ветхий трон...
И Лева вошел было в это время в БАУ, но увидев Ее, остановился и потихоньку от двери подал знак Славику, что ждет в коридоре...
Через четверть часа три друга со стороны университета входили в сквер. Через стенку стекляшки "Дружба" виднелась стойка, а за ней - медики. Те тоже заметили мехматовцев и замахали руками, приглашая присоединиться. Юзю потянуло к ним.
- Нет, ребята, я сегодня не могу, - устало сказал Лева. - Спать хочу, сил нет. Давайте завтра! Покедова! - И, помахав стекляшке, пошел через сквер к остановке автобуса, даже не заметив произошедших вокруг изменений.
- А я пойду порешаю, а то за каникулы можно все забыть, - и Славик ушел в другую сторону.
Юзя же зашел в "Дружбу". Его появление было встречено радостным воем медиков. Янкель тут же подал стакан вина.
-- Где Левка, почему он ушел?
-- Сдал зачет и - домой, спать, говорит, охота.
-- А-а-а-а, - раздался понимающий гул медиков.
-- Он тебе ничего не рассказывал? - спросил Янкель.
-- Да нет, просто сдал последний зачет и свалил. Да и вид у него был замученный.
-- Ладно! Чуваки, предлагаю выпить за Левку! За его благополучный исход!
Выпили. Юрка Калантаров забренчал на гитаре и запел очередные куплеты на все ту же тему "Мэкки найф". И Юзя присоединился:
Я студент,
В са-дах Лице-я
Безмятеж-но
От-ды-хал.
И, чита-я Апуле-я,
Фих-тен-гольца
Про-клинал...
Будет от-дых
Нам награ-дой,
Мы с тобой
Ум-чим-ся в рай
Там бродить мы
Будем
ря-дом,
Напева-я
"Мэкки-найф"!
И сидели, попивая дешевую студенческую кислятинку: и за чувих, и за успех, и за новый облик сквера.
Юзя, уже слегка разогревшись, держал Завгороднего за пуговицу и изливал душу:
- Знаешь, я на мехмате - человек случайный. Вот, если не сдам Менделю, то все - бросаю. А летом поеду в Москву. В ГИТИС. Или во ВГИК. На режиссерское... Есть еще годик до армии...
***
Мама пришла из больницы, когда уже смеркалось.
Посреди коридора валялись Левины ботинки. Мама заглянула в его комнату.
Лева спал.
Однако, ее появление его разбудило.
-- Все, мать, сессия позади, стипендию заработал, - пробормотал он.
-- Ой, молодец! Я так рада! А я так устала, тяжелое было дежурство. Двоих потеряла. Сейчас нагрею обед, вместе поедим.
-- Не могу, мама, ничего не хочу. Только спать.
И провалился в сон.
Через некоторое время к нему приблизилось что-то неясно-женское. Ему казалось, что это - лицо, и оно яркими губами коснулось его лица, и он видел лишь его размытый фрагмент. Иногда ему представлялось, что это два глаза, слившиеся в один: то ли - голубые то ли - карие. Он почувствовал незнакомое щекочушее прикосновение женской груди, и до него дошло, что эта женщина - купальщица с картины Ренуара, чем-то напоминающая Светлану Павловну. И она ласкала его: "Спи, мой мальчик, спи. Нам с тобой будет хорошо"...

Источник: Миллер Р.


Добавление комментария
Поля, отмеченные * , заполнять обязательно
Подписать сообщение как


      Зарегистрироваться  Забыли пароль?
* Текст
 Показать подсказку по форматированию текста
  
Главная > Литература > Сады Лицея
  Замечания/предложения
по работе сайта


2024-03-28 09:51:54
// Powered by Migdal website kernel
Вебмастер живет по адресу webmaster@migdal.org.ua

Сайт создан и поддерживается Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра «Мигдаль» .

Адрес: г. Одесса, ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.: (+38 048) 770-18-69, (+38 048) 770-18-61.

Председатель правления центра «Мигдаль»Кира Верховская .


Всемирный клуб одесситов Dr. NONA Jerusalem Anthologia