0

№54

Мигдаль Times №54

Врачи прилетели

Ефим Ярошевский

Слово «эскулап» долго смущало мое детское воображение. Некий негативный оттенок я уловил сразу. Странные у меня ассоциации с этим словом: эскалоп, скула, скальп, оскал, экспансия и даже «эксгумация»... Кстати, почему «обритый»? Много позже я выяснил, что автор этого четверостишия, в бытность свою в Кишиневе, простоял всю ночь под ливнем (и окном) одной местной красотки и основательно простудился... И все же, зачем при простуде «брить голову»? Потом пришлось разгадывать строчку «Лежу с Меркурием в крови»... Впрочем, ничего удивительного: «есть наслаждение в бою, у бездны мрачной на краю». И поэт бесстрашно признается:

«Мы девы-розы пьем дыханье,
Быть может, полное чумы...»

(0)

Неужели у Пушкина была аневризма аорты? Не придумал ли он это, чтобы отпустили за границу — лечиться у д-ра Майера, как об этом докладывал поэт графу Бенкендорфу. Но не пустили. Пушкин был невыездным.
Болезни и хвори, впрочем, преследовали великого поэта, как и все человечество. Весь мир не только играет, но и лечится.

Кажется, навсегда вошли в наше сознание словосочетания «люди в белых халатах», «бесплатная (советская!) медицина», «участковый врач», «лист назначений», «временная нетрудоспособность», «уколы по месту жительства», «медицинский спирт», «районная поликлиника», «вызов врача на дом», «визит к врачу»... Наконец, просто — «частный визит», что как-то теплее, но несколько дороже.

...В юности, в 1953-м, меня (и всех нас) настигают зловещие словосочетания «дело врачей» и «убийцы в белых халатах»... Время было достаточно страшное. Врачи, евреи и космополиты как-то объединились в голове. Образовался смысловой ряд: Одесса, медицина, евреи, процентная норма, лучший друг советских детей, евреев, калмыков, ингушей, музыкантов, врачей, математиков, шахматистов, ученых, поэтов и т.д. И в продолжение этого ряда — медин, университет, Мечников, тут же — Давид Ойстрах, Буся Гольдштейн, Ефим Геллер, Михаил Ботвинник, Шолом-Алейхем, Ицик Пфефер, Перец Маркиш и невинно убиенный Михоэлс...
Позже появились стихи Маргариты Алигер:

«Я спрошу врачей и
музыкантов,
Тружеников малых и больших,
У потомков Маккавеев,
славных сыновей своих отцов,
Может, им открылась тайна эта
Нашей перед вечностью
вины?..»

В 9-м классе я набрел на стихи В. Маяковского:

(0)

«Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца!»

Тоже хороший диагноз: пожар сердца! Литература и медицина стали объединяться в голове. Д-р Чехов, бесконечное покашливание Максима Горького, «Записки юного врача» Булгакова, просто «Записки врача» В. Вересаева, крик Осипа Мандельштама — «читателя, советчика, ВРАЧА!», почти формула Евгения Баратынского: «Болящий дух врачует песнопенье». Не говоря уже о клятве Гиппократа, древнем девизе «Врачу, исцелися сам!» и совсем современном лозунге «Минздрав предупреждает...». Наконец, почти последняя шутка: «врачи прилетели!».

С тех пор, как начались мои детские болезни — скарлатина, корь, дифтерит, люди в белых халатах прочно входят в мою жизнь.

Наш первый — общий, виртуальный доктор, конечно, доктор Айболит. Он лечил зверушек (и детей), но в «желтой, жаркой, Африке...».

И в Одессе были свои легенды. Известный детский д-р Левинзон — «исключительный педиатр и диагност», как о нем писали тогда. Помню его первый частный визит. Холодная послевоенная зима 1947 года. Я плаваю в жару. Врач из поликлиники «ничем не может помочь». Бабушка заламывает руки: вейз мир, что будет? Мама отправляется по известному ей адресу — и через полчаса привозит доктора Левинзона. Очки, каракулевая шапка, легендарная шуба (о которой скажу чуть позже). Невысокого роста, чем-то похож на Ницше (это я потом понял). Быстро раздевается, отряхивает от снега белые фетровые валенки, растирает озябшие руки: «Ну-с, молодой человек, когда хотим быть здоровым? В четверг подойдет?» «Да», — соглашаюсь я, слабо и безвольно. «Отлично! Итак, в четверг», — простукивая мне спину, выслушивает, вертит меня так и этак («дышите, не дышите»), потом произносит тихо, скорее, для себя — «Ничего страшного, никакого воспаления». Выписывает микстуру, неторопливо одевается. И получает гонорар. Тут же, не стесняясь, разворачивает денежную купюру, смотрит, говорит маме четко и внятно: «Я беру сто!» Мама вручает ему хрустящую сотенную (была эпоха девальвации), благоговейно провожает и, возвращаясь, говорит: «Слава Б-гу, он тебя посмотрел!» К четвергу я выздоравливаю.

Теперь о шубе. Рассказывают, что в один из темных, зимних вечеров двое неизвестных подошли к доктору Левинзону и тихо, но внятно сказали:

— Раздевайтесь!

— Я Вас не понимаю...

— Что непонятного? Это ограбление.

— Вы с ума сошли! В такой мороз? Я могу простудиться.

— Не простудитесь! Где вы живете?

(0)

Его отвезли к дому на извозчике, аккуратно раздели перед входной дверью, и в одном белье доктор позвонил в звонок... Жена узнала его не сразу. Рассказывают, что подобный случай с ним повторился, но профессор не растерялся и четко сказал: «Ну, знаете, это уже перебор... Меня уже грабили. На прошлой неделе. Ваши же ребята». И рассказал, как и когда это было. Его отпустили. (Подозреваю, что это очередная байка. Зато какая!)

Следующим врачом, который «пользовал» меня, был тоже достаточно известный доктор Нутис (или Нутлис?). Кажется, он работал в детской поликлинике на Болгарской. Потом, выйдя на пенсию, занялся частной практикой, достаточно открыто. До сих пор помню табличку, чуть ли не с твердым знаком: «Доктор НУТИСЪ».
Он сразу мне понравился. Высокий и элегантный господин, в великолепном сером пальто с шалевым воротником, клетчатое кашне, тоже в каракулевой шапке («пирожок»), породистое лицо, тщательно выбрит, рыжие усы, золотое пенсне... и всегда в облаке одеколонного запаха. Он входил с мороза, произносил свое знаменитое «Нуте-с» (покажите язык, скажите «а-а», закройте рот...). Пальпировал меня, помню холодные, ледяные пальцы. Четким каллиграфическим почерком выписал рецепт (меня поразила авторучка с золотым пером «Рондо» и зелеными чернилами): «Это заказать сейчас же, это — можно к вечеру». Церемонно раскланялся с мамой и с бабушкой. Ничего не взял за визит. Обещал заглянуть еще. От него разило барином, девятнадцатым веком... Я часто его встречал потом, мы здоровались, он тонко улыбался и шествовал дальше. Красивый был человек.

С этими врачами закончилась целая эпоха. Потом тоже были замечательные люди, но уже из другого времени...
Был совершенно очаровательный профессор Энгельштейн. Помню, как он летал, буквально несся по палатам Еврейской больницы во время обхода, в сопровождении свиты, врачи и сестры едва за ним поспевали. На ходу, на бегу, на лету записывали его рекомендации, он успевал каждому сказать что-то ободряющее, шутил с молодыми женщинами, вынужденный остановиться, пританцовывал на месте, что-то при этом говорил — и уносился дальше, трепеща воскрылиями развевающегося халата... Лечил он блистательно, воспитал целую школу учеников и последователей.

Помню доктора Спектора. Хирурга. Тоже из Еврейской больницы. Абсолютно всем своим пациентам, независимо от возраста, говорил «ты»... Никто не обижался. Добрейший, деликатнейший, мягчайший, теплый человек (бабушка говорила о нем «васе лейбар» — светлая печень), шатен с волнистой шевелюрой. Он почти всегда улыбался (редчайшее свойство!) Его можно было вызвать в любое (!) время суток. Часто заходил к нам во время болезни бабушки: «Ну, как твои дела? Вот видишь, молодец! Я же говорил...» — хотя понимал, что положение скверное.

Были и иные люди... Посещал нас какое-то время врач из поликлиники, которого я, пожалуй, не назову. Очень унылый человек, медленно говорящий, скорбно и с безнадежным видом выписывающий лекарства. Так же медленно и скорбно уходил, не оставляя никакой надежды... Его называли «могильщиком». Мы перестали его вызывать.

Приходила одно время в качестве терапевта полная, шумная дама. Входила, как бы задыхаясь от подъема по лестнице, раскладывала свои сумки, сразу просила чаю и говорила: «Вы знаете, я так устала. На базаре сегодня такая дорогая картошка, я взяла два кило и одного цыпленка. Не дорого. Я вижу, у вас новые обои. Очень миленькие. Где вы их брали? По-моему, в прошлый раз у вас потолок был выше. Нет? Значит, я ошиблась. Зрение просто ни к черту. Как вы себя чувствуете? Всем несладко. Температуры нет? Уже хорошо. Вы знаете, сегодня на «Привозе» такое было... Ну ладно, об этом — потом. Главное — здоровье. И свежий воздух. Плюс, конечно, питание. У вас чудесный чай. Конечно, с блинчиками и абрикосовым вареньем, как в прошлый раз, было бы намного лучше... Ну, все, я у вас засиделась... Я вам желаю всего наилучшего... Клизму повторите. Вы, нивроку, хорошо выглядываете...» Замечательная в своем роде женщина!

Два-три раза приходила к маме доцент Кранцфельд. Лечила сердечные болезни. Прекрасный диагност: ее вердикт был окончательным. Далеко не молодая, изысканно одетая дама, в старомодной шляпке, всегда на высоких каблуках. Почти всегда с папироской (пахитоской), ироничная, умница, с великолепным чувством юмора, она напоминала мне, почему-то, поэтессу начала века, из салона какой-нибудь Зинаиды Гиппиус или Мирры Лохвицкой...

Однажды к нам с большим трудом, еле взобравшись на второй этаж, приковылял врач. Бабушка участливо предложила ему стакан воды и просила прощения «за вызов». Когда он ушел, она гениально прокомментировала его визит: «Вен эр от коих, штарбт эр» («Если бы у него были силы, он бы умер»).

Хорошо помню невропатолога д-ра Гендинтуллера, из 7-й поликлиники. Дамы нашего квартала (и, пожалуй, всего района) почитали за удовольствие лечиться у него: он был не только очень хорошим врачом, но и обаятельным, интересным мужчиной. Меня же поражало, с какой маниакальной педантичностью наши врачи шли на работу, особенно д-р Гендинтуллер — такое впечатление, что он никогда не опаздывал. И ходил почему-то с невероятно тяжелым портфелем. Было такое впечатление, что он смотрит куда-то очень далеко, но знает абсолютно все о своих больных.

Пришел я к нему не без опаски. Строго, не глядя на меня (что-то писал), он спросил: «Рассказывайте, я слушаю». Я ответил, что не могу так рассказывать. «Ничего, я все пойму...» Осмотрел меня, кажется, я пожаловался на неврастению, головную боль. Внимательно на меня посмотрел и сказал: «Настоятельно рекомендую жениться, молодой человек. И чем скорее, тем лучше».

Как много, оказывается, врачей в нашей жизни! Были прекрасные, удивительные люди. Хотя бы назову их: д-р Шейвехман, д-р Грибун (ухо, горло, нос) — его все обожали!

Д-р Шейнис, д-р Сулькина, д-р Шварц, известный хирург профессор Франкенберг, он стоит отдельного повествования. Прекрасный стоматолог д-р Зборовская (о, эти незабываемые встречи со стоматологами!). Д-р Жванецкий, тогда уже старый, работавший до последнего, д-р Каушанский, д-р Неель-Луки, рентгенолог Каминский, который в 92 года все еще консультировал! Наконец, легендарный д-р Циклис, он уже не практиковал, зато, как на службу, ходил в симфонические концерты.

Не могу не вспомнить Марью Ароновну Вербу, ученицу проф. Энгельштейна, пожалуй, самую способную ученицу. Доктора Наточена, хирурга, молодого, энергичного, с артистической внешностью, с неизменным чемоданчиком, неутомимо мерившего быстрыми шагами Молдаванку. Как-то я рискнул пошутить: «Интересно, хорошо ли он наточен?» — «Не волнуйся, думаю, что хорошо», — ответила мама.

Хочется рассказать еще о многих замечательных людях. Профессоре Сергее Александровиче Гешелине... О талантливом рентгенологе Татьяне Исааковне Матусис, кандидате наук, дочери известного венеролога, полковника медицинской службы проф. Матусиса. Я знал ее многие годы.

Разумеется, все эти люди заслуживают гораздо более обстоятельного рассказа и вполне профессиональной (и высокой) оценки. Ни в коем случае не претендуя на полноту, я рассказал о тех, кто вспомнился...

Источник: Рисунки Ефима Ярошевского

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста