+16

№103

Мигдаль Times №103

Моран из Одессы

Алена ЯВОРСКАЯ

«Как уложат в домовине, Подытожат – все поймут» (Рувим Моран)

(0)

Рувим Моран родился в 1908 году в поселке Березовка под Одессой. Затем жил в Одессе. Как и все увлекающиеся стихами одесские молодые люди, попал в кружок «Потоки Октября». Безусловным лидером этого кружка был Эдуард Багрицкий, с его феноменальной памятью и безупречным литературным вкусом. Что же, его уроки пригодились большинству «потоковцев» – они стали поэтами и переводчиками. К четырнадцатилетнему стихотворцу относился благосклонно Эдуард Багрицкий, можно даже сказать – опекал его. Земляки Морана – одесские литераторы – любовно называли его «наш вундеркинд». С этим связан один почти анекдотический случай. На каком-то поэтическом вечере председательствующий, представляя Морана публике, объявил:

– А сейчас перед вами выступит молодой поэт Ундервуд.

«С тех пор к Морану прозвище Ундервуд прилепилось на все годы юности», – писал Давид Ортенберг.

Вначале стихи Морана публиковались под псевдонимом «Мочан» – как два стихотворения в альманахе «Потоки Ок­тяб­ря». В 1926 г. С. Кирсанов, уже благополучно устроившийся в Москве, хвалит Морана: «написал очень хорошее стихотворение, передай ему спасибо». Стихи Морана печатались в «Комсомольской правде», в «Октябре», в «Красной нови». Но вскоре молодой поэт перешел на прозу. Из Одессы Моран перебрался в Николаев, работал на судоремонтном заводе, печатался в местном журнале «Стапеля».

Но… всех одесситов тянет с юга на север, в Москву, и там, в Москве, все они начинают с одного и того же – с работы в газете «Гудок». Моран опять начинает писать стихи, и позднее многие московские друзья уверены, что поэтом он стал примерно в 1932 году.

С 1935 г. Моран становится корреспондентом «Красной звезды». Илья Эренбург говорит о нем, как о самом эрудированном сотруднике газеты. Давид Ортенберг, редактор газеты: «Не помню, чтобы Моран когда-либо предлагал нам свои стихи. Зато его поэтическое вдохновение нашло выход в очерках и особенно в передовых статьях. Примером журналистского мастерства Морана была, по-моему, передовая, посвященная героям боев у озера Хасан в самый разгар этих событий – в 1938 году. Моран начал ее... с народной сказки. В те строгие времена это было слишком дерзновенно. Да, пожалуй, и ныне такие вольности в передовых не поощряются. Я, было, занес над сказкой красный карандаш, но автор с такой страстью убеждал меня оставить эти строки, что я в конце концов уступил ему. А на следующее утро раздался телефонный звонок из "Правды". Звонил Михаил Кольцов.

– Кто у вас писал сегодняшнюю передовую? – спросил он. Обычно мы этого не раскрывали. Но Кольцову отказать нельзя: я назвал автора.

– Какой молодец! – похвалил Кольцов.

Ему понравилось именно начало передовой».

Начинается Великая Оте­чественная война. Большой раздел в воспоминаниях редактора «Красной звезды» Ортенберга посвящен литературному секретарю Морану: «Война застала Морана в Ленинграде. 22 июня он поспешил на Карельский перешеек. Боев там еще не было. Тем не менее, на границе чувствовалась напряженность, и Моран передал об этом кое-какую информацию. Одновременно он позвонил мне и спросил, что делать дальше. Я ответил:
– Возвращайтесь в Москву – некому писать передовые!..

С. Дангулов и Р. Моран

(0)

Утром Моран уже был в редакции, и сразу же мы усадили его за передовицу о первых героях воздушных боев. Когда передовая была подписана и отправлена в набор, Моран как-то застенчиво обратился ко мне с просьбой:

– Пошлите меня на фронт.

Такие просьбы следовали одна за другой от всех сотрудников редакции, оставленных в Москве. Я чаще всего отмалчивался. Промолчал и на сей раз. Моран понял, что вопреки известной пословице "молчание – знак согласия", в данном случае дело обстоит как раз наоборот. Через несколько дней он повторно "атаковал" меня, уже более решительно. Употребил даже такую неуместную фразу: "Не хочу быть тыловой крысой".
Москву в это время уже бомбили. Я знал, что в часы воздушных тревог Моран исправно дежурил на крыше редакционного здания. Сердито сказал ему:

– Считайте это вашим фронтом...

Тогда он предпринял обходный маневр. Прознав в начале августа, что формируется редакция газеты для нового – Брянского – фронта и редактором туда уже назначен бывший краснозвездовец Воловец, вызвался ехать с ним. … Моран, числившийся у нас вольнонаемным, получил из военкомата мобилизационный листок. Оставалось только сходить за предписанием в Главное Политическое управление.

Но перед тем Моран зашел, все же, ко мне. Легко представить, как я вскипел. Тут же позвонил райвоенкому, на высоких тонах объяснился с ним, а Морану объявил, что идти в Главное Политическое управление не требуется. Надо было видеть, как это огорчило его. Я сжалился:

– Ладно, поедете на фронт. И даже на Брянский фронт, только не в редакцию Воловца, а в качестве собкора "Красной звезды". Кому-то же нужно представлять нашу газету на новом фронте. Так уж, куда ни шло, представляйте вы...

Моран собрался в дорогу немедленно. Перед отъездом зашел, конечно, попрощаться. Помнится, у меня сидели тогда Михаил Шолохов, Евгений Габрилович и еще кто-то из писателей. Я представил им Морана так:

– Перед вами – дезертир. Удирает на... фронт.

…в распоряжение корреспондента «Красной звезды» выделили полуторку с бравым водителем Сашей, преодолевшим до того нелегкий путь от госграницы до Брянска. В дороге выяснилось, что не только у Морана, а и у водителя нет касок. На берегу какой-то речки Моран подобрал две каски и одну из них протянул Саше.

– На хрена она мне сдалась! – залихватски молвил тот. Размахнулся и пустил каску по реке, как все мы в детстве запускали плоские камешки – чей больше проскачет и дальше пролетит.

Прибыли на КП танковой бригады, завязавшей бой с немецкими танками. Немцы засекли бригадный КП, открыли по нему минометный огонь. Не всем удалось укрыться в наспех отрытом окопчике.

Корреспондент вместе с водителем и еще каким-то лейтенантом задержались наверху. Одна из мин ударила прямо в сруб над их головами, за ней – вторая. Морана спасла каска, но рука была перебита, в бедре тоже жгучая боль. У лейтенанта перебиты ноги. А водитель Саша погиб – осколок мины пришелся ему как раз в голову...

Вернулся Моран в строй лишь через полгода. И снова пошли его передовые. И опять они отличались эмоциональным накалом. Я легко отличаю их теперь даже по заголовкам: "Трагедия в деревне Дубовцы", "Русская девушка в Кельне", "Слава раненного в бою" и т. п. Кстати, замечу, когда на редакционной летучке обсуждался вопрос, кому писать передовую, комментирующую постановление Государственного Комитета Обороны об отличительных знаках за ранения, почти все чуть ли не хором закричали:

– Кому же еще, как не Морану?!

"Приоритет" действительно был за ним: он ведь первым из работников "Красной звезды" получил ранение на фронте».
Мастер передовых, Моран после войны работал в «Известиях». Осенью 1948 года был арестован по делу ЕАК.

«Когда кончилась война, он пошел работать в "Известия", его арестовали как "космополита", и я снова его увидел только в 1955-м», – писал Илья Эренбург.

Эти размеры трехсложные –
Дактили и анапесты.
Эти напевы острожные.
Эти ночные аресты.
– напишет Моран в 1978 году.

Больше 5 лет поэт провел в заполярных лагерях. Рувим Давидович вспоминал, как жена чудом добилась свидания, и он торопливо читал ей новые стихи, которые она на слух запоминала, а потом записывала.

После освобождения поэт, не имевший права жить в Москве, поселился у друзей в Подмосковье. Обитал в сарае, где повесил плакат: «Дурак! Забудь мечтать о рае! Живи, дыши, пиши в сарае!»

Моран начинает переводить, стихи печатает под фамилией друга.

Затем поэта реабилитировали, жить стало проще. Он переводил с английского Бернса и Лонгфелло, с румынского, с идиш и иврита – и знал все эти языки. В отличие от многих, спокойно переводивших с подстрочников, Моран выучил татарский язык, одним из первых перевел стихи Мусы Джалиля, переводил татарских классиков и современных поэтов. Когда его принимали в Союз писателей, рассматривавшая его дело Вера Звягинцева была поражена – понятно, переводить с английского оригинала, но вот с татарского…

В Москве ни одну книгу стихов Морану издать не удалось. Единственная прижизненная книга «Выбор» вышла в 1968 году в Казани.

В 1986 году поэт побывал в Одессе, был в Литературном музее, видел витрины, посвященные «Потокам Октября», где были и его стихи. В том же году Рувим Давидович Моран умер в Москве.

Из стихотворения 1986 года:

Падал я только с высоких дерев,
Кости ломала
мне сталь огневая,
Боль разрушения перетерпев,
Чутко ступаю,
свой век доживая.
Что мне подножки
зимы городской,
Сбитому с ног
приполярною тундрой?
Если уже разбиваться нетрудно,
Лучше бы вдребезги – и на покой!

Посмертная книга стихотворений «В поздний час» вышла в 1990 году с предисловием друга юности Морана – Марка Лисянского.

—————————

Гололед

Улицы зимней безумный разбег...
Где он, простор белизны неоглядной?
На тротуарах утоптанный снег
Так же, как на мостовых, – шоколадный.

Как этот зыбкий обманчив покров!
Каверз его предсказать невозможно!
Скрыл он каверны замерзших следов,
Гладкие скулы коварных бугров,
Подстерегающих шаг ненадежный.

Лед у домов посыпают песком,
Чтоб, поскользнувшись, не рушились люди.
Я-то с дорогою скользкой знаком,
много ледовых прошел перепутий.

Падал я только с высоких дерев,
Кости ломала мне сталь огневая,
Боль разрушения перетерпев,
Чутко ступаю, свой век доживая.

Что мне подножки зимы городской,
Сбитому с ног приполярною тундрой?
Если уже разбиваться нетрудно,
Лучше бы вдребезги – и на покой!
1986

***
Эти размеры трехсложные –
Дактили и анапесты.
Эти напевы острожные.
Эти ночные аресты.

Славное море священное
И омулевая бочка –
То ли бродяжья, нетленная,
То ль моя новая строчка.

И не по-книжному памятны
Грязи кровавой ошметки,
А прилипаешь губами ты
В стужу к железу решетки.

Или уснешь, успокоенный,
Или же, изгнан из рая,
В сумрачный омут промоины
Будешь глядеть, не мигая.
1978

***
На вышке смерть моя сидит,
Моя неволя,
Посвистывает и следит
За ветром в поле.

За ветром в поле потому,
Что дух свободный
Не может запереть в тюрьму
Начальник взводный.

Он может тело попугать
Штыком и пулей,
Разинь прикладом понукать,
Чтоб не уснули.

Душа же ходит напрямки
Сквозь все преграды,
И наплевать ей на штыки
И на приклады!

На ней невидимый ярлык:
“Не продается”.
И об нее каленый штык,
Как прут, согнется.

Но нелегко ей быть такой
В неволе тяжкой.
Пора бы дать и ей покой,
Бедняжке.
1952. Сайхин

***
Давно не слышал я гудков
Столь неразгаданно печальных,
Не видел плещущих платков
На дебаркадерах причальных.

Как баржа, отплывает Плес
С пейзажем вечным Левитана.
Крепчает шлепанье колес,
Смолкает рупор капитана.

Лишь баба, влезшая на борт,
Все причитает так по-русски –
Корзину с вишней при погрузке
Помял матрос, гундосый черт,

И та на кожухе колесном
Исходит соком... Вдалеке,
Край неба разодрав о сосны,
Закат разлился по реке.

Но вот темнеет тон свекольный,
И, как предчувствие беды,
Выходит прямо из воды
Затопленная колокольня.

Волна, толкаясь в низкий свод,
Проходит через первый ярус,
Сквозь сердце горечью плывет,
И капель радужный стеклярус
Вечерний ветер с гребня рвет.
1970

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста