№90-91

Мигдаль Times №90

Фотография в еврейском музее Одессы

Интервью вела Инна НАЙДИС

– Я беру интервью для журнала у самых разных людей, а вот с вами, сотрудниками нашего музея, мы беседуем редко… Миша, роль фотографии для музейщиков совершенно очевидна, но мне бы хотелось поставить вопрос шире: как вы вообще относитесь к фотографии?

М.Р. Тема фотографии имеет самое прямое отношение и к нынешнему моему директорству в еврейском музее, и к многочисленным фотовыставкам, которыми я занимался в пору работы в Художественном музее, и к моей прошлой деятельности в сфере одесского актуального искусства.

– Например?

М.Р. Ну, скажем, одна из первых постконцептуалистских выставок в Одессе (естественно, еще в полуподпольном формате так называемых «квартирных» выставок) называлась «Моя семья». Она состояла из большого количества фотографий из семейных альбомов и сопровождалась экс­курсией одного из авторов выставки Юрия Лейдермана (ныне известного художника, который давно работает за рубежом). Экскурсия представляла собой долгий рассказ о сложных, то расходящихся, то снова переплетающихся семейных связях. Выставка была заведомо эпатажной по отношению к старшему поколению одесского художественного андерграунда, привыкшего видеть на «квартирных» выставках хорошую живопись, не вписывающуюся в требования «соцреализма». Но когда я строю экспозиции в нашем еврейском музее, почему-то всегда вспоминаю об этом опыте.

– Давайте обратимся к примерам.

М.Р. Начнем с того, что мы беседуем в окру­жении экспонатов замечательной выставки «Еврейская Одесса» из собрания А. Дроздовского. Около половины представленных на ней предметов?– это фотографии. В нашей постоянной экспозиции фотографии (в основном, оригинальные) также занимают около половины простран­ства, и значительная часть музейных запасников – это тоже фотографии. Самые ранние относятся к середине 19 века. Например, один из моих любимых фотопортретов (1860-х гг.) – пра­прабабушка Б.А. Минкуса, по семейному преданию, умудрившаяся сделать критическое замечание самому де Ришелье, от которого семья получила необходимый рекомендательный документ, дававший право на проживание в Одессе. Это образ типичной одесситки, долгое время ассоциировавшийся у меня с фотообразом «Хозяйки» (1999), типажа совершенно другого времени и социального статуса, но, тем не менее, и почти через полтора столетия сохраняющего некие общие, «родовые» черты.

Может быть, мне потому особенно нравятся эти фото, что они напоминают о моей бабушке, Басе Рафаиловне, которую уважал и слегка побаивался весь квартал.

– А почему побаивался?

М.Р. За острый язык. Ее «критические характеристики», в нескольких словах на идише, разносились по всем дворам в округе, где идиш понимали не только евреи…

– А какие фотографии относятся к самым недавним поступлениям?

М.Р. Это, к примеру, фотографии «младшего поколения» семьи Дусманов, пополнившие разветвленную семейную галерею, в основе которой фотопортреты начала 20 века…

– А кроме семейных комплектов, как еще представлена фотография в музее?

М.Р. Самый разнообразный материал – и по форме, и по темам. Например, галерея фотопортретов выдающихся деятелей еврейской культуры, которые жили и работали в Одессе в 1900-1910-е годы. Много фотографий и фотооткрыток, на которых изображены здания одесских синагог, различных еврейских организаций и учреждений. Есть очень обширный фотоархив, представляющий преподавателей школы Столярского и одесской консерватории и их легендарных учеников, фотографии, относящиеся к периодам 1920-30-х годов; объемный фотоархив, связанный с темами Великой Отечественной войны и Холокоста в одесском регионе. К числу уникальных относится серия фотографий, посвященная жизни сейчас уже не существующей одесской синагоги на Лесной, причем целый ряд этих фоторабот представляет не только историческую, но и художественную ценность.

Кроме того, мы располагаем замечательными виртуальными фотоколлекциями. Вот недавно получили подборку фотографий о деятельности ОРТа в Одессе и одесском регионе на компакт-диске­.

Даже часть стен нашего музея – это увеличенные фотооткрытки с видами старой Одессы­.

Если есть такая возможность, мы при экс­понировании всегда стараемся внести хоть какую-то семейную или домашнюю интонацию. Например, фото Х.-Н. Бялика с Маней Бялик и ее сестрой, Блюмой, в галерее деятелей еврейской культуры; фотография учеников Столярского у него дома, где детишки располагаются вокруг дивана, в центре которого – сам Пинхас Столярский со своей женой. Даже стена, представляющая собой увеличенную копию известной фотооткрытки «Кафе Фанкони», «согрета» настоящей чайной ложечкой с гравировкой «Fanconi», подаренной нам Рахилью Рицевской-Гойхман, одесситкой, живущей ныне в США. Легко представить себе кого-то из предков этой семьи, который побывал в легендарном кафе и прихватил с собой эту ложечку в качестве сувенира.

– А вот интересно, сохранились ли у них семейные фотографии?

М.Р. Ну вот, Инна, вы и «заразились» нашим методом подбора и интерпретации музейных материалов, в том числе и фотографий. Мы обязательно обратимся с этим вопросом к дарительнице.

Но, наверное, имеет смысл проиллюстрировать этот принцип нашим недавним пополнением – комплектом материалов от Мирры Львовны Коган. Причем началось все с лифчика…

– ?..

М.Р. Довольно давно, еще в начальный период работы нашего музея, к нам приходила обаятельная женщина и загадочно обещала подарить нечто такое, чего, наверное, нет ни в одном другом музее мира. Относительно недавно эту тему оживил Л.М. Дусман. Он напомнил об истории, связанной с военной молодостью Мирры Львовны, о том, что она в составе действующей армии попала в окружение и выходила из него восемь месяцев. И у нее сохранился лифчик. Настолько штопанный-перештопанный за эти страшные восемь месяцев, что штопки там уже больше, чем всего остального. Когда Мирра Львовна пришла к нам 29 октября в составе группы «Фронтового братства», она уже была готова расстаться с этой вещью, которую, безусловно, следует называть реликвией. В дополнение к этому экспонату я попросил Мирру Львовну подо­брать для музея семейные фотографии и документы. Но об этом лучше расскажет Володя, именно он помогал Мирре Львовне с этой подборкой и сейчас продолжает заниматься ее музейной обработкой.

В.Ч. Прежде всего, хочу сказать, что эта женщина поразила меня позитивным отношением к жизни, коммуникабельностью. Еще она поражает своей женственностью.

В нашей экспозиции уже есть фотографии, связанные с одним из членов ее семьи. Это фотография начала 1990-х годов: хупа¹ (одна из первых в постсоветской Одессе) внука Мирры Львовны, Александра Малина. Но ценность того, что оказалось в музее в результате встречи с Миррой Львовной, нам даже трудно было себе представить.

Для начала познакомимся с семьей Мирры Львовны Коган. Ее мама, Идис Коган, родилась в 1883 году в одном из местечек Киевской губернии, рано осиротела. Где-то в 15-летнем возрасте по предложению Ханы Ицкович, жены двоюродного брата, переехала в Одессу. Работала белошвейкой на фабрике Пташникова. Стала мастером своего дела: ее блузки удостоились почетного диплома на всемирной выставке в Париже. Но здесь лучше предоставить слово самой Мирре Львовне: «…владелец фабрики хотел послать и маму вместе с экспонатами на выставку в Париж. С ней должен был поехать сын Пташникова, как представитель фирмы. К тому времени мама уже была знакома с моим папой. И, поскольку она была очень красивой девушкой, жених категорически запретил ей ехать. Так моя мама не поехала в Париж... »²

Отец Мирры Львовны, Лейб Коган, родился в 1837 году в местечке Зиньковцы, учился в хедере, работал с детских лет, в конце 1880-х переехал в Одессу к родственникам и поступил учеником наборщика в типографию издательства Козмана. Упорно занимался самообразованием, хорошо говорил по-русски и по-немецки, немного по-французки. Естественно, владел родным идиш и знал иврит. После женитьбы (около 1905 года) ушел с «вредного производства» в типографии и стал работать приказчиком в мануфактурном магазине. После революции – опять рабочим, потом варил гуталин, а затем стал работать вместе с женой, которая к этому времени уже стала надомницей. Еще с 1900-х семья жила в четырехкомнатной квартире на Екатерининской улице. (Здесь и сейчас живет Мирра Львовна.) Дома была мастерская матери с «мережечной и прошвенной машинами. Отец занимался ремонтом этих машин и строчил постельное белье».

К сожалению, у нас нет родительских фотографий этого периода, но зато Мирра Львовна подарила нам замечательные фотографии своих родственников, сделанные в фотомастерской Малкуса.

В 1914 году родился Хаим, которого в семье звали Муней. А в 1919 – родилась Мирьям.

Сделаю одно отступление. Одним из моих любимых моментов в музейной работе являются «пересечения» экспонатов, которые подчас приходят к нам от разных людей, и даже из разных эпох, но вдруг оказываются объединенными одной темой.

Слово «фребеличка» уже исчезло из одесского языка, уступив место обезличенным словам «няня», «воспитательница» или возрождающемуся слову «гувернантка». Я это слово уже не застал, а вот Миша Рашковецкий знает его не понаслышке – у него была своя «фребеличка», и это «очень» после войны.

М.Р. Могу даже уточнить – в 1959-60-м. В доме на углу Новой и Чижикова.

В.Ч. Мне сложно сказать, когда точно появились первые Фребелевские курсы в Одессе, но есть ощущение, что в границах Российской империи Одесса и в этом вопросе была прогрессивна. Иллюстрацию пестрого изобилия педагогических идей в нашем городе мы находим в романе «Пятеро» Владимира Жаботинского³.

Кстати, один из экспонатов выставки Анатолия Дроздовского «Еврейская Одесса», связан с работой еврейских фребелевских курсов И.С. Гальперина, и текст этого документа даже набран на иврите.

Благодаря дару Мирры Львовны, я увидел еврейскую фребелевскую группу и настоящую фребеличку.

На фотографии Мирра Коган сидит вторая слева. Вот что она вспоминает: «Когда пришло время брату Муне идти в школу, это было как раз в начале двадцатых годов. Время было ужасное: только что окончилась гражданская война, голод, эпидемия “испанки” …. Очень много людей умирало. О занятиях в школе не могло быть и речи. И в 1922 году брат начал заниматься дома, с частной учительницей Анной Яковлевной Насхович, которую у нас в доме называли, почему-то, Майро⁴. Это была молодая, невысокая женщина, очень милая. Она до революции окончила гимназию, и была очень хорошим педагогом. Майро занималась со своими учениками у нас дома, приходили еще несколько детей, ровесников моего брата. Все рассаживались за большим обеденным столом в нашей столовой. Часто во время занятий я забиралась под стол и слушала. Бывало, когда Майро спрашивала своих учеников, и они не могли ответить, я из-под стола отвечала. Мне было тогда пять лет, и к этому времени я уже научилась читать.

С Майро у меня связано еще одно воспоминание. Когда мне было лет семь, а брату?– двенадцать, он заболел бронхоаденитом. Для полного выздоровления ему был нужен степной воздух и усиленное питание. Мама сняла на станции Дачной, километрах в двадцати от Одессы, комнату. Она вывезла меня туда с Муней и с Майро на все лето. Мама с папой иногда приезжали на субботу. Я помню, как Майро водила нас в деревню, пить парное молоко из-под коровы».⁵

Вчитайтесь в эти имена на обороте фотографии: Шура и Миля Носик, Мотя и Женя Мат, Мира и Муня Коган, Абраша Ерусалимский, Изя Гейбер, Иосиф Рабинович, Арон Швальбойм, Анна Яковлевна Ноехович.

По центру внизу надпись на иврите: «Учительница Хана дочь Иакова Ноехович». Место съемки – Одесса, март 1925 года. Надписи сделаны детским почерком. Была ли Анна Яковлевна выпускницей еврейских фребелевских курсов И.С. Гальперина или других курсов, мы пока не знаем. Но тот факт, что в Одессе в 1925 году некоторых детей учили ивриту, как говорится, «налицо».

Ну, а теперь две фотографии семьи Коган 1940-х гг.

Об эвакуации приходилось много читать: и о голоде, и про неустроенность, и о часто враждебном отношении местного населения к приезжим. Но, наверное, самое тяжелое для эвакуировавшихся – страх за судьбу родных и близких, которых нет рядом. Всмотритесь в эти две фотографии, разделенные всего лишь тремя годами, в лица родителей Мирры Львовны. Они красноречивей, чем многие повествования об этом времени.

Ну и, наконец, об истории, связанной с легендарным лифчиком.

Здесь лучше опять предоставить слово Мирре Львовне:

«Летом 41 -го, окончив Одесский медицинский институт, добровольно ушла на фронт. Служила в пехотном полку командиром санитарной роты. Наш полк отличался в боях, но в конце мая 1942 года в ходе наступательных операций на Харьковском направлении вместе с другими соединениями оказался в окружении, в известном Изюм-Барвенков­ском котле. Будучи дважды ранена, попала в плен. После многочисленных этапов три недели находилась в лагере военнопленных города Барвенково. А во время эвакуации лагеря мне и подруге с помощью местных жителей удалось бежать. Скиталась по оккупированной немцами территории, двигаясь в сторону линии фронта. Пряталась, поскольку, кроме всего прочего, боялась, что во мне узнают еврейку. Многое пришлось перетерпеть, дважды попадалась к немцам и чудом осталась живой. Только спустя восемь месяцев, в феврале 1943 года, между Курском и Орлом нам удалось перейти линию фронта и оказаться в расположении наших частей. Как побывавшая в плену и вышедшая с оккупированной территории, я прошла несколько стадий проверки, заключительную?– в спецлагере НКВД № 174. Наконец, была освобождена и направлена для продолжения службы в воинское соединение».⁶

М.Р. Как я понял, этот лифчик «покупной», его Мирра Львовна проносила те самые восемь месяцев окружения, плена и побега?

В.Ч. Совершенно верно. В «нашем» лагере она сама пошила себе новый. Этот, «энкаведешный», – тоже передан в музейный фонд.

М.Р. Не все, но многие из подарков М.Л. Коган уже выставлены в экспозиции.

Лично меня эти фотографии и «предмет дамского белья» еще раз заставляют задуматься о природе героизма. Есть героизм «мгновения» и героизм, что называется, повседневный: не опускаться в экстремальной ситуации, которая может длиться месяцами, а то и годами. И это начинается с бытовых мелочей и возвышается до императива «всегда оставаться человеком». С этим героизмом повседневности мы очень часто сталкиваемся в рассказах людей, переживших Катастрофу, в рассказах участников войны. Собственно, об этом я часто думаю и тогда, когда мы вообще говорим об истории нашего народа.

---

¹Хупа – балдахин, под которым проходит церемония заключения еврейского брака
²Из интервью, взятого Натальей Фоминой в 2003 г. для проекта «Centropa»
³– Марко вас на курсы готовит? – спросил я участливо. – Фребеличка, бестужевские, или что? (Роман «Пятеро», гл. XVII)
⁴Можно предположить, что «Майро» – это «ашкеназ­ское» произношение ивритского слова «мора» – учительница
⁵Из интервью, взятого Натальей Фоминой в 2003 г. для проекта «Centropa»
⁶Мирьям Коган. Письмо из освобожденной Одессы. «Шомрей Шабос», №29(471), с.5.

Вы не можете удалить эту картинку

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста