-1

№11

Мигдаль Times №11

Только то, что ты сохранил

Евгения Ловчина

Бывший одесский экскурсовод Стелла проторенными экскурсионными тропами привезла в Вашингтон группу «русских» (конечно, в основном, евреев) из разных стран: Израиля, Австралии, России, Украины, Германии, Америки. Между посещениями Национальной картинной галереи и Аэрокосмического музея был «запланирован» музей Холокоста. Меня не удивила многочасовая очередь: очереди в Америке я видела — в галереи и музеи. Но самое колоритное, запомнившиеся мне в этой очереди: юноша с двухмесячным младенцем в пластмассовой корзине и старушка в кудряшках, с нарумяненными морщинками век, щек и губ, на маленьком, с ручным управлением мопеде, и рядом степенно вышагивающий представительный пожилой джентельмен.

Вход в музей Холокоста, выполненный в виде дверей в газовую камеру, периодически заглатывал порции притихших людей. Каждый, попавший в этот мир констатации человеческого мужества и беспомощности перед звериной беспощадностью нацизма, получал в руки паспорт с именем одного из погибших в концлагере и краткой историей его жизни и мук.

Я медленно брела через галерею сохранившихся фотографий — пожелтевших, с надломанными углами, с красивыми фигурными зубчиками, подпалинами огня, с мышиным пометом плесени, в твердых паспарту с печатью фотографа и любительских, плохого качества. Только те, что сохранили потомки...

Из стен, будто состоящих из одних фотографий, заламинированных в стекле, пробивался абстрактными пятнышками серенький денек иной жизни, в которой мне не было места.

Здесь были все мои родные. Нет, они были похожи на моих родных, которых почти не осталось в живых. Знаете, как похожи все фотографии определенного периода: наряды и прически, позы и улыбки, и глаза, глаза, глаза... Здесь были одни евреи, как рассыпанные буквы текста, не всегда из Торы, не всегда кошерные, но навсегда унесшие с собой смысл и аромат их жизней. И сумей мы сложить хоть слово, хоть короткую фразу, стали бы богаче еще на одну узнанную судьбу.

Я пристально вглядываюсь в лица. Что сохранила я?!

Вот моя бабушка — усталое простое лицо, с пронзительными, всепонимающими глазами. Не было человека, вошедшего в крохотную квартирку на первом этаже возле дворового туалета, который бы не отведал ее цукерлейкера и рюмочку вишневки. Не было ни одного нищего, бредущего по двору за подаянием, которому она не налила бы тарелку борща. После смерти мужа в тифозные двадцатые годы, сама едва выжившая и надолго обезножившая, она в одиночку вырастила шестерых детей. Я помню бабушку только старой, и ни одной фотографии времен молодости в доме не нашлось. Так и вижу, как она, Хайка-Лея, стоит у дверного косяка, щурится в лучах солнца и, держа в руках газету, любуется своими внуками.

А вот два похожих портрета: мужчины постарше и помоложе, оба строгие, большеглазые, волосы, зачесанные на прямой пробор, распадаются на обе стороны. Слева — дедушка Вольк, справа — дядя Меир.

О дедушке вспоминали мало, а Меира все ждали до последнего часа, каждый своего. Сначала ждали, чтобы эвакуироваться из Одессы, потом в порту под бомбами, на предпоследнем из пароходов, увозящих жителей Одессы. Но Меир остался защищать город и порт, хотя был близоруким очкариком и сердечником. Никто не верил, что он бесследно исчез, понимая, что если Б-г не даровал ему спасительную смерть в бою, то его ждала мучительная смерть.

Их фотографии — одно из первых детских воспоминаний: и когда я сидела возле изразцовой печи, и когда засыпала рядом с «мамой Соней», а ее большие глаза с библейской мудрой грустью смотрели на противоположную стену, где висели портреты отца и брата. Сколько бы я ни вглядывалась, больше я уже ничего не узнаю о них.

«Мама Соня», старшая из сестер, была тягловой лошадью, вытянувшей всю семью из голода и страха местечка в город, где все получили образование. Сейчас, оглядываясь в прошлое, вспоминая детство, я понимаю, что она «держала» субботу, праздники, соблюдала кошрут до фанатизма домашнего масштаба, — но, главное, в ней была вера, что она одна знает, чего хочет Б-г, что общается с ним из уст в уши.

Я очень любила фотографию на буфете в «большой» комнате: Соня склонила головку на плечо брата, и ее лицо светится нежностью и любовью. Мы подшучивали, что Соня любит больше мужскую часть нашей семьи — моего отца и брата — потому что она так и не вышла замуж. Даже я помню, сколько было у нее поклонников, при ее красоте и уме, но она выбрала свой путь: преданность и полная самоотдача семье.

В галерее Холокоста нет фотографии, подобной той, которую я бережно храню. Все сестры и брат стоят, как на уроке физкультуры, но не по росту, а по возрасту: в затылок друг другу, повернув головы к нам.

Первой — моя мама Люсенька, младшая. Семнадцать лет разделяет ее и «маму Соню», стоящую с другого края. A между ними — Сося, Таня, Меир, Геня. Все красивые, одухотворенные, кроме Гени, о которой в шутку говорили: «В семье не без урода».

Б-г действительно забирает лучших раньше. Погиб — не могу написать «пропал без вести» — Меир, умерла через 10 лет после окончания войны тяжело болевшая Таня. Утонченные черты лица: запавшие страдальческие глаза под тонкими бровями, высокие скулы, стекающие впалыми пергаментными щеками к красивым бледным губам, — такой я увидела тетю Таню, лежащую на высоких подушках.

Ее, единственную из маминых сестер, я называла тетей, остальных по имени. О ее смерти мы узнали в далеком Новосибирске намного позже случившегося — сестры щадили маму. Но приметы не подводят: именно в этот день у мамы разбилось зеркальце. Я помню: на улице мама достала зеркальце, чтобы подкрасить губы, привычным движением вывинтив короткий тюбик красной помады. Вдруг зеркальный кружок выскользнул из маминых пальцев, разбился об асфальт, и разметались осколки быстрой дождевой водой. С этого момента мама не знала покоя, мучаясь неизвестностью, до тех пор, пока не пришло известие о смерти Тани...

Предпоследней сестрой была Сося. В ней все было ярким: глаза, губы, пышные кудри — с ней невозможно было пройти по улице незаметно, все мужчины провожали ее взглядами.

Уже 27 лет, как умерла мама...

И Соня ушла в мир иной, даже перед смертью излучая доброту: как она жалела меня, ухаживающую за ней!

А я вижу «маму Соню» в раме открытого окна — ее любимое место. На широком подоконнике всегда лежал раскрытый том Ромена Роллана — «Очарованная душа» с подчеркнутыми строками: мысли, созвучные ее мыслям. Свои мысли она записывала в толстые общие тетради-дневники, которые к старости заполнялись хронометражем визитов близких и тех немногих домашних дел, на которые хватало сил. Ведя домашние хроники, она наивно занималась подтасовкой фактов. Задним числом, шариком другого цвета вписывала фразы типа «я знаю, это плохо закончится», выдавая случившееся за предвиденное.

Жива только Геня, приближающаяся к своему столетию, и сейчас она совсем не уродлива на фоне других старушек, хотя, взглянув на ее фотографию в молодости, думаешь, что это шарж.

Среди множества фотографий на стенах музея Холокоста я не нашла родителей отца. Я никогда не видела их фотографий. Я никогда не видела их живыми...

Вот папино лицо мелькает часто — умненький мальчик в маленьких круглых очках. Типично севеловский герой — «попугай, говорящий на идиш», мечтавший о знаниях, настоящий еврей — человек книги, ушедший добровольцем на фронт.

Встретились мы с папиными родителями лишь через 59 лет после их смерти в урочище «Сосенки», когда приехали на его родину в Ровно.

Говорят, в человеке уживается много разных личностей: проходит не Время, уходим мы, унося свои ипостаси — от младенца до старца. Рядом со мной шел не импозантный профессор, с вечно наморщенным лбом, уставшими глазами за стеклами очков, одышкой и неконтролируемой лицевой мускулатурой, выдающей, что профессор думает о большинстве людей.

Впереди меня бежал пацан, гонявший по этим улицам, подгоняемый воспоминаниями к своему дому — уже несуществующему. Судьба подарила возможность, стоя на пустыре, взглянуть на фотографию «халабуды»: у одной из женщин сохранилась фотография ребенка на фоне ныне снесенного дома.

Не найдя свидетельств прошедшей жизни, мы отправились к мемориалу, где 59 лет тому назад за двое суток в лесу расстреляли 17,5 тысяч евреев.

Обелиск расположен в центре огромной впадины, к нему ведут ступени с отпечатками множества босых ног, а по краям, как деления гигантских часов, стоят небольшие надгробия с выбитыми на них именами на иврите. На некоторых — только имя или только фамилия. Время стерло многие буквы. Папа пытался вчитываться в каждое имя, а я, со стыдом спросив, как выглядит буква «с» — первая буква фамилии Свердлик, старалась найти рядом две одинаковые фамилии, начинающиеся с «самэх» — с длинным именем «Бениамин» и кратким — «Геня».

Не веря, что нашла, позвала отца, и остро пронзило — это все, что осталось от моих корней.

Экскурсионным похоронным течением меня вынесло из музея Холокоста. Неприлично, как смех на похоронах, сиял ясный солнечный день. Ко мне подошла семейная пара из нашей группы, узнать, откуда я приехала в Америку. «Из Одессы». Эта жизнерадостная чета бывших одесситов, а ныне австралийцев, засыпала меня вопросами: «Адрес? Работа? Родители?», будто пытаясь в очередной раз доказать, что «Одесса — маленькая деревня», а возможно, им просто было приятно перекатывать на языке названия улиц, имена общих знакомых. И тут, как продолжение музейного мартиролога, прозвучало: «Так вы Люсенькина дочка?!»

Двадцать семь лет прошло со дня смерти мамы. Иногда сама не веришь, стоя перед памятником, что мама жила, и что ничего, кроме нас, не осталось материально-осязаемого. А тут — посторонний человек, изредка встречавшийся с ней в коридорах НИИ, даже не помнящий ее фамилию, тепло произносит «Люсенька».

Зачем нужны памятники? Любовь и Память людей крепче любого камня.

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста