+6

№125

Мигдаль Times №125

МЕЖ ПЕСКАМИ И НЕБЕСНОЙ СИНЬЮ (фрагменты из книги)

Из воспоминаний Нахума ГУТМАНА

Поселились мы в четырехкомнатной квартире, где заняли две комнаты, а две другие отдали под классы.

В нашей семье было пятеро детей. Братья и сестра учились, а я, будучи мал, слонялся по коридору, чувствуя себя покинутым, и не знал, чем заняться. Я не понимал ни объяснений учителей, ни того, о чем говорили между собой ученики, – только слышал их громкие голоса.

В квартире всегда толпился народ. Учеников было человек двенадцать – все намного старше меня. Учителя носили косоворотки и пенсне и громко разговаривали. Я запомнил, как весело и беззаботно звучали их голоса, когда на переменах они заходили к отцу в комнату, и как менялась тональность их речи на уроках.

Каждое утро я видел, как торопливо, боясь опоздать, входят учителя в прихожую нашего дома. Они были одержимы поиском новых слов для обозначения доселе не существовавших на иврите понятий. Не замечая меня, они врывались в отцовский кабинет, чтобы немедленно поделиться очередным открытием.

Через отворенные двери классов я видел подростков, сгорбившихся за партами, стоявших, прислонясь к дверным косякам, слышал, как они громко что-то объясняют друг другу.

Н. Гутман.
Автопортрет

(0)

Я проводил много времени в коридоре, переходя от одной двери к другой и прислушиваясь к голосам. Выходил отец, звонил в колокольчик, и ученики высыпали в коридор. Как я уже говорил, все они были гораздо старше меня, я же тогда еще не умел ни читать, ни писать. Учителя шли в учительскую, оттуда доносились их возбужденные голоса. С воодушевлением они рассказывали о том, как им удалось изобрести слово для обозначения нового понятия или употребить библейское выражение в новом значении. И слова эти звучали в воздухе...

Жизнь в те дни била ключом. В углу, где стоял самовар и моя мать разливала чай, дискуссии были особенно горячими. Голоса спорящих перекрывали гомон детей. Годы спустя я понял, что именно там рождались новые слова древнего языка.

***
Наш дом в Одессе посещали и другие писатели: Равницкий, Левинский, Менделе, Друянов. Конечно, они производили на меня впечатление, но только с Бяликом у нас был общий язык, и лишь заслышав его шаги, я уже знал: он приготовил для меня что-то интересное. Позднее сестра – мой первый учитель и советчик на жизненном пути – объяснила, что у четы Бялик не было детей и, видимо, поэтому он так трогательно относился ко мне и к другим детям. Позднее в Берлине они пережили настоящую трагедию: госпожа Бялик послала соседскую девочку, к которой оба были очень привязаны, купить что-то в лавочке, а девочка, торопившаяся скорее исполнить поручение, попала под машину и погибла.

***
Однажды к нам в гости пришли Дизенгоф с женой. Госпожа Дизенгоф была самой красивой женщиной, которую мне до сих пор доводилось видеть: модно одетая, лицо прикрыто прозрачной вуалью. Она подозвала меня и ласково ущипнула за щеку.

Даже спустя много лет, когда я – начавший бриться подросток, почти юноша – навещал их в Тель-Авиве, Зина Дизенгоф неизменно приказывала мне приблизиться и так же щипала за щеку. Я краснел, растерянно моргал, но покорно стоял, не сопротивляясь. Однажды я все-таки попытался намекнуть, что уже вырос, и сказал:

– А я уже Мопассана читаю...

Госпожа Дизенгоф знала, что мне трудно даются иностранные языки, и не раз говорила:

– Надо знать не только иврит. Надо уметь читать не только справа налево.

***
На церемонию брит-мила моего младшего брата Озера родители пригласили самых известных в Одессе людей. Даже Шолом-Алейхем почтил нас своим присутствием. Когда его голова, увенчанная копной волос, показалась в дверях, раздались аплодисменты. С этой минуты и до конца торжества не умолкали шутки и смех. Очень скоро я почувствовал себя лишним в этой толпе взрослых, забрался в уголок и стал за ними наблюдать.

Среди волнений и суматохи нашего одесского дома, где постоянно что-то бродило, где учителя ежедневно изобретали нечто новое – или им это казалось, – одна моя мать оставалась тихой, сдержанной и незаметной. Она следила за чистотой в комнатах, ухаживала за детьми и очень много времени проводила на кухне, стоя у плиты. Во всем ее облике и в строе мышления оставалось еще очень много от маленького бессарабского местечка, откуда она была родом. Иврита она совсем не знала и читала только по-русски.

***
Когда мне исполнилось семь лет, наша семья перебралась в Эрец Исраэль. Отец получил место учителя в школе для девочек в Яффо. У него была мечта создать в стране центр ивритской словесности и дать школам новые, усовершенствованные учебники.

Мы отплывали из Одессы 17 октября 1905 года, в день обнародования царского манифеста, даровавшего России гражданские свободы. Везде развевались флаги, и люди обнимались на улицах, но, несмотря на это событие, отец не отложил отъезд. Его друзья приехали проводить нас. На берегу собралось множество людей, все были в приподнятом, праздничном настроении.

Мы поднялись на корабль и оттуда смотрели на толпы народа в городском саду. Это была первая манифестация, которую я видел в своей жизни: оркестры, знамена, лозунги. Стоя на палубе, мы махали платками друзьям, которые на лодке провожали нас до самого корабля; среди них были Левинский и Бялик. Менделе Мойхер-Сфорим остался на берегу.

Вдруг мать громко вскрикнула. Я видел, как, услышав этот крик, Левинский поднялся со скамьи и покачнулся. Остальные его поддержали. Когда же я перевел взгляд на берег, на празднично одетую публику, собравшуюся на пристани и в саду, то различил верховых казаков с плетками, врезающихся в толпу, и в панике бегущих людей.

Пароход отчалил, и мы не знали, что в это самое время в Одессе начался еврейский погром. Мой старший брат Ицхак, который остался в городе до окончания гимназии, в ту же ночь вступил в отряд еврейской самообороны.

***
В те времена, по мнению отца, в стране не было хорошей школы для мальчиков. Поэтому через месяц после приезда я начал учиться в школе для девочек, где отец преподавал иврит. Со мной вместе учились еще несколько мальчиков – дети учителей и завхоза.

Здание школы стояло на краю города. Когда я впервые поднялся в класс и посмотрел в окно, передо мной открылся новый мир, полный чудес, мир, о котором я до сих пор ничего не знал и который очаровал меня в это мгновение раз и навсегда.

Желтые дюны, холмы нежных очертаний, уходящие вдаль и сливающиеся с мягкими волнами тихого моря. И синева! Совсем другая, чем в России. И весь мир совсем другой – большой, просторный, полный воздуха. Я знал, что в глазах остальных вокруг лежала унылая пустыня, но для меня это был живой мир, намного более интересный, чем одесские улицы с их магазинами и пролетками.

С этого дня начался новый этап в моей жизни, который не имел ничего общего ни с деятельностью отца, ни с Бяликом, ни вообще с прошлым российским опытом. Там, в Одессе, я жил, как в тюремной клетке, хотя и с окном. Здесь я тоже нашел для себя окно, но оно было неизмеримо шире. Из него открывался вид на холмы, очертания которых неуловимо менялись; тонкий песок постепенно заносил человеческие следы, медленно исчезавшие с поверхности песчаной страны. А с крыши горизонт раздвигался еще больше, дюны уходили в бесконечность. И когда я видел спину идущего по песку человека, который постепенно превращался в точку, мне казалось, что он ушел в какую-то неведомую страну.

***
В то время начал выходить журнал «Ѓа-омер», под редакцией отца. В первом номере была помещена статья Ахад-ѓа-Ама «Час настал». Оформила журнал иерусалимская художница Ира Ян. Таким образом, впервые на обложке ивритского литературного журнала появился рисунок.

Не берусь судить о достоинствах и недостатках «Ѓа-омера» – я не тот человек. Но я помню, что наша маленькая квартирка стала центром притяжения для интеллигенции ишува. У нас собирались Бурла, Бреннер, Шами, Агнон­, Азар, Елин, Зута, Смилянский. Многое из того, что потом укоренилось в общественной и культурной жизни страны, впервые обсуждалось на нашем маленьком балконе, обращенном в сторону моря. К нам приезжал Дизенгоф, привязывал у крыльца своего осла, и начинались споры о будущем еврейского города – Тель-Авива. Здесь родилась идея построить гимназию «Герцлия», здесь проходили заседания Комитета языка иврит. Осел Дизенгофа обнюхивал белого осла доктора Хисина, представителя Палестинского комитета, тут же у крыльца громоздились ящики с учебной литературой на иврите, присланные из Одессы.

(0)

***
Из Одессы Бялик присылал отцу ящики с новыми учебниками, вышедшими в издательстве «Мория», а отец передавал их книготорговцам в Яффо, Иерусалиме и Хайфе. Пачки книг были обернуты ненужными листами корректуры. Когда ящики вскрывали, эти листы разносило ветром по побережью. Как раз напротив нас жил раввин Кук, и всякий раз, когда прибывали ящики, он посылал служку собирать разлетевшиеся листки, потому что буквы еврейского алфавита святы.

Ящики прибывали в яффский порт, и оттуда их на плечах приносил грузчик Абу-Халиль. Отец по-арабски не знал и совершенно не умел торговаться. Поэтому однажды он послал Агнона­ расплатиться с грузчиком. Агнон тоже не знал арабского, но его выразительные жесты, а главное глаза – большие, светлые, сохранившие по-детски наивное выражение – подействовали на араба лучше всяких слов.

Абу-Халиль, одетый в широченные, сужающиеся книзу штаны, подошел ко мне (я уже немного понимал арабский):

– Б-гом молю вас, в следующий раз не посылайте этого мальчика. Что он со мной сделал! Какие у него глаза! Он меня просто околдовал: я отказался от половины цены!

Агнону тогда было почти двадцать лет, но он был невелик ростом и выглядел еще совсем ребенком.

***
Свой первый рассказ «Агунот» Агнон напечатал в «Ѓа-омере» и впервые подписал его псевдонимом, под которым впоследствии узнал его весь мир: Шай Агнон.

Он перехватил меня в большой комнате нашего дома и спросил:

– Нохм (он всегда меня так звал), ты читал рассказ «Агунот»?

– Нет, не читал, – ответил я (по правде говоря, я его начал, но он показался мне слишком сложным).

– Прочти, прочти. Да ты знаешь ли, кто его написал?

– Нет, – покривил я душой.

– Твой папа.

– Почему вы так думаете?

– Да это же очень просто: а-гу-нот – Гут-ман!

Я до сих пор не понимаю, что он от меня хотел. Ведь я был тогда еще ребенком. Какое значение могло иметь для него мое мнение? А может быть, его интересовала именно детская – непосредственная – реакция? Или он таким образом хотел намекнуть на множество исправлений, которые внес в его рассказ мой отец?

***
Я сижу на табурете и слежу за руками бабушки Минцы, которые постоянно заняты: то вяжут, то держат молитвенник. Я спрашиваю:

– Почему ты решила приехать к нам, в Эрец Исраэль?

– Когда мне прочли письмо твоего отца, где он извещал о смерти твоей мамы, я тут же встала, сняла передник и объявила дедушке: «Хаим, мы едем в Палестину!» Он взглянул на меня в замешательстве. Я знала, как он не хочет пускаться в такое долгое плавание по морю. Но он, видимо, понял по выражению моего лица, что спорить тут не о чем. Только спросил: «Откуда возьмем деньги?» И в этом была загвоздка. Билет на пароход стоил очень дорого. Я ответила: «Поеду в Одессу и поговорю с Бяликом».

Бялик, Равницкий и Левинский печатали тогда в Одессе, в издательстве «Мория», хрестоматию «Бен-Ами», которую составил отец.

– Приехала я в Одессу, – продолжила бабушка, – и пришла в издательство. За столом сидел Левинский. Я изложила ему мою просьбу, и он вызвал из соседней комнаты Бялика:

– Мать Бенциона говорит, что должна ехать в Палестину.

– По вашему мнению, мы в состоянии вас туда отправить? Но как? – спросил Бялик.

Издательство, которым отец владел на паях, испытывало трудности. Денег у Бялика не было.

– Но я продолжала стоять на своем, – рассказывала бабушка. – Я ему ответила: «Не вый­ду отсюда, пока не пообещаете нас отправить». – «Но откуда же я возьму деньги?» В комнате стояли большие ящики с книгами, приготовленные к отправке в Палестину «Если у вас нет денег, – сказала я, – положите меня в ящик вместо книг и отправьте в Палестину». Бялик разволновался, его глаза наполнились слезами. «Подождите, – сказал он, – я поговорю с Левинским». Когда через некоторое время он возвратился, в его руках были деньги для покупки двух билетов на пароход.

Дела издательства «Мория» шли настолько плохо, что отец не мог скрыть глубокого изумления, когда получил от Бялика письмо с извещением: «Мы отправляем к тебе твоих родителей».

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста