В руках у меня фотоальбом, сделанный Романом Вишняком в 1935-1939 гг. Он прошел с фотоаппаратом Варшаву, Лодзь, Братиславу, Мукачево, Вильну, Люблин, Слоним, города и местечки западной Украины, Галицию, – в те годы это были Польша, Венгрия, Румыния. Снимал живших там евреев, перед самой их гибелью.
«Чарли Чаплин
Вышел из кино,
Две подметки,
Заячья губа,
Две гляделки,
Полные чернил
И прекрасных
Удивленных сил.
Чарли Чаплин –
Заячья губа.
Две подметки –
Жалкая судьба...»
Еврейские кварталы, дома, улицы, базары, лавочки и мастерские, хедеры и синагоги… Дети в хедере, подростки в иешиве, переплетчики, каменщики, сапожники, коммивояжеры, мелкие уличные торговцы, грузчики и угольщики, парикмахеры...
Страшная нищета глядит на меня с этих снимков – девичьими, женскими и детскими глазами, глазами стариков, еврейских мудрецов и простонародья.
Не знаю… У нас в Одессе было намного лучше и чище. Даже в местечках было опрятнее, чище был воздух, была речка и росли деревья, там тоже было несладко, но не такой ужас, как на этих снимках.
Смотрят на меня, рассматривают. Им интересно будущее, и вот они, наконец-то, смогли его рассмотреть – во мне.
Все они тогда говорили по-польски и, между собою, на идиш. Наверное, на польском они говорили с акцентом, как в моем послевоенном детстве на наших улицах они говорили на русском – и русский язык в обиходной речи становился певучим.
Они, и так лишенные всех, даже самых скромных красок многоцветного мира, еще ничего не знают – об уготованном им Огненном Уничтожении.
Всем поголовно. Хорошим и плохим, старым и только родившимся, и даже тем, которые еще не успели родиться.
Три маленькие подружки (им по 3-4 годика), взявшись за руки, идут по еврейской улочке Варшавы, где-то рядом их дом; и вот на снимке, в самый его момент, они чего-то испугались – может быть, увидели кошку. В испуге и удивлении они рассматривают увиденное. Мне отсюда не видно, что там, – я не могу протянуть к ним руку, отстранить эту страшную опасность, успокоить их.
Крысиная щель дома в еврейском квартале, узкая перекошенная лестница и женская фигура, снятая со спины в момент поворота и исчезновения, – не успела исчезнуть, схваченная щелчком снимка. Этот звук напоминает сухой деловой щелчок затвора винтовки.
Вход в какой-то подвал, черный, как дыра в преисподнюю, как будто здесь все горело – стены, земля перед входом, ступени, горело долго, и оставшееся осталось потому, что даже огню, очищающему все в нашей жизни, всю ее грязь и мусор, даже ему, наконец, опротивело здесь гореть. К этим ступеням, ведущим вниз, страшно даже приблизиться, не то что стать ногой, – и там внизу живет двадцать семь еврейских семей! (Об этом свидетельствует подпись к фотографии.)
Семейный снимок, женщина и ее многочисленные дети – семья дворника. Подвал, лишенный окон, рухлядь мебели, крысиная щель и вдоль нее – несколько кроватей, где все они как-то умещаются на ночь… Это слева, а по правую руку стоят табуретки с ведрами и мисками, и на заднем плане виден кухонный стол. Комната в форме арки, как пробитый подземный туннель, и высота ее позволяет взрослому человеку стоять только в центре, ходить же можно, только пригнувшись. Пол комнаты – то ли земляной, то ли цементный. На этих сводах стен ничего невозможно повесить, но в самом конце комнаты, где торцевая стена вертикальна, – несколько дешевых репродукций в рамках. Даже эту норы можно украсить. На улице день, но здесь горит керосиновая лампа. Огонек этой керосиновой лампы, памятный мне из детства, – как поминальная свеча по живым еще детям!
Мать выстроила детей перед собой для снимка и дала троим в руки книги, чтобы видно было, что ее дети учатся читать и писать. Двое, мальчик и девочка, книги держат перед собой, показывая их нам, а старший мальчик держит палец на раскрытой странице, – он как бы читает и момент снимка поднял голову. Мать в ужасе нищеты, в этой приниженной жизни, поставила своих детей перед собой доказательством хранимой надежды и веры и оправданием собственной страшной жизни. Вот они стоят, ее дети, и никто не посмеет сказать, что жизнь, дарованная ей Б-гом, прожита зря! А дети – трое мальчишек и три девочки – стоят перед мамой и, не улыбаясь, смотрят в объектив. Настороженно. Детские лица – как светящиеся фонарики, и нет такой тьмы, которая выдержит яркость этого разгорающегося света. Если бы их не погасили, сегодня было бы светлее в мире.
Два пожилых варшавских еврея остановились на углу улицы и обмениваются новостями…
Улица Лодзи, дети, играющие у канализационного люка.
Даже у еврейских лошадей тонкие черты лица и умные не по-нашему глаза!
Мальчишка держит под мышкой школьную сумку – снимок сделан по дороге в иешиву. Живое, застенчивое лицо, вылепленное из улыбки и солнечного света.
Не постигаю! Эти мальчишки в иешиве – сидят над древней книгой и что-то важное в ней обсуждают, а на улице, с которой они прибежали, бурлит прогресс, ездят автомобили, в небе летают первые самолеты и цеппелины, в газетах удивляются теории относительности Эйнштейна… а юные головы занимает глубокая древность, которая им ближе нашего сиюминутного мира!
Цепкий внимательный взгляд старьевщика, и такое у него лицо… На престижных научных форумах встречаются такие лица, разве что поменять рванину на приличную одежду.
Женщина в кухне у печи, несколько тарелок с отбитыми краями, дуршлаг со следами ржавчины, стены, обклеенные обрывками плакатов, и лицо ее – редко я видел такой утонченности женское молодое лицо!
Я закрываю глаза и представляю ее уцелевшей, спустя лет сорок, перенесенной в мою жизнь. Вижу Москву, старый Арбат, афишу театра, куда я ее пригласил, и она согласилась со мною пойти. Мы говорим о стихах, и она улыбается мне, как на этом снимке, где улыбка чуть намечена в уголках губ… Я открываю глаза – и опять вижу плиту и руки с тонкими пальцами, покрытые черной сажей. Беззащитные женские руки…
Я смотрю и смотрю, наклонившись над самым снимком, вглядываюсь и не верю, что нет ее в мире, опустевшем теперь навсегда, – как много лет я искал ее на городских улицах! Кажется, вот еще немного – так свеж и ясен этот взгляд, так доверчиво сложены руки, – еще самую малость, и я пройду сквозь поверхность снимка, возьму ее руку и поднесу, наконец, к пересохшим губам... И вот я теперь точно знаю, что искал всю жизнь в пустоте – меня лишили этой единственной встречи!
Мужчина на улице Варшавы, в шляпе и приталенном пиджаке, спиной ко мне, невысокий смешной маленький человечек, – Чарли Чаплину ничего не надо было придумывать для своих героев.
Мальчишка, входящий в дом и касающийся рукой мезузы. Снимок сделан из глубины входа, на улице яркое солнце, и поэтому мальчик виден плоской и темной тенью – бежал он по улице, вбежал в дом, успев поднять руку, приветствуя своего Б-га, и его сожгли, так полностью, что осталась только эта тень на старом снимке.
Молодые женщины, работницы переплетной мастерской и явно подружки, они стоят, смущенные, перед камерой и о чем-то перешептываются, четыре разных характера. И справа налево, как строка библейского текста, читаются эти характеры, от спокойной уверенности до застенчивости, – они поставлены в ряд, как нотные знаки. И звучит в снимке музыка. Даже я, изначально лишенный слуха, эту музыку слышу – праздничный концерт, дарованный нам Б-гом, Концерт, остановленный навечно на этой звучащей ноте – полной надежд молодой жизни, обреченной на скорое уничтожение.
Мужики стоят у палисада, рядом первый велосипед, ничем не отличимый от сегодняшнего. Крепкие, бородатые, в шляпах и жилетах – смотрят на меня и вполголоса говорят по-польски. Вскоре они перейдут на русский, и это их не удивит и не затруднит, им не впервые менять страну и язык…
Крепко и уверенно шагают деревенской улицей гуси, впереди вожак, за ним остальные – попарно, широко, размашисто, и на ходу что-то обсуждают на идиш…
Чуть дальше в альбоме – снимок краковских евреев, идущих в старую синагогу, так же чинно, друг за другом, и о чем-то на ходу говорящих. А в Кракове в тот день шел мокрый снег, он оседал на широкополых шляпах, окантовывал их высокие тульи, пилоны чудной кованой ограды – тоже в снежных шапках, и мужчины на ходу улыбались в объектив камеры Романа Вишняка.
Чуть отойдя, на боковой улочке, Роман сфотографировал девочку – она куда-то бежала и, остановленная снимком, осталась стоять в мягком праздничном снегу навечно – улыбающаяся, выбились из под шапочки густые волосы, запорошенные снегом. Снимок черно-белый, и не виден их цвет, только цвет глаз угадывается: темно-коричневый, самый еврейский цвет глаз. На улицу ее снарядила мама, послав за чем-то, и надела ей шарфик, вот только перчаток нет у малышки, и поэтому видны детские ручки, застенчивые и еще хранящие всю жизнерадостность этого бега. Улыбка ее – и застенчивая, и испуганная одновременно. Так останавливается привлеченная чем-то уличная собачка, готовая залиться радостным лаем или сорваться в испуге, бежать и прятаться. Смешная, трогательная малышка. Невозможно осознать и хоть как-то объяснить в нашей людской истории то, что через год с небольшим ее хладнокровно убьют взрослые двуногие твари.
Евреи обрабатывают землю – в руках мотыги и непременные шляпы на головах – скоро они в эту землю лягут.
Как это на идиш – мотыга?
Дети гонят домой стадо коз. Интересно, на каком языке они подгоняли коз – на родном польском или на родном еврейском? Или уже на родном русском?
Коммивояжер, мужчина в возрасте, идущий с двумя тяжелыми чемоданами к станции железной дороги…
«Как-то мы живем неладно все –
Чужие, чужие.
Оловянный
Ужас на лице,
Голова не
Держится совсем…»
Осип Мандельштам. 1937, Москва
Это страшный альбом, он страшнее снимков Освенцима и печей Треблинки. Здесь, на его страницах, они все еще живы, идут и бегут, сидят в лавках и за машинками, швейными и переплетными. Вот наклонился над набором печатник, а это букинист, это мойщик окон, и я не постигаю, как он переносил по улицам свою длиннющую, не складывающуюся лестницу. А это – мальчишка в хедере, в минуту перерыва занятий, он смеется так весело и беззаботно.
Все они через год-два сгорят в печах Освенцима и Треблинки.
Земля, на которой стояли эти еврейские столицы, города, штетлы…
«Сколько с ней было пройдено,
Будет еще пройдено!
Милая, светлая родина,
Свободная родина…»1
Где это?!
—————————————
Роман Вишняк родился в 1897 г. в состоятельной семье. Рос в Москве. Юношей Роман получил в подарок микроскоп и фотокамеру и увлекся микрофотографией. Это определило его жизненный путь. После революции семья эмигрировала в Берлин. Здесь, будучи уже известным фотографом, он получил предложение от «Джойнта» выполнить серию фотографий о жизни евреев в штетлах и в больших городах с высокой концентрацией евреев, – в «еврейских» столицах Восточной Европы. На протяжении четырех лет, с 1935 по 1939 гг., он совершил ряд поездок со своей «лейкой» и сделал много бесценных фотографий того, что всего лишь спустя год бесследно исчезло с лица земли, – восточноевропейского еврейства. На его фотографиях зафиксирована жизнь евреев на самом краю Катастрофы.
«Дать им свет?!» («To give them light»2)– этому совету последовали, и уже через год им дали много света, и света хватило всем, огненного, осветившего мир и нас в этом мире.
—————————————
Какое у него лицо – спокойное, умное, доброе. Я в своей жизни знал нескольких людей точно с такими лицами, даже с такими усиками, но главное, с такой же улыбкой3, в которой столько мудрости и понимания нашей земной жизни... Этот снимок сделан на базаре в Мукачево. Навесы, крытые жестью, деревянные столбы и прилавки, на базаре много народа. Там, в Мукачево, и сегодня такие же лица, как у этого прикуривающего парня, и у этой бабы, которая что-то пьет, свободной рукой придерживая вязаный платок. Речь на базаре звучит польская, венгерская и украинская, и все это переплетается со звучанием идиш.
В Мукачево было много хасидов, и все это утро Роман снимал подростков в хедере и иешиве, стариков в бейт-мидраше, торговцев на базаре, ремесленников на улочках. Был канун Субботы, евреи завершали дела и торопились домой – к своим близким и к своему Б-гу. В те годы, вплоть до 1941-го, в Мукачево обитал Б-г.
На Романе мягкая шляпа, по моде времени, и расстегнутое пальто, добротное, двубортное – я носил точно такие же пальто и шляпу. Чувство странное, что смотрит сейчас Роман на меня, делающего этот снимок4, что сейчас, когда я закончу, мы пойдем с ним куда-нибудь неподалеку пообедать, – и самое для этого время, ведь давно уже перевалило за полдень, и мы устали. Сядем за накрытый вышитой украинской скатертью столик, с глубокими мисками пылающего борща, со сметаной и чесночными к борщу пирожками, посыплем все это дело перцем и нальем в рюмки полынной водки, – чтобы снять усталость,– в правой руке рюмочка, граненая, гутного стекла, в левой – пирожок.
Роман Вишняк предупреждал о страшной опасности, надвигавшейся на человечество. Уже в США, куда успел переехать, он пытался докричаться, – он безошибочно предвидел беду.
Никто услышать его не захотел.
Эти снимки – не красота и вершина фотомастерства, они – предупреждение! Теперь уже нам, сегодняшним!
| Вы не можете удалить эту картинку |
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
