Литература первой половины 20 века характеризуется подчеркнутым интересом к теме детства, причем этот интерес свойственен как представителям модернистской литеартуры, так и реалистической. Отношение к теме детства влияет на концепцию человека в моделике какого-либо типа художественного сознания. В рамках 20 века в картине мира начинают доминировать игровые принципы сознания: мир моделируется в соответствии с художественными потребностями индивида. (Васильева 1998) И "детский текст" в литературе непосредственно работает на эту модель.
В этом контексте творчество Бабеля может показаться не столь демонстративным: его "детский текст" не преобладает колличественно. Тем не менее, Бабель работал над книгой о детстве до самых последних дней. Мир Бабеля заполнен детьми. Четыре рассказа представляют собой начало своеобразной автобиографии: "История моей голубятни", "Первая любовь", "В подвале" и "Пробуждение". Раннее творчество Бабеля может быть презентовано рассказом "Детство. У бабушки". В определенной степени детство Бабеля дополняет детский текст русской прозы 20-30-х годов.
С другой стороны, на художественный мир Бабеля безусловно повлиял контекст еврейской нацональной традиции и литературы. Бабель в начале своего творческого пути интересовался традицией писателей "перецевского круга", которые обозначили свою деятельность как направление неохасидизма или неоромантизма. Одной из предпосылок этого направления становится спор с литературой Гаскалы. Тема детства появляется в творчестве маскилим в достаточно самобытной форме. Популярным становится жанр художественных мемуаров, в которых возникает образ детства в давящей хасидской среде, против которой восстает душа главного героя (Готлобер). Наиболее модельным в этой связи видится пример романа Григория Богрова "Записки еврея". Повторяющийся мотив - мотив бегства из этого мира и приобщение к иной, светской культуре. Черты национального утрачиваются. Еврейский быт живописуется во всех неприглядных подробностях. Воспоминания о детстве Бабеля абсолютно противоположны.
Неохасидизм, который интересовал Бабеля в ранний период его творчества, выдвигает в качестве модели тип главного героя, который мог быть слаб физически, но его истинная сила заключается в его духовном совершенстве, страстной экзальтированной вере, непосредственном общение с Б-гом (пьеса Ан-ского "Диббук"). Детство Бабеля - это миф о детстве вообще, миф в котором мало общего с биографией самого писателя. Но его маленький герой становится вариацией неоромантического - неохасидского героя: он физически слаб, но в нем есть сила к выживанию ("В подвале"). Именно о таком традиционном для еврейского фольклора герое пишет Ан-ский. (А-ский) По сути Бабель в своих произведениях создает два типа неороманического героя в пространстве Одессы — это слабый, но одухотворенный ребенок, и экзотический разбойник - Беня Крик. Они - два начала одесского мира.
Детство - это обращенность в мир прошлого. При этом Бабель старается, с одной стороны, противостоять сложившейся литературной традиции детства. В этом плане показательно начало "Автобиографии": "По настоянию отца изучал до шестнадцати лет еврейский язык, Библию, Талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал я в школе". В литературе 20 века с образом школы связан постоянный негатив. В противовес этому предлагается особое отношение к школе. Автобиография - во многом диалог с трилогией Горького - "Алексей Максимович отправил меня в люди". (Бабель 1966)
Образ школы, в точнее поступления в школу возникает в рассказе "История моей голубятни". Начало рассказа - подчеркнутый мир прошлого: "В детстве я очень хотел иметь голубятню. Во всю жизнь у меня не было желания сильнее. Мне было десять лет, когда отец посулил дать денег на покупку тесу и трех пар голубей. Тогда шел тысяча девятьсот четвертый год. Я готовился к экзаменам в приготовительный класс Николаевской гимназии. Родные мои жили в городе Николаеве, Херсонской губернии. Этой губернии больше нет, наш город отошел к Одесскому району. Мне было всего девять лет, и я боялся экзаменов" (Бабель 1990: 311). Происходит акцентация положения "было". Это мир прошлого, превратившийся в своего рода модель ("никогда за всю жизнь у меня не было..."). Модельность этого прошлого мира связана с его специфической принадлежностью. Это сугубо еврейский мир, модельность равна типичности. Маленький герой - часть еврейского мира. "Как все евреи, я был мал ростом, хил и страдал от учения головными болями. Все это видела моя мать, которая никогда не была ослеплена нищенской гордостью своего мужа и непонятной его верой в то, что семья наша станет когда-либо сильнее и богаче других людей на земле." (Бабель 1990: 314). Физическая слабость маленького героя становится его доминантой. Бабель преднамеренно создает образ ребенка, якобы не приспособленного к дальнейшему существованию. На протяжении многих рассказов ("Первая любовь", "В подвале", "Пробуждение") повторяется мотив гротескной немощи, герои хилые, слабые, "рахитические заморыши". Но они выживают, в них есть внутренняя сила. Это миф о сильных слабых людях. Бабель не просто не говорит о своем прошлом, перевирает факты собственной биографии, он создает всеобщую во многом стереотипичную модель еврейского детства. Более того — модель, которая может быть узнана читателем, в том числе и нееврейским. Важна мистификация под еврейского мальчика из бедной семьи. Хотя в разных рассказах этот еврейский мальчик приобретает очень неожиданные характеристики.
Сразу можно говорить о двух возможных в творчестве Бабеля вариантах ребенка. Это младенец, который чаще всего появляется как фоновая фигура (ребенок Любки Казак, внук Фроима Грача) и подросток, чья судьба вроде бы разворачивается перед нами в промежутке с 10 до 14 лет, хотя на самом деле возникает ощущение его возвращения назад: в возрасте 14 лет ("Пробуждение") герой скорее похож на восьмилетнего. Каждому типу отводится своя функция в художественной системе.
Дети Бабеля живут в мире материальных предметов. Но именно в предметах материального мира скрывается для них глубочайший, не утилитарный смысл. "Никто в мире не чувствует новых вещей сильнее, чем дети. Дети содрагаются от этого запаха, как собака от заячьего следа, и испытывают безумие, которое потом, когда мы становимся взрослыми, называется вдохновением. И это чистое детское чувство собственничества над новыми вещами передавалось матери" (Бабель 1990: 316). Чувство собствиеничества отличает детский мир от возрослого. Это чувство полной свободы и возможности иметь свое, помогающее раскрыться. Это право распоряжаться миром по своему усмотрению, варьировать этим миром, трансформировать его. Новая вещь - никому не принадлежавшая, никому не знакомая. Ее можно переосмыслить, переделать перефантазировать. Модель детского сознания дает автору возможность переделывать воспоминания как таковые, мистифицировать реальность. Ощущение материальности и способность ее переиначивать у Бабеля - понятия одного уровня.
Не случайно дети при всей их приверженности миру предметов наделены и тягой к иному, непознанному. Именно с детским воображением связан мотив преувеличения, а точнее — вранья. Рассказ "В подвале" начинается пародоксальной фразой: "Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения". Книга становится поводом ко лжи, а на самом деле к работе воображения, фантазии. Мир замкнулся в книге. Книга - источник фантазии в детстве, и книга - результат фантазии взрослого человека. Маленький герой рассказа творит свой мир как противопоставленный мрачной реальности. Не имея богатств, подобных тем, какие есть у отца Марка, герой превращает своих оборванных и нищих родственников деда Лейви-Ицхока и дядьку Симона Вольфа в великих путешественников: "Я описал эти приключения по порядку. Сознание невозможного тотчас же оставило меня, я провел дядьку Вольфа сквозь русско-турецкую войну - в Александрию, в Египет...". Этот экзотический мир путешествий размыкает пространство и, прежде всего, пространство самого маленького героя. Положение "У меня никогда не было товарищей" сменяется толпой однокашников, которые с упоением слушают рассказ о том, как Рубенс снимал посмертную маску со Спинозы, и появлением главного товарища Марка Боргмана. Это и единственная возможность преодолеть пространственную замкнутость. Герой вместе со своими родственниками перемещается в географических пространствах и примеряет литературные и исторические маски. Вымышленный мир становится вполне реальным, пока в него не вмешиваются его действующие лица, прежде всего пьяный дядька. Постепенное отрезвление они переживают параллельно. Пока дядька храпит, "навоевавшись за день", маленький герой с размаху окунается в бочку с водой, а затем очищается посредством слез: "мир слез был так огромен и прекрасен, что все, кроме слез, ушло из моих глаз". Мир слез - продолжение той же иллюзии. Это огромный мир, противостоящий реальности.
Детский мир значим и для мира взрослых. Самое сокровенное у героев Бабеля часто бывает связано с воспоминаниями о детстве. Причем это не воспоминания о каких-то конкретных фактах и событиях, это — эмоции и ассоциации. Фроим Грач съедает приготовленную Баськой зразу, "пахнущую как счастливое детство", турок смотрит на сторожа Евзеля "с детским страхом" ("Отец"). Герой "Конармии" в канун субботы предается воспоминаниям: "Детское сердце ракачивалось в эти вечера, как кораблик на заколдованных волнах..."(Бабель 1990: 23). Этот же контекст дополняет и знаменитая цитата из "Короля": "И вслед за ним и другие налетчики стали стрелять в воздух, потому что если не стрелять в воздух можно убить человека" (Бабель 1990: 277). В мифологизированном и стилизованном мире Молдаванки действует игровой принцип. И этому игровому принципу поведения, аналогичному детскому подчинены законы налетчиков. Система их отношений выступает как подчиненная некой игровой договоренности. Детское восприятие мира корректирует налетчицкую стилизацию.
Мир детства в творчестве Бабеля — это, прежде всего, мир семьи. И здесь вновь возникает параллель с бабелевским одесским универсумом. Стилизованная Одесса прошлого - это тоже некое подобие семьи. Обьединяющим знаком этой одесской семьи становится двор. Даже уже в крушащемся пространстве двор связан с некой жизненностью. В рассказе "Карл-Янкель" знак старой Одессы — Нафтула видит будущее именно во дворах, переполненных детьми: "Толстые мамы, - орал старик, сверкая коралловыми глазами, - печатайте мальчиков для Нафтулы, молотите пшеницу в ваших животах, старайтесь для Нафтулы... Печатайте мальчиков, толстые мамы... Мужья бросали деньги в его тарелку. Жены вытирали салфетками кровь с его бороды. Дворы Глухой и Госпитальной не оскудевали. Они кишели детьми, как устья рек икрой" (Бабель 1990: 330).
Двор собирает родню. И ребенок оказывается помещенным в этот пестрый мир родственников. Попутно можно сказать и о том, сколь важна для Бабеля тема взаимоотношений отцов и детей, история Одессы - есть история смены поколений. Но у Бабеля внутри оппозиции "отцы - дети" происходит смещение понятий. Как только дети взрослеют, детскость становится чертой их отцов: на фоне отцов дети, крупные, физически развитые, отцами командуют. Теме перехода власти в другие руки посвящен рассказа "Закат". Огромной кажется Фроиму неожиданно возникшая дочка Баська, которая попрекает отца его стилем жизни и требует найти жениха. У Йойны ("Карл-Янкель") трое сыновей и всем он доходит до пояса. Бабель не акцентирует внимание на ком-то одном. Как раз наоборот — заботу о ребенке могут взять на себя не только отец или мать. О маленьком герое может заботиться тетка (Бобка "В повале"), Любкиного сына Давидку нянчит и приучает к соске Цудечкис. Баська ("Отец") живет у бабки и уже взрослая появляется в доме Фроима. При этом особое внимание следует уделить образу матери.
Для художественного мира Бабеля характерна апологетика беременности. Статья за 1918 год "Дворец материнства" отдельно посвящена этой теме. Одна из центральных идей статьи: "Надобно хорошо рожать детей, И это - я знаю твердо - настоящая революция". Беремнная женщина связана с будущим. Именно будущая мать становится знаком грядущего детства, а вместе с ним жизненности: "Дети должны жить. Рожать их нужно для лучшего устроения человеческой жизни" (Бабель 1990: 216). В художественных текстах с образами беременных связаны несколько иные коннотации. При частотности этого образа показательными являются рассказы "Шабос-Нахаму" и "Иисусов грех". Два разных жизненных полюса. Жена корчмаря, беременная Зельда - воплощение человеческой глупости. Мерное течение ее жизни ничто не способно нарушить, она верит в такие абсурдные, казалось, чудеса, как явление посланца с того света с приветом от тети Голды и тети Песи. Все ее чаяния на ближайшее время связаны с мечтой, поехать к мамаше, купить новое платье и новый парик и попросить у рабби, чтобы родился сын. Героиня другого рассказа, "Иисусов грех", Арина, родившая на прощенное воскресенье двойню и опять беременная, - представительница жизненного дна. Она не задумывается о судьбе своего ребенка, ей все равно, кто он будет, ей просто надо протянуть ближайшие годы. Ее живот не становится знаком жизненности, как раз наоборот: спьяну животом она насмерть придавит дарованного ей ангела. Рождение детей не есть продолжение жизни, а знак приближения к смерти, знак грядущего конца.
Маленькому герою - подростку противостоит образ младенца. Безымянными младенцами и просто маленькими детьми мир Бабеля переполнен. Но в текстах, обращенных к более поздним по хронологии событиям, моделирующим уже советское время, т. е. на закате бабелевской Одессы, меняются координаты бабелевского детства. Стилизованную Одессу, в которой царил Фроим Грач, а потом Беня Крик, сменяют размышления Бабеля об Одессе сегодняшней. И те противоречия, которые одолевают автора, находят непосредственное отображение в теме детства. В рассказе "Карл-Янкель" ребенок опять оказывается центром повествования, с той только разницей, что в так называемых рассказах автобиографического цикла маленький герой сам выступал в качестве повествователя, теперь же ребенок - лишь обьект повествования, более того именно вокруг маленького Карла-Янкеля разгорается конфликт, связанный с его обрезанием. Внешне Карл-Янкель полностью противоположен раннему герою: "Это был пухлый человек пяти месяцев от роду в вязанных носках и с белым хохолком на голове" (Бабель 1990: 334). Пятимесячный Карл-Янкель - физически крепок и требует своего. В этом плане он сильнее четырнадцатилетнего хилого подростка, которого все принимают за восьмилетнего. Это уже герой-ребенок другого времени. Прощание со старым миром сопровождается надеждами, возлагаемыми на мир новый — мир в котором будет жить другой герой: «я вырос на этих улицах, теперь наступил черед Карла-Янкеля, но за меня не дрались так, как дерутся за него, мало кому было дела до меня.
- Не может быть, шептал я себе, - чтобы ты не был счастлив, Карл-Янкель... Не может быть, чтобы ты не был счастливее меня...» (Бабель 1966; 270).
За Карла-Янкеля борются и новые и, что самое важное, старые силы в лице Нафтулы Герчика. Мудрость Нафтулы доказывает возможное взаимодействие старого и нового, возможный синтез Карла и Янкеля, что дает надежду будущему Одессы.
Правда можно говорить и о другой символике образа младенца: в некотором смысле это рассказ "Фроим Грач" (где, перед гибелью Фроим занимается со своим внуком Аркадием и оставляет его), и в большей мере рассказ "Конец богодельни". Мир старой Одессы с ее стариками завершен. Но возникает иной, страшный в своей символике образ: "Незнакомая женщина в шали, туго подхватывавшей грудь, хозяйничала в мертвецкой. Там все было переделано наново - стены украшены елками, столы выскоблены. Женщина обмывала младенца. Она ловко ворочала его с боку на бок: вода бриллиантовой струйкой стекала по вдавившейся, пятнистой спинке" (Бабель 1990: 356). Мир замкнулся. Из него изгнаны старики, но это еще и мир, утративший своих детей, а значит утративший будущее. Рассказ заканчивается мотивом дороги. Старики идут от кладбища к городу, но повествователь говорит об обратной дороге. Вопрос возвращения в город возможен, но не разрешен.
Детство Бабеля - логичная составляющая стилизованного Бабелем, неомифологического мира Одессы. Именно детское игровое сознание позволяет моделировать неомиф о любимом мире, который противопоставляется мрачной исторической реальности. Ребенок Бабеля - это одновременно новый и традиционный типаж еврейского мира. С одной стороны, он восходит к фольклорной традиции, с другой стороны, он - пример игрового модернистского сознания. Утрата детского начала становится свидетельством приближающейся гибели этого мира. Именно посредством «детского» текста может быть уточнена система взглядов самого Бабеля на происходящее в стране. Система противоречивая и потому трагическая.
Литература
Бабель И. Избранное. — М., 1966.
Бабель И. Конармия. Рассказы. Дневники. Публицистика. - М., 1990.
Васильева Э. Детство в русской прозе 1900-1920-х годов. - Даугавпилс, 1998.
Маркиш Ш. Бабель и другие. — Москва — Иерусалим, 1997.
Полищук М. Евреи Одессы и Новороссии. — Москва — Иерусалим, 2002.
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
